Жеводанский зверь

Фаржо говорил насмешливо и дерзко, с вызовом глядя в лицо приору. Однако отец Бонавантюр отвечал просто:

– Я не могу ни принять вашу просьбу, ни отказать вам. Я лицо духовное, не имею никакой собственности, и в деле такого рода не могу принять решения без дозволения фронтенакского капитула.

– Полноте, преподобный отец, – с нетерпением возразил лесничий, – всем известно, что вы управляете капитулом по своей воле. Несмотря на ваш смиренный вид, вы в этой провинции почти так же могущественны, как сам король. Но я вижу, куда вы метите: вы хотите выиграть время, а потом скажете, что капитул отказал мне в моей просьбе. Предупреждаю, меня вы не проведете.

– Я не имею намерения выиграть время, Фаржо, и чтобы доказать это, скажу вам сейчас же, как решил капитул, то есть как решил я сам. Если б ваше поведение было безукоризненным, то, может быть, теперешние владельцы поместья Варина пощадили бы вашу бедность. Но отдавать деньги лентяю и пьянице, человеку, который был дурным мужем и который теперь еще худший отец… Для наших денег найдется более достойное применение.

Лесничий прямо-таки подпрыгнул…

– Черт побери! – вскричал он. – Не выводите меня из себя!.. Я могу быть всем, чем вы говорите, но по крайней мере я не совершал преступлений, как благочестивые особы, с которых я скоро сорву маску, если они не будут со мной сговорчивее!

Бонавантюр не смог скрыть своего волнения.

– Преступлений? – повторил он, бледнея. – Неужели вы совершенно лишились рассудка, мэтр Фаржо?

– Нисколько, преподобный отец, и в доказательство я напомню вам маленькую историйку, которую вы, кажется, забыли… Только, – прибавил он, оглядываясь вокруг с хвастливым видом, – я дурной рассказчик, когда у меня пересохнет в горле… Неужели здесь нечего выпить…

Приор оставался бесстрастен.

– Нужды нет, – продолжал Фаржо после минутного ожидания, – если мне не дадут, чем освежиться, пока я буду говорить, я уверен, что мне ни в чем не откажут, когда я закончу. Послушайте меня. Вы помните, преподобный отец, какие обстоятельства сопровождали трагическую смерть несчастного виконта Варина семнадцать лет тому назад? Уже в то время, отец его, граф де Варина, наш господин, страдал изнурительной болезнью, от которой впоследствии и скончался. Он сделался мрачен, угрюм, молчалив; он не подпускал к себе ни друзей, ни родных и, наконец, удалился в ваше Фронтенакское аббатство, где, если верить слухам, его старательно стерегли. Граф никогда не отличался твердостью характера, а тогда он был истощен, измучен, почти при смерти. День и ночь вы досаждали ему вашими просьбами и в конце концов совершенно завладели его мыслями. Уверяют, будто еще при жизни своего сына он отдал часть своего имения вашему аббатству, уже и без того столь богатому и могущественному. Но эта часть показалась вам недостаточной, как это можно было узнать впоследствии.

Тут приор с негодованием встал и взмахнул рукой в знак протеста против этих весьма оскорбительных обвинений; но что-то остановило его, потому что он тотчас сел и продолжил слушать, улыбнувшись с презрительным видом. Фаржо продолжал, наслаждаясь своим разоблачением:

– Пока граф жил в Фронтенакском аббатстве, пока все день за днем ждали его смерти, потому что в выздоровление его уже никто не верил, его единственный сын, маленький виконт де Варина, жил в замке на попечении у моей жены Маргариты, его кормилицы. У ребенка было слабое здоровье и меланхолический темперамент, такой же, как и у его отца. Хотя ему было тогда более трех лет, но вы с трудом дали бы ему половину этого возраста. Жена моя, которой покойная графиня поручила это слабое существо, не оставляла его ни днем, ни ночью. Она очень любила своего питомца, который начал уже лепетать ее имя и ходил, держась за ее подол, по аллеям сада. Однако один раз она все-таки не уследила за малышом, и эта небрежность, стоившая ей горьких слез, имела очень пагубные последствия. Маргарита так часто рассказывала об этом несчастье мне, что я могу, хотя меня не было тогда в замке, где на меня смотрели весьма неблагосклонно, рассказать все с самыми мелкими подробностями. Это было вечером, летом, в знойное время. Жена моя позволила Бабете, няне ребенка, отправиться в деревню навестить родных, а сама осталась одна с маленьким виконтом в садике, примыкавшем к большой террасе сада. Вы, преподобный отец, знаете, как и я, положение замка Варина. Он выстроен на площадке довольно гладкой, которая с одной стороны резко оканчивается пропастью, в которую низвергается поток. Эта бездна страшной глубины, дно которой усыпано острым базальтом, обрамляет сад. Один из прежних помещиков велел сделать по ее краю парапет, на который можно опереться, чтобы видеть, как бурлит вода. Не стоит любоваться этой картиной, если ты выпил рюмку-другую или если ты от природы склонен к головокружению, потому что шум каскада, вихри пены и острые скалы, которые как будто пляшут посреди волн, могут так закружить голову, что не заметишь, как полетишь вниз.

