Жеводанский зверь

– Что за нужда! Я не хочу его знать, я не хочу его видеть! Знайте, отец приор, и уведомьте других фронтенакских аббатов, что я никогда не выйду за молодого человека, о котором вы мне говорите.

Она разрыдалась. Приор вкрадчиво произнес:

– Будьте откровенны со мной, дочь моя. Отказывая столь завидному жениху таким решительным образом, вы, должно быть, обманули меня или обманулись сами насчет состояния вашего сердца. Признайтесь вашему другу: вы любите кого-нибудь, не так ли?

– Нет, нет, тысячу раз нет! – закричала Кристина, топнув ногой.

– Но если так, то по каким же причинам…

– Какая мне нужда до причин? Пусть это будет непобедимое предубеждение, каприз, если хотите!..

– Есть причина, по которой вы не признаетесь, дочь моя, – возразил приор со строгостью, – потому что она происходит от постыдного чувства. Несмотря на ваше отпирательство, клевета, о которой я говорил вам сейчас, заразила вашу душу и наполнила ее желчью. Если вы отвергаете план, составленный вашими опекунами для вашего же блага, то вы делаете это из ненависти к ним, из презрения к их власти. Все, что исходит от аббатства, для вас подозрительно и возбуждает ваше отвращение. Странная награда за столько забот и усилий! – прибавил приор с горечью.

Графиня де Баржак молча слушала его.

– Графиня, – продолжал приор с некоторой сухостью, – фронтенакский капитул и я не уступим тому, что, по вашему собственному признанию, всего лишь безрассудный каприз. Мы всегда обращались с вами с чрезвычайной снисходительностью, и вы видите, что произвела наша кротость. Отец ваш передал нам неограниченную власть над вами до вашего замужества, мы сумеем воспользоваться этой властью. Не упорствуйте же в том духе дерзости, который я считал укрощенным последними происшествиями; он причинил уже довольно несчастий, настало время положить этому конец. Приготовьтесь прилично принять жениха, который будет представлен вам в скором времени. Если из-за капризов, которые часто с вами случаются, вы захотите уклониться от наших приказаний, мы найдем средства заставить вас раскаяться в этом.

Может быть, приор, говоря со своей питомицей таким грозным тоном, не предвидел реакции графини. Кристина трепетала от негодования, лоб ее нахмурился, глаза сверкали, ноздри расширились. Можно было подумать, что сейчас она придет в неописуемую ярость; но сила воли преодолела эту внутреннюю бурю и, возможно, первый раз в жизни Кристина де Баржак умела сдержать, если не победить свой гнев.

– Отец мой, – сказала она голосом, несколько дрожащим, – вы предстали предо мной в новом свете – тем лучше: я предпочитаю это повелительное обращение лицемерной любви… Вас не обманули, сказав вам, что я изменилась со вчерашнего дня. Да, я глубоко, совершенно изменилась, и вы скоро увидите доказательство этому. Не бойтесь с моей стороны никакого непослушания, никакого прямого оскорбления; мое твердое желание не переступать границ того, что вы называете долгом, приличием; я буду вести себя, как подобает девице моего возраста и сословия… Только помните мои слова и передайте их фронтенакскому капитулу: никакой закон не принудит меня принять мужа, которого вам угодно будет выбрать для меня, я не приму его никогда. Никогда!

Она произнесла это слово с непоколебимой твердостью.

Приор посмотрел на нее с состраданием.

– Я должен довольствоваться пока вашим уверением, что вы будете жить как скромная девушка, – продолжал он. – Остальное придет после. Вы поразмыслите хорошенько, посоветуйтесь с вашим рассудком, и я уверен, что тогда и мужа, которого мы вам назначили…

– Я приму его вежливо, но не ожидайте ничего более. Да, я предпочту отдать мою руку последнему вассалу в моих поместьях, чем этому незнакомцу, которого я уже ненавижу!

– Согласитесь только познакомиться с ним, – сказал приор, улыбаясь. – А до тех пор удержитесь от преждевременных суждений. Но оставим этот предмет разговора, дочь моя, и перейдем к другому, который, может быть, будет не менее тягостен для вас. Несмотря на все наши усилия, не многие верят, что барон де Ларош-Боассо ранил сам себя на охоте. Люди, умеющие сложить один и один, вполне могут догадаться об истинных обстоятельствах этого дела! А для вашей репутации опасно, если пойдут слухи, вас порочащие…

– Да, вы правы, отец мой, – грустно сказала Кристина. – Я умру от стыда, если узнают… Но этот человек не будет настолько низок, чтобы разгласить свой собственный бесчестный поступок.

