Маньчжурский вариант

– Как отвечаете старшему по званию?! – заорал, заводясь с полоборота, Ледневич. – Под арест захотели?

– Какой еще арест? Ты что, белены объелся? – не сдержался Владимир.

– Вы мне не тыкайте, товарищ младший летчик! Я адъютант эскадрильи! – визжал Ледневич. – Как вы смеете так разговаривать с начальником? Я вас проучу! Это вам не авиашкола!

– Извините, товарищ адъютант, я вас не заметил. И попрошу на меня не орать, – как можно спокойнее сказал Владимир.

Как ни странно, тон Ледневич понизил. Но слова его были пропитаны ненавистью:

– Как адъютант эскадрильи, я отстраняю вас от полетов! За нарушение Устава Красной армии! На неделю… Вы будете назначены дежурным по старту. Я немедленно подаю рапорт комэска! Решение о вашей дальнейшей судьбе будет принимать он. – Ледневич злобно прищурился. – И поверьте, я вам не завидую! – С этими словами он повернулся и направился в кабинет комэска.

Владимир обреченно посмотрел ему вслед и с тоской подумал о том, что к самостоятельным вылетам его теперь допустят очень и очень не скоро.

Когда по прибытии в полк Владимир Пономарев был направлен для прохождения службы в первую эскадрилью и узнал, что старший лейтенант Ледневич в этой эскадрилье служит адъютантом, в его душе шевельнулось недоброе предчувствие. Но ничего поделать было уже нельзя.

Эдуарда Ледневича он знал давно. Они вместе учились в восьмой Одесской авиашколе пилотов. Ледневич был старше на один курс и выпустился на полгода раньше Владимира, в мае тридцать восьмого. Учился он неплохо, подход к начальству находить умел и при выпуске получил по два кубаря на каждую петлицу, а не по одному, как многие другие.

Позднее ему рассказали, что лейтенант Ледневич и в эскадрилье быстро сумел найти общий язык с начальством – комэска капитаном Куцепаловым и его закадычным дружком и заместителем старшим лейтенантом Иванищевым.

Рыбак рыбака видит издалека. Куцепалов делил спирт, отпускаемый на обслуживание матчасти, далеко не в равных долях. И бóльшую из них оставлял себе, чтобы потом употребить в компании своего земляка и собутыльника Иванищева.

Прибыв в эскадрилью, Ледневич сразу смекнул, что к чему. Сначала он подольстился к заму, а затем и к самому комэска. Так что вскоре был допущен в их теплую компанию и стал выполнять обязанности штатного мальчика на побегушках.

Когда Куцепалов пошел на повышение, а это сейчас происходило пугающе быстро, Иванищев был назначен на его место, а Ледневич стал адъютантом эскадрильи. При этом с подачи Куцепалова и тот, и другой незамедлительно получили очередные воинские звания. Иванищев стал капитаном, а Ледневич – старшим лейтенантом.

Владимир не сошелся характером с ним еще в авиашколе. Впрочем, это было совершенно нереально, настолько они были разными.

В отличие от высокого, светловолосого и белоглазого «чухонца», как метко прозвали Эдуарда Ледневича в авиашколе однокашники, Владимир Пономарев был плотным шатеном среднего роста с карими глазами.

Ледневич по документам числился украинцем, но больше смахивал на прибалта. Во всех анкетах он указывал национальность матери, которая действительно была украинкой. А вот о том, что его отец, сгинувший где-то еще в Гражданскую, был поляком с большой примесью еврейской крови, как это довольно часто бывает в Малороссии, Ледневич благоразумно помалкивал, ссылаясь на отсутствие каких-либо сведений.

Владимир Пономарев тоже рос без отца, но это, пожалуй, было единственным, чем походили их судьбы друг на друга.

Один родился в столице, окончил десять классов и два курса Московского института кооперативной торговли. Другой – сибиряк, за спиной у которого – семилетка, школа фабрично-заводского ученичества и слесарный верстак в железнодорожном депо. У одного ухватки проныры-приказчика. Другой – скромный рабочий парень с заводской окраины.

Эдуард Ледневич придавал огромное значение своей внешности, считая себя записным сердцеедом. Что, впрочем, было недалеко от истины. Потому что глупые девчонки во все времена отчего-то чаще влюбляются именно в таких, как он. Высоких, голубоглазых и эгоистичных красавцев. И летят как мотыльки на огонь, чтобы сгореть.

По словам самого Ледневича, на его счету было больше разбитых сердец, чем звезд на небе. Он вообще редко упускал случай похвастаться в курилке очередной реальной или выдуманной победой.

Владимир Пономарев к девушкам относился совершенно по-другому. И своего отношения к россказням Ледневича никогда не скрывал. Так что схлестнулись они однажды не на шутку.

Потому что этот подонок посмел упомянуть ее чистое имя!

Хорошо, что товарищи удержали тогда Владимира. Спасибо им, потому что изуродовал бы он тогда «чухонцу» его ненавистное холеное лицо. И не видать бы тогда Владимиру заветных крылышек на рукаве. Слишком людно было вокруг. Зато однажды, в увольнительной, повстречались они в городском парке почти без свидетелей.