В тот день, о котором мы говорим, Маргарита повела ребенка играть в цветник, надеясь, что соседство с каскадом принесет хоть какую-то прохладу в этот знойный вечер. В цветнике бояться было нечего: земля везде была усыпана песком или покрыта муравой и цветами; парапет, окружавший бездну, был крепок и так высок, что маленький ребенок, с трудом еще ходивший, не мог перелезть через него. Маргарита, сидевшая на каменной скамейке, не теряла из вида своего молодого господина, между тем как он в беленькой рубашечке отыскивал в траве блестящих червячков, сверкавших как звездочки.

Вдруг человек, одетый как крестьянин, которого Маргарита никогда не видела, очутился возле нее в саду и сказал ей тревожным голосом:

– Кормилица, ваша маленькая Марион упала там, во дворе; я слышал мимоходом, как она кричала, пойдите посмотрите, что с ней случилось.

Потом этот человек быстро удалился и исчез в вечернем сумраке. Маргарита растерялась. Она хотела было взять мальчика с собой, но виконт, когда она попыталась прервать его любимую игру, стал громко плакать. Кормилица опять посадила его на траву, и он тотчас замолчал. Что было делать? Мать все-таки мать прежде всего. Маргарита подумала, что она будет отсутствовать всего несколько минут, а ее молодой господин, занятый своей игрой, не тронется с места; да и какой опасности бояться на этой закрытой со всех сторон террасе? Итак она направилась к той части замка, где, как ей сказали, упала ее дочь.

Прибежав, запыхавшись, во двор, она нашла Марион, спокойно игравшую с детьми ключницы; девочка совсем не ушиблась. Кормилица скорее поцеловала свою дочь и тут же задумалась. Что значило это таинственное предупреждение, полученное ею от незнакомца? Серьезно испугавшись сама не зная чего, она направилась к маленькому виконту.

Было уже темно. Когда Маргарита вошла в сад, ей послышался слабый крик на другом его конце; она ускорила шаги и позвала маленького графа. Никакого ответа. Она побежала к тому месту, где должен был находиться ребенок и где издали можно было заметить его белую рубашку. Но ее нигде не было видно. Замирая от страха, Маргарита обыскала всю террасу, призывая его; она не нашла никаких следов малютки. Только у того парапета, который окружал бездну, она обнаружила шапочку, которая была на сыне ее господина за несколько минут перед тем. Не сомневаясь уже в том, что произошло несчастье, бедная женщина пронзительно вскрикнула и упала без чувств. Ее нашли через некоторое время слуги, удивившиеся ее отсутствию.

Вы так же хорошо знаете, как и я, преподобный отец, что было потом. Полиция приехала в замок, допрашивали всех, искали ребенка. Наконец через три дня после этого происшествия нашли в потоке маленькое изуродованное тело, разбившееся о скалы; по белой рубашке мы узнали виконта де Варина. Был сделан вывод, что ребенок во время отсутствия кормилицы вскарабкался на парапет и упал в воду. Через два месяца граф умер, сделав Фронтенакское аббатство наследником своего имения.

Выслушав этот рассказ, приор не выказал никакого волнения.

– Что вы хотите доказать, друг мой, этой старой историей, которая известна всему краю и которую я должен в самом деле знать лучше, чем кто-либо? Кстати, никто ни разу не упрекнул вашу жену за ее поступок, напротив, все жалели ее, так безутешна была она после гибели мальчика. Она, вы, ваша дочь Марион – все были осыпаны благодеяниями нашего аббатства.