– Надеюсь, что нет, дочь моя; кажется, я могу также быть уверен в тех, кто знает вашу тайну; из них опасен лишь, может быть, Легри, но кавалер уверяет, что он так напугал его, что Легри не осмелится сказать ни слова. Но никто не сможет остановить людскую молву, если она подхватит ваши имена. Сам барон боится этого.

– Что же мне делать? Разве не довольно, что я принимаю этого подлеца в моем доме?

– Благоразумие и человеколюбие, дочь моя, требуют этой меры. Как в глазах света объяснить ваш отказ принимать человека, который опасно ранил себя ради вас же? Истолковать это было бы слишком легко… Но потерпите, дочь моя; барон оставит Меркоар, как только его можно будет безопасно перевезти.

– Отец мой, разве вы думаете, что он выздоровеет?

– Это известно лишь Богу, дочь моя; но для того, чтобы свет ни о чем не догадался, вы непременно должны скрыть ваш законный гнев против Ларош-Боассо, даже оказывать ему то внимание, которое больной гость вправе требовать от хозяйки… Например, было бы благоразумно, если б вы навестили его сию же минуту, так чтобы это знали все посторонние, находящиеся в Меркоаре; сплетники, таким образом, не нашли бы себе пищи.

– Как, вы желаете… Даже если б я не имела никакой причины избегать этого человека, разве это не было бы нарушением обычаев?

– Есть случаи, когда обычаи должны уступать человеколюбию. Это свидание покажется весьма естественным, особенно учитывая то, что два дня назад вы чуть ли не на руках отнесли в комнату моего племянника Леонса, бедного, незнатного юношу, который не имел никакого права на такую милость.

Кристина покраснела при этом воспоминании.

– Ну, хорошо, – ответила она, – если после я должна буду отказаться от жертвы, которую вы требуете от меня, то по крайней мере должна уступить вам в этом. Я пойду в комнату Ларош-Боассо, постараюсь скрыть свое отвращение, свое презрение, свои угрызения в его присутствии, буду говорить неправду, если это необходимо, чтобы уничтожить последствия моих поступков.

Приор встал.

– Мужайтесь, дитя мое, – сказал он, – я жду самого лучшего результата от этого поступка. Вы найдете меня в комнате раненого, и я постараюсь, чтобы ваше посещение имело как можно больше свидетелей. Решительно, Кристина, – прибавил он, улыбаясь, – ваш мятежный дух начинает укрощаться… Несколько раз во время этого разговора вы смогли преодолеть резкие порывы вашей души; это признак благоприятный, и я надеюсь, что вы наконец согласитесь исполнить желание ваших друзей.

– Не надейтесь на это…

– Хорошо, хорошо, оставьте мне мою мечту, не портите радости, которую внушает мне ваше сегодняшнее поведение. До свидания, дочь моя, да просветит вас Господь!

Он вышел. Кристина осталась одна, погруженная в свои размышления.

– Он, кажется, остался доволен этим разговором, – прошептала она, – но с этим человеком никогда нельзя быть уверенной, что ты не попалась в какую-нибудь хитроумную ловушку. Этот приор очень искусен в интригах, а я… Боже мой, как мне избавиться от его хитростей?

Тем временем приор Бонавантюр говорил себе, возвращаясь в свою комнату:

– Чудесно! Так или эдак, она должна решиться, и я уверен в успехе… Разве только случится одно из тех происшествий, которые иногда расстраивают самые мудрые человеческие планы!

XIV Клятва

Барон де Ларош-Боассо занимал в замке Меркоар большую комнату, обитую обоями, представлявшими человеческие фигуры, и освещенную двумя большими окнами. Он лежал на кровати с балдахином, из полуоткрытых занавесей которой виднелось его бледное и расстроенное лицо. Друг его Легри постоянно оставался с ним. Каждый час хирург, которого пригласили в замок, щупал пульс больного или прислушивался к его тяжелому дыханию; предписания его исполнялись сестрой Маглоар, которая, доверяя своей собственной опытности в медицине, изменяла эти предписания на свой лад.