– Э-э, вас не слишком-то следует благодарить за это, преподобный отец, потому что, может быть, вы имели на то свои причины. В первое время никто не осмеливался высказать своего мнения об этом необыкновенном происшествии, а сама Маргарита то ли винила во всем одну себя, то ли просто боялась говорить о посетивших ее ум догадках. Она никому не рассказывала о своих сомнениях относительно смерти маленького виконта. Только перед смертью осмелилась она объясниться, не желая уносить в могилу эту тайну.

– Что вы мне говорите, Фаржо? – спросил приор, вздрогнув. – Почему вы только сейчас говорите мне о признании, сделанном вашей женой в ее последние минуты? Неужели вы до сих пор скрывали от меня такое важное обстоятельство?

– Вы бы уже давно знали об этом, преподобный отец, если б я мог поговорить с вами наедине, как сегодня. Но вы удалялись от меня, и я разговаривал с вами только в присутствии посторонних особ. Однако вспомните, что я часто намекал при вас на эти сведения, и, если не ошибаюсь, эти намеки не оставляли вас равнодушным. Когда я закончу, добрый отец-приор, вы увидите, что вы особенно заинтересованы в этом скверном деле.

– Я, мэтр Фаржо? – сказал приор, силясь улыбнуться.

– Терпение! Сейчас вы не будете смеяться, преподобный отец; позвольте мне закончить рассказ. Когда Маргарита успокоилась настолько, чтобы обдумать это трагическое происшествие, она поняла, что стала орудием преступления. Раз сто я слышал, как она утверждала, что во время ее краткого отсутствия мальчик не успел бы добежать до парапета пропасти, что этот парапет был слишком высок, так что такой маленький и слабый ребенок не смог бы вскарабкаться на него. Она не имела ни малейшего сомнения в том, что незнакомец обманул ее, чтобы она ушла, а затем совершил гнусное преступление. Но об этом человеке она не могла ничего сказать; темнота и шляпа с широкими полями не позволяли ей видеть его лицо, а когда он говорил, он как будто изменил свой голос.

Все это было довольно неопределенно, и убеждение Маргариты основывалось только на предположениях, но одно неожиданное открытие подтвердило его. В то время я арендовал мызу, принадлежавшую поместью, а работником у меня был мезенский горец, которого позже мы выгнали за свирепость характера. Его звали Жанно, он походил на медведя, так что я сам его боялся, и только Маргарита со своей кротостью и своим терпением могла ладить с ним в некоторые минуты. Однажды, спустя много времени с того страшного происшествия, Жанно, видя, как бедная Маргарита горюет о потере несчастного ребенка, доверенного ей, рассказал ей о странных обстоятельствах. В тот самый вечер, когда погиб маленький виконт, он возвращался с поля по дороге, которая ведет к воротам замка. Устав от дневных работ, он прилег за кустом, чтобы отдохнуть, когда услышал шаги людей, которые шли по дороге, проложенной вдоль оврага, и разговаривали вполголоса. На одном из них была большая крестьянская шляпа, как на том человеке, которого Маргарита видела в саду; сверх того, он был закутан в плащ. На товарище его был почти такой же костюм, однако мой работник узнал его, это был фронтенакский бенедиктинец, часто бывавший в замке Варина. Кто это был, вы, преподобный отец, хорошо знаете.

Приор побледнел.

– Вы хотите сказать, – возразил он, – что Жанно узнал меня, фронтенакского приора?

– Вы были тогда простым монахом, преподобный отец, но мой работник несколько раз видел вас в замке и не ошибся. Когда вы прошли мимо куста, за которым он спрятался, он внятно услышал, как тот другой сказал: «Да, ребенок должен исчезнуть, это лучше всего». Жанно, от природы не слишком сообразительный, не понял сначала всей важности этих слов и не тронулся с места; подозреваю, что он там и заснул. Но скоро внимание его было привлечено новым шумом шагов: вы возвращались с человеком в большой шляпе. Вы прошли очень быстро и уже ничего не говорили. Он опять постарался рассмотреть вас, но уже наступила ночь, и наблюдать было невозможно. Однако, движимый обыкновенным любопытством деревенских жителей, Жанно сделал несколько шагов, чтобы посмотреть, что будет дальше. Вы и ваш товарищ присоединились у подножия холма к третьему человеку, который ждал в стороне с лошадьми. Вы оба поспешили сесть в седла и через несколько минут исчезли во мраке. Вот что мне рассказал мой работник Жанно, отец приор, и, конечно, это стало причиной, по которой я питаю к вам особенное расположение.

Бонавантюр казался смущенным и испуганным. Подумав с минуту, как бы для того чтобы измерить величину опасности, он сказал, стараясь скрыть дрожь в голосе:

– И этот Жанно, ваш работник, который рассказывает такие невероятные вещи, еще жив? Вы, кажется, сказали, что он на вас больше не работает?

– Да, несколько лет назад мы отказались от его помощи. Но я встретился с ним здесь и часто вижу его; он приходит ко мне; к несчастью, сейчас этот бедный Жанно совсем лишился рассудка.

– Он сошел с ума! – вскричал приор. – А вы по свидетельству сумасшедшего осмеливаетесь напасть на честь могущественной и уважаемой общины?

– Но Жанно не был помешан, когда говорил о своей встрече с вами, и Маргарита, женщина ученая и умеющая писать, как горожанка, вздумала записать его рассказ. Во время болезни, от которой она умерла, хотела порвать эту бумагу, но я, зная, о чем идет речь, захватил эту бумагу и не отдам ее иначе, как на выгодных условиях.

Фаржо вынул грязный бумажник, который тотчас же положил в карман своего мундира.

– Теперь, – продолжал он, – вы должны понимать, преподобный отец, что из этого может выйти. Показания моей жены, мое свидетельство, особенно же свидетельство моего бывшего работника Жанно, хотя теперь нельзя многого добиться от бедняги, конечно, заставят судей призадуматься… К тому же говорят, что времена неблагоприятны для бенедиктинцев, так что лучше если мы останемся добрыми друзьями, иначе у вашего любимого аббатства могут быть серьезные проблемы.

– Это все, мэтр Фаржо? – спросил приор. – Не имеете ли вы еще какого-нибудь обвинения против меня и святой обители, которой я служу?

– Э-э, отец приор, кажется, и этого достаточно!

– Вы полагаете, что кто-то поверит измышлениям женщины, пытавшейся оправдаться перед собственной совестью, свидетельству помешавшегося работника и вам, лентяю и пьянице? Поверят вам, а не монахам, людям, известным своею добродетелью и набожностью?

– Да, я подумал об этом, преподобный отец! Вы имеете богатство и влияние и можете сыграть со мной плохую шутку, чтобы заставить меня молчать; поэтому, в случае если мы с вами не придем к соглашению, я намерен обратиться к человеку, который может с вами справиться.

– К кому же, мэтр Фаржо?

– К барону де Ларош-Боассо, который как раз теперь в Меркоаре. Он самый близкий родственник графа де Варина, после смерти которого получил бы большое наследство, если б вы не помешали. Отец его уже судился с вашим аббатством, да и сам он не очень к вам расположен. Он также принадлежит к протестантской религии, как прежние владельцы Варина, и у него нет причин, чтобы щадить бенедиктинцев. Скажи я ему одно слово о признании Маргариты, о свидетельстве Жанно, и он не пожалеет нескольких сотен пистолей, чтобы вознаградить бедного человека, который принесет ему такие доказательства. Заставить его замолчать будет нелегко: он один из могущественных баронов и не боится никого; он пропоет вам такую песню, какой вы не слыхали в вашем хоре… Что, мой преподобный отец, кажется, это начинает вас тревожить?

В самом деле имя Ларош-Боассо, по-видимому, довело до крайней степени беспокойство приора. Однако, собравшись с мыслями, он продолжал говорить спокойно:

– Я знаю, к какой цели вы стремитесь, Фаржо: вы хотите шантажировать меня. Действительно никто не может помочь вам в этом презренном деле лучше барона Ларош-Боассо. Однако, может быть, вы также искренне полагаете, что, нападая на нас, вы поступаете справедливо; но уверяю вас самым торжественным образом, что ни я и никто из фронтенакских монахов не принимал участия в убийстве этого бедного ребенка. Вы все ошибаетесь, виной чему стечение обстоятельств, и, конечно, настанет день, когда наша невинность засияет яснее солнца. Вас нельзя будет извинить, если вы будете настаивать на ваших гнусных обвинениях, и вы подвергнетесь наказанию, которое всегда настигает того, кто распространяет клевету.

Фаржо подмигнул.