С утра все гости замка Меркоар посылали своих слуг или сами приходили узнавать о здоровье больного. Но кроме урсулинки и доктора никто не входил в комнату раненого; состояние его было очень опасно, и многочисленные посещения очень утомили бы его. И господа, и слуги останавливались в передней, почти такой же большой, как сама комната, и там дожидались сестры или доктора, чтобы узнать у них о больном.

Конечно, все гости обсуждали между собой причину ранения барона, сомневаясь в истинности той версии, которая им предлагалась.

Когда вошла молодая владетельница замка, передняя была полна. Кристина шла под руку с кавалером де Моньяком, ее сопровождали приор Бонавантюр и Леонс, которого приор с тайной целью взял на этот официальный визит. Удивление пробежало по собравшимся, как только явилась графиня де Баржак. Может быть, кто-то уже подозревал истину, а этот поступок расстраивал разные предположения, которые составили о ране Ларош-Боассо. Кристина была спокойна, черты ее выражали именно ту степень сочувствия и сострадания, какую должен был внушить ей гость, раненный в ее поместье. Осанка ее была совершенно прилична, как сказал бы кавалер де Моньяк. Впрочем, она не предоставила много времени для наблюдений, но поклонилась присутствующим и быстро прошла мимо.

Все шеи вытянулись, все уши навострились, чтобы уловить, что будет происходить у больного; но это любопытство было обмануто. Послышался стук передвигаемых стульев, потом невнятный шепот – и больше ничего. Те, кто мог заглянуть в комнату, видели, что пришедшие сидели около кровати больного и спокойно разговаривали с ним. Ничего необыкновенного не обнаружилось во время этого разговора. Заметили только, что Моньяк и сестра Маглоар упорно отгораживали любопытных от главных лиц этой сцены.

Однако волнение этих лиц, хотя они сдерживали его, было, тем не менее, сильно. Барон, несмотря на боль и лихорадку, был в полной памяти. При виде Кристины он велел Легри, стоявшему у изголовья, поднять его и произнес несколько слов шепотом, между тем как на его бледных губах нарисовалась слабая улыбка.

Графиня де Баржак не могла не вздрогнуть, когда взор ее упал на этого человека, еще накануне столь красивого, столь гордого, столь веселого, блистательного в своем богатом мундире, а теперь бледного, изможденного, по-видимому, едва сохраняющего дыхание жизни. Подумав, кто виновник этой перемены, молодая девушка забыла об оскорблении и думала только о строгости наказания.

Она села в кресло, которое поспешили ей подвинуть, и тихо сказала:

– Я огорчена, барон, очень огорчена, что вижу вас в таком неприятном положении, но…

– Но я заслужил такую участь, – продолжил за нее Ларош-Боасс. – Не это ли хотели вы сказать? Я вам признателен за ваше посещение, – сказал он, несколько воодушевляясь, – хотя, может быть, причина его не в вашем участии ко мне. Оно дает мне надежду, что вы можете меня видеть без ненависти, без гнева, и что, может быть, удостоите простить меня.

Кристина в замешательстве отвернулась. Раненый продолжал после некоторого молчания:

– Неужели я ошибся? Ради бога, графиня, отвечайте мне… Всем слушающим нас известен мой проступок. Скажите, могут ли загладить минуту заблуждения мои настоящие страдания? Или я должен умереть с вашей неприязнью?

Графиня де Баржак взглянула на раненого глазами, полными слез.

– Я прощаю вас, – отвечала она. – Пусть Бог простит вас так же, как я… Но я надеюсь, что вы не умрете; напротив, вы останетесь живы для того, чтобы…

– Для того, чтобы быть всегда признательным за ваше великодушие, – закончил барон. Он был совершенно измучен этим разговором.

Приор Бонавантюр, полагая, что барон умирает, предложил ему покаяться в грехах, чтобы умереть добрым христианином. Больной, на минуту закрывший глаза, вдруг их раскрыл и сказал с сардонической улыбкой:

– Вы знаете, что мы с вами не можем согласиться ни в чем… Благодарю вас за ваши советы. Останусь жив или умру, я надеюсь жить или умереть как мужчина… Но если эта рана будет для меня гибельна, я пожалею только о том, что оставляю прелестную, невинную молодую девушку, простившую меня с таким благородством, подверженную черным козням, жертвою которых она, вероятно, сделается.

– Козням! Козням! – повторил Леонс задыхающимся голосом.