– Боже мой, преподобный отец, – возразил он, – я не так глуп, как вы, кажется, думаете. Я готов считать невинными вас и других бенедиктинцев; я готов отдать вам бумагу Маргариты, чтобы вы сожгли ее, если хотите; я могу обещать, что никто и никогда не узнает подробностей об этом деле… Но вы понимаете, отец приор… Фронтенакские монахи, которые так богаты, которые имеют столько лесов, лугов, прудов, ферм, замков, вполне могут истратить несколько тысяч ливров на приданое моей дочери и на обеспечение мне самому спокойной старости. Надо иметь совесть, и, право, когда я подумаю, какой вред могут причинить вам мои открытия, я не нахожу мои условия слишком жестокими.

Приор, по-видимому, находился в сильном искушении. У него было достаточно мирского благоразумия, чтобы понять, что лучший способ для избежания огласки, которой ему угрожали, это согласиться с требованиями Фаржо и ничтожной суммой денег решить возникшую проблему. В особенности его пугала мысль о том, как этим может воспользоваться барон де Ларош-Боассо, этот смертельный враг аббатства. Однако другие уважительные причины одержали верх; сделав несколько шагов по комнате, он вернулся на свое место напротив лесничего, который, видя его нерешительность, улыбался с торжествующим видом.

– Что бы ни случилось, – храбро сказал приор, – я не принимаю ни для себя, ни для святого дома, которого я представитель, ваших условий. Я не хочу по слабости давать награду клевете, жадности, лжи… Фаржо, благодеяния, которыми вы были осыпаны после смерти графа Варина, не имели другой причины, повторяю вам, кроме той, что вы были старым слугой этой фамилии; в доказательство этого я решительно отказываюсь дать вам то, что вы требуете с такой дерзостью. Сделайте с этой бумагой все, что пожелаете. Ни приор, ни фронтенакские бенедиктинцы не унизят себя до того, чтобы платить за ваше молчание.

Лесничий не ожидал такого отказа. Сильная досада отразилась на его лице.

– Ну, отец приор, – продолжал он, – может быть, это не последнее ваше слово. Для вас дело идет не об одном владении землями Варина… Хотя я никогда не слышал, чтобы вешали бенедиктинцев, однако… Подумайте, приор!

– Мне нечего думать. Я упрекаю себя за то, что слушал вас слишком долго, что терпел оскорбления, которые мое звание требовало тут же опровергнуть. Уйдите, исчезните с глаз моих! Никогда не являйтесь передо мной!

Приор отдал этот приказ с такой энергией, что Фаржо, несмотря на свою полноту, встал на этот раз без усилия.

– Довольно, преподобный отец, – сказал он, – я ухожу, но вы раскаетесь, что обращались со мной таким образом… Я пойду к Ларош-Боассо.

Бонавантюр повернулся к нему спиной. Лесничий сделал вид, будто уходит, но, подойдя к двери, вдруг обернулся и как-то грустно произнес:

– Преподобный отец, я, может быть, напрасно говорил с вами так неделикатно. Что же прикажете: меня не учили изящному обращению, и я говорю вещи как они есть, однако мне было бы жаль поссориться с вами. Неужели нет никакого способа прийти к соглашению? Я знаю, что вы меня не любите, и принужден сознаться, что я не многого стою; но если вы не хотите ничего дать мне, по крайней мере не отказывайте мне в том, о чем я вас прошу для моей дочери Марион… Говорят, что она несчастлива, живя со мною; она смертельно скучает дома, где никогда не видит никого и где, может быть, я часто оставляю ее одну. К довершению несчастья, она влюбилась в сына Жана Годара, красивого парня, прекрасного человека, хорошего работника, из которого вышел бы превосходный муж. Но Жан Годар накопил деньжонок и не позволит своему сыну жениться на девушке, у которой нет ничего. Марион это знает и плачет потихоньку. Это раздирает мое сердце… Я иногда бываю зол, груб, но я люблю эту бедную малютку и хотел бы сделать ее счастливой. Я думал воспользоваться этой бумагой, чтобы облегчить участь моей дочери. Итак, преподобный отец, не думайте более обо мне, я не заслуживаю ваших благодеяний, но обещайте мне, что вы дадите в приданое Марион хотя бы пятьсот экю, чтобы она вышла за сына Жана Годара, и я сейчас же, на ваших глазах изорву бумагу Маргариты!

Эти слова тронули приора; говорил уже не ищущий выгоды шантажист, а отец, и не рискуя ни достоинством, ни нравственностью, можно было сделать какую-нибудь уступку. Однако Бонавантюр рассудил не так.