Но ему не нужно было строгого взгляда дяди, чтобы понять, как некстати он вмешался, и он опять сел, покраснев. Барон, несмотря на Легри, который умолял его успокоиться и молчать, сказал с иронией племяннику приора:

– Я легко объясняю себе добродетельное негодование мосье Леонса из-за неблагородных проделок, о которых я говорю; но это негодование, без сомнения, быстро пройдет. Очевидно, со временем на них будут смотреть одинаково и тот, кто страдает от них, и тот, кто, может быть, воспользуется их плодами.

Эта ядовитая стрела, брошенная в Кристину и Леонса, попала в цель. Лицо графини де Баржак выразило гнев, а лицо молодого человека – удивление, сомнение и беспокойство. Довольный действием, которое он произвел, Ларош-Боассо хотел сказать еще что-нибудь столь же язвительное, когда приор вдруг встал.

– Более продолжительный визит, – сказал он, – может утомить барона; нам пора уйти… Искренне желаю, чтобы гость наш выздоровел, потому что, если я не ошибаюсь, прощение обид и христианское милосердие еще недостаточно проникли в его сердце и не приготовили его явиться перед предвечным судьей.

Все встали по примеру приора. Кристина в ту минуту, когда уходила, подошла к больному и протянула ему руку, которую он прижал к своим губам.

– Выздоравливайте скорее, барон, – сказала она с волнением, – клянусь вам, никто так не обрадуется вашему выздоровлению, как я!

– Я выздоровлю, Кристина, – отвечал Ларош-Боассо. – Да, я выздоровлю, чтобы любить вас всегда и защищать от ваших тайных врагов.

Молодая владетельница замка быстро выдернула свою руку и нервно заговорила:

– Я не хочу, чтобы вы думали… Я не принимаю…

Шум голосов и шагов, вдруг послышавшийся в передней, не дал ей закончить. Там как будто случилось что-то серьезное; среди смутного шума различались жалобы и рыдания.

Кавалер и сестра Маглоар вышли спросить о причине этого внезапного шума. Когда они вошли в переднюю, то увидели главного лесничего Фаржо и лакея Гран-Пьера.

Фаржо, совершенно протрезвевший, очень изменился со вчерашнего дня. Несмотря на свое телосложение, он двигался на редкость энергично. Лицо его странно осунулось и было все в разводах от слез, размазанных грязными руками, одежда его была еще сыра от дождя. Гран-Пьер казался также расстроенным и испуганным. За ними толпились все гости замка с растерянным видом.

Графиня де Баржак, раздраженная этим вторжением, выбежала навстречу входившим.

– Чего вы хотите? – спросила она. – Зачем вы пришли сюда?

– Барышня, добрая барышня! – закричал Фаржо, падая на колени. – Отомстите за мою дочь, за мою бедную дочь! Говорят, что вы были очень добры к ней вчера вечером, а я, бездушный пьяница, погубил ее… Вы не сможете уже ничего сделать для бедной Марион! Но отомстите за нее по крайней мере, отомстите за нее, умоляю вас!

Тут он громко зарыдал. Кристина поняла, что случилась беда.

– Фаржо, – сказала она, – что вы мне говорите о вашей дочери? Где она? Почему она не пришла сегодня утром в замок, как обещала?

– Она никогда уже не придет, – ответил лесничий и зарыдал еще громче.

Кристина в страхе и недоумении перевела взгляд на Гран-Пьера.

– Это не моя вина, клянусь вам! – отчаянно воскликнул тот, отвечая на этот немой вопрос. – Я исполнял ваши приказания! Я оставил девушку у дороги, а сам пошел в деревню за помощью. Я вернулся позже, чем должен был, но не по своей вине. Ночь была темная, я несколько раз падал в овраги, вплавь перебирался через ручей. В деревне мне пришлось долго уговаривать труса трактирщика пойти со мной, прихватив осла… Когда мы возвращались, нас задерживало множество препятствий, и когда наконец дошли до того места, где должны были найти лесничего и его дочь, уже начало светать, и несчастье давно совершилось.

– Какое несчастье? – нетерпеливо спросила Кристина. – Скажите же, что случилось с Марион?

– Она умерла, – прошептал Гран-Пьер.

– Ее растерзало это проклятое животное, жеводанский зверь, черт его побери! – закричал Фаржо.

Ноги Кристины покосились, и она почти без чувств упала в кресло.

Тогда Гран-Пьер рассказал в подробностях, как Марион отказалась оставить своего пьяного отца, а он, Гран-Пьер, уговаривал ее пойти с ним за помощью в соседнюю деревню, и как он, вернувшись, нашел Марион растерзанною возле ее спящего отца.

– Да, да! – дико завопил Фаржо. – Я был в нескольких шагах и не мог протянуть руки, не мог вскрикнуть, чтобы отогнать зверя! Я смутно помню, что она звала меня на помощь, но свинцовый сон сковал мои члены; притом я был пьян… О, горе мне, проклятому пьянице! Жена моя умерла с горя, а моя дочь, моя милая Марион… Почему же дикий зверь не взял меня вместо нее, меня, от которого нет никакой пользы на земле! Как мне теперь жить? Как мне умереть? Как взгляну я в глаза своей жене и Марион?

Его искреннее отчаяние поразило всех присутствующих, как и страшная весть о гибели девушки. Все смотрели на Фаржо с сочувствием, потому что ни у кого недоставало сил осудить человека, казнящего себя. Графиня, которая прониклась к Марион симпатией, горевала всем сердцем. Но ее ум был обеспокоен обстоятельствами произошедшей катастрофы.

– Уверены ли вы, – начала она, – что там был один зверь…

– На этот раз – да, – сказал Гран-Пьер, угадавший ее мысль. – Сегодня утром, когда нашли тело, мы начали осматривать окрестности. Земля была влажна, и со всех сторон виднелись следы широких лап, но человеческих следов не было. В нескольких шагах от того места, где случилось несчастье, мы заметили следы голой человеческой ноги возле следов волка. Мы преследовали их, но скоро потеряли в лесу; человек и волк шли смело, как будто решились совсем оставить эту местность.

Фаржо слушал эти объяснения с мрачным видом.

– Милосердный Боже! – вскричал он. – Какое человеческое существо захотело бы причинить вред моей милой Марион? Она была такой тихой, такой кроткой… Ее все любили… Говорят о Жанно, моем бывшем слуге, но Жанно совершенно безвреден; он только сам себя считает волком; я мог делать с ним, что хотел, когда говорил с ним ласково и потакал его помешательству. Жанно знал Марион с детства! Она никогда не обижала его! Скорее он защитил бы ее от этого ужасного зверя… Да, да, это волк – виновник несчастья… Графиня, вы богаты и могущественны, неужели вы не отомстите за мою дочь и не освободите ваши владения от зверя, опустошающего их?

Эти последние слова довели до крайней степени гнев и отчаяние графини де Баржак.

– Что же мне делать? – воскликнула она. – Мои друзья и слуги постоянно страдают от этого проклятого зверя! Каждый день я узнаю о каком-нибудь новом несчастье, о какой-нибудь новой потере! Я сама вчера подвергалась опасности и была на краю могилы. Сегодня мне говорят, что великодушная девушка, у которой я нашла убежище, погибла самым страшным образом… И я не могу сделать ничего… ничего! Все предпринятое для того, чтобы освободить страну от этого бешеного зверя, пошло прахом; он расстраивает все хитрости, пули охотников отскакивают от него, охотничьи ножи не могут проткнуть его шкуру; будто сверхъестественное могущество делает его неуязвимым. Он избежал преследования нескольких тысяч человек!.. Да что я могу сделать? Что может бедная испуганная женщина, потерявшая терпение, силу и мужество?

Она замолчала. Молчали и все присутствующие. Наконец, подумав несколько минут, графиня вдруг произнесла твердо и спокойно:

– Я могу кое-что сделать. То, что расстроит планы всех, кто думает распоряжаться моей судьбой. То, что заставит всех приняться за поиски проклятого чудовища! Слушайте меня все, – продолжала она торжественно, – правительство обещало почести и денежную сумму тому, кто убьет жеводанского зверя, а я клянусь, что отдам свою руку и свое состояние тому человеку, разумеется, только не простолюдину, который докажет мне неоспоримым образом, что он убил жеводанского зверя!

Эта слишком опрометчивая клятва испугала саму графиню, едва она ее произнесла. Кристина побледнела и стиснула зубы от странной боли, вдруг пронзившей ее сердце.

Присутствующие сначала онемели от удивления, а потом наперебой стали выражать свое отношение к поступку девушки. Люди были потрясены невиданной смелостью этого поступка, многие качали головами, как бы намекая, что девушка может сильно пожалеть о своих словах.

Приор вскричал громче всех:

– Кристина, что вы наделали?! Откажитесь от этого нелепого обета, от этой необдуманной клятвы, пока можно. Подумайте о неизбежных последствиях…

Но слова приора только ожесточили сердце графини де Баржак.