– Участь вашей дочери трогает меня, – сказал он суровым тоном, – но я не могу согласиться на то, что похоже на торг. Я не стану вам ничего объяснять, только знайте, что я не принимаю на себя никакого формального обязательства и не позволю предписывать себе никаких условий.

Фаржо не понял, сколько таилось тайных обещаний за этой наружной непреклонностью, и возразил с гневом:

– Хорошо, хорошо, черт побери, я отомщу! Де Ларош-Боассо образумит вас. Я хотел вас пощадить. Я просил только за мою дочь, такую добрую, такую преданную, несмотря на мои проступки, такую несчастную… Вы безжалостны, ну, достанется же вам…

– Довольно… уйдите!

– Мы увидим, понизите ли вы тон, когда все узнают…

– Молчите и уйдите, говорю вам. Не надо ли мне позвать кого-нибудь? Здесь нет недостатка в людях, которые вас терпеть не могут и охотно избавят меня от вашего общества.

Фаржо ушел ворча и с яростью в сердце.

Оставшись один, Бонавантюр тут же утратил свое спокойствие и твердость. Опустив голову, он сидел в мрачной задумчивости.

– Я должен был сделать то, что сделал, – прошептал он со вздохом, – но сколько несчастий и стыда я предвижу, если этот человек приведет в исполнение свои угрозы!

X Погоня в лесу

Графиня де Баржак после происшествия у оврага Вепря села на свою лошадь и бросилась наудачу по одной из аллей леса; с волосами, развевавшимися по ветру, с диким взором, она то и дело подхлестывала свою лошадь, которая летела во весь опор. Кристина была в той же лихорадке движения, которая пожирала ее утром; но уже не гордость и радость заставляли ее скакать так быстро. Вместо того чтобы отыскивать охотников, она все более углублялась в самую безмолвную и пустынную часть леса. Черные копыта Бюши чуть касались травы, и она скользила, как безмолвная тень, под деревьями.

Кристина действительно, несмотря на свою обыкновенную твердость духа, была сильно расстроена сценой, только что происшедшей. При мысли об убийстве, в котором она обвиняла себя, она действительно испугалась. Крик, вырвавшийся у барона, еще раздавался в ее ушах. Бледный, окровавленный образ раненого мерещился ей в конце каждой аллеи, гримасничал в тенях кустов. Иногда она вздрагивала и поворачивала голову, но после минутного оцепенения снова подхлестывала своего быстрого коня, который бросался во весь опор и, по-видимому, должен был остановиться только упав мертвый от усталости.

Уже давно графиня де Баржак странствовала по лесу, даже не думая, где она находится и к какой цели должна направляться. Ни разу человеческий голос не достиг ее слуха, она была одна в этом бесконечном лабиринте из древесных стволов и листьев. Когда она проезжала через прогалину, то вдруг услышала, что ее зовет звучный голос. Думая, что это галлюцинация, Кристина хотела проехать мимо, когда голос позвал ее еще громче.

Вся трепеща, молодая девушка удержала свою лошадь, которая остановилась, покрытая пеной. Леонс, сидевший под дубом, встал и направился к ней.

Уйдя из замка, он долго блуждал по лесу, надеясь выйти на охотников, но быстро заблудился. Усталость вынудила его отдохнуть в этом месте, а случай привел к нему ту особу, которую он более всего желал встретить.

– Боже мой, графиня, вы здесь одна! – вскричал он. – Куда вы едете? Что стало с тем, кто должен был заботиться о вашей безопасности?.. Верно, случилось какое-нибудь несчастье?

Сначала графиня де Баржак как будто не слышала, что ей говорили, она оставалась неподвижна и безмолвна, опустив руки и потупив голову. Наконец легкий румянец появился на ее щеках, и, соскочив с лошади, она порывисто обняла молодого человека.

– Леонс, родной мой Леонс! – прошептала она. – Сам Бог послал вас ко мне на помощь!

Кристина горько заплакала. Леонс, хотя он не мог догадаться о причинах этой горести, старался успокоить ее. Так как она едва держалась на ногах, он посадил ее под дерево, а сам сел рядом и начал расспрашивать ее с нежным участием. Она продолжала плакать и не отвечала. Молодой человек, преодолев свою обыкновенную робость, хотел взять ее за руку; и лишь тогда увидел, что эта рука запачкана кровью.