– Я не откажусь! – упрямо сказала она. – Напротив, я повторяю эту клятву!

– Ах, Кристина, Кристина! – с отчаянием бросил Леонс. – Стало быть, вы не любите? Стало быть, вы никогда не любили?

Этот вопрос смутил графиню, губы ее дрогнули, но она промолчала.

Между тем все собрание находилось в сильном волнении; кто знает, сколько честолюбия и соперничества возбудили слова прекрасной владетельницы замка, посулив неслыханную удачу всем, кто услышал их. Посреди этого шума один, голос из глубины комнаты спросил:

– А мне, а мне? Позволено ли мне будет добиваться драгоценной награды, ожидающей победителя зверя?

Этот вопрос задал барон де Ларош-Боассо; он даже приподнялся на кровати, глаза его загорелись азартом охотника.

– Я не исключила никого, – отвечала Кристина глухим голосом.

– Раз так, я хочу выздороветь и выздоровлю! – вскричал барон.

Кавалер де Моньяк подошел к нему.

– Прежде чем вы снова отправитесь на розыски этого проклятого зверя, – сказал он шепотом, – вспомните, что вы обещали драться со мной на дуэли… Я очень этого желаю, уверяю вас.

Но Ларош-Боассо его не слушал.

– Если я вас хорошо понял, графиня, – говорил кто-то возле него, – ваша клятва не исключает буржуазию… словом, тех, кто не дворянского происхождения, но и не простолюдин?

– Я исключаю, мосье Легри, только вассалов.

Но тут же возле предприимчивого Легри возник кавалер де Моньяк.

– Вы знаете, милостивый государь, – сказал он шепотом, – как только ваш друг не будет нуждаться в вашем попечении, я намерен поубавить вашу спесь… Не советовал бы вам претендовать на Меркоар!

Кристина вышла из комнаты, и толпа начала расходиться.

Приор пошел за графиней вместе с Леонсом и сестрою Маглоар, почтенный монах был сильно расстроен.

– Какая досада! – говорил он. – Я уничтожил все препятствия, все опасности, а эта пагубная клятва расстроила все мои планы!

– Я ожидала, – говорила сестра Маглоар, плача, – какого-нибудь неприятного возвращения прежних причуд, но кто мог предвидеть такое?

А Леонс лишь шептал с отчаянием:

– Она не любит меня… Она для меня потеряна…

XV Выздоровление

В два месяца, последовавшие за происшествиями, рассказанными в прошлой главе, жеводанский зверь продолжал свои опустошения в других краях. В самом деле, он оставил Меркоарский лес; теперь несчастья начались в соседних землях; но чудовище, сделавшееся осторожнее и опытнее, не решалось подолгу задерживаться на одном месте, а беспрестанно переходило из одной местности в другую, чтобы запутать погоню. Утром узнавали, что зверь привел в ужас деревню Руэрг, а вечером растерзал какую-нибудь женщину или ребенка в селе Оверн, миль за двадцать от прежнего места.

Рассказы о нападениях зверя были один другого ужаснее. Однажды пятеро детей из прихода Шаналейль стерегли стадо в горах, когда на них вдруг напало свирепое животное. Оно уже уносило самого младшего, когда другие, вооруженные только ножами, привязанными к палкам, бросились на него, чтобы освободить своего товарища. Они погнались за волком и преследовали его до тех пор, пока он не выпустил наконец добычу и не вернулся в соседний лес. В другой раз рассказывали о жене Ружэ, Жанне Шастан; она у дверей своего дома, где прятались трое детей, вела ожесточенную борьбу с жеводанским зверем, который силился утащить одного из ее малюток. Взбешенная мать бросилась на чудовище, боролась с ним и успела, несмотря на то, что волк несколько раз укусил ее, обратить его в бегство. Но эта победа стоила ей дорого: самый младший из сыновей умер от ран, нанесенных зверем.

Во всех этих рассказах о злодействах зверя никогда не говорили о Зубастом Жанно. Может быть, он не мог следовать за своим неутомимым товарищем; может быть, они поссорились; может быть, Жанно наконец понял, несмотря на расстройство своего рассудка, опасность подобной дружбы. Однако те, кому были известны меркоарские происшествия, видели в некоторых нападениях жеводанского зверя доказательства присутствия человека. И действительно, способ, благодаря которому зверь несколько раз избегал преследования, мог подтвердить это мнение.