Впрочем, Владимир был не один, а с друзьями-однокашниками – Витькой Поповым, Колькой Дьяконовым и Лехой Маковкиным. Но это были свои в доску, на сто рядов проверенные ребята. Уйти «чухонцу» они не дали, хотя сами в дело ввязываться и не стали, предоставив Владимиру возможность самостоятельно с ним разобраться.

Ледневич здорово струхнул, когда его на темной аллее обступили четыре крепыша. А когда понял, что Владимир хочет драться один на один, слегка обнаглел, рассчитывая на свой рост, длинные руки и атлетическую подготовку. Впрочем, это ему не помогло.

Ох, как хотелось тогда Владимиру размазать нос по шляхетской физиономии! Однако контроля над собой он не потерял и бил сильно, но аккуратно, как на ринге. И только по корпусу. Через пару минут Ледневич уже корчился в пыли. Пинать его не стали, хотя и здорово подмывало. А, уходя, предупредили, что если он, не дай бог, настучит начальству о происшедшем, в следующий раз его точно не пожалеют.

Ледневич стучать не стал. Но с тех пор в курилку заглядывал редко. А когда заглядывал, то уже помалкивал. Ребята думали – поумнел. А он просто затаился. И вот теперь мстит, как только может. Потому что власть появилась.

До последнего времени Владимиру как-то удавалось избегать открытых стычек со своим недругом. Но, ясное дело, долго это продолжаться не могло.

Как и следовало ожидать, комэска полностью поддержал своего прихлебателя. Более того, еще и от себя лично добавил. И превратился младший лейтенант Пономарев в «вечного» дежурного…

Минула неделя, за ней другая, третья, а Владимир так и бегал вдоль старта с флажками, как гусь с подрезанными крыльями по хозяйскому двору. А в небо – ни-ни.

Летчики его уже не подкалывали. То ли привыкли, то ли жалели по-своему.

Когда из полка прилетел связной У-2, Владимир, как и положено, стоял на старте. Увидев вылезающего из самолета военкома полка, он вдруг понял, что это его единственный шанс вернуться в небо.

Военный комиссар двадцать второго истребительного авиаполка двадцать третьей смешанной авиабригады Забайкальского военного округа старший политрук Калачев слыл человеком строгим, но справедливым.

До армии он жил в Ленинграде и работал слесарем на заводе «Красный путиловец», том самом, знаменитом Путиловском заводе, рабочие которого брали Зимний дворец в далеком семнадцатом году. Рабочая закалка осталась у Калачева на всю жизнь.

По комсомольской путевке он поступил на учебу в Ленинградскую военно-теоретическую школу ВВС, а в декабре тридцать четвертого окончил военную школу летчиков в городе Энгельсе, что на Волге.

Службу Калачев знал. Потому что прошел все ступени служебной лестницы. Был младшим, а затем старшим летчиком, командовал звеном, потом был заместителем командира истребительной эскадрильи.

Красная комиссарская звезда на рукаве появилась у него совсем недавно. Военкомом полка его назначили всего три месяца назад. При этом был учтен и большой партийный стаж, и настоящий командирский авторитет, который, несмотря на молодость, а было ему всего двадцать восемь, Калачев уже успел заработать.

За дело он брался круто и спуску никому не давал. Летчики очень быстро признали вожака в этом невысоком, но крепком блондине со стальным взглядом.

Когда Калачев спрыгнул с крыла, Владимир решился. Он подошел к военкому и приложил руку к козырьку буденовки:

– Разрешите обратиться, товарищ старший политрук!

Калачев снял летный шлем, достал из кабины фуражку, и надел ее, автоматически проверив ребром ладони, правильно ли она сидит:

– Обращайтесь!

– Младший летчик Пономарев!.. Только какой я летчик? Мне и летать-то не дают…

– Что значит – не дают? – нахмурился Калачев.

– Да, вот… Назначен «вечным» дежурным, товарищ старший политрук, – потупился Владимир.

– Смирно! – подбежал к самолету комзвена Пьянков и лихо откозырял. – Товарищ военный комиссар полка, первая эскадрилья выполняет плановые полеты на отработку пилотажа в зоне! Происшествий нет! Командир звена лейтенант Пьянков!

Калачев поднес руку к фуражке, отдавая честь, и скомандовал:

– Вольно!

– Вольно! – отрапортовал Пьянков.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант. – Калачев снял краги и протянул ему руку.

– Здравствуйте, товарищ старший политрук! – пожал крепкую ладонь Пьянков.

– Подмените-ка дежурного по старту, лейтенант. Он мне нужен, – сказал Калачев.

– Есть!

– За мной! – военком махнул Владимиру рукой и направился в штаб эскадрильи.

Иванищева он знал хорошо. Еще по прежним временам, когда оба были замкомэска в этом же полку.

Григорию Аникиевичу Иванищеву было уже тридцать пять, но он все еще ходил в капитанах. И это, когда кругом люди росли в званиях, как грибы после дождя.

А дело было в том, что грамотность у Иванищева хромала на все четыре копыта.

Родился и вырос он в глухой сибирской деревушке. Сначала батрачил на односельчан, а потом работал чернорабочим в Омском железнодорожном депо. Пару зим проучился в церковноприходской школе. Она да еще полковая школа младших командиров в кавалерийском полку – вот и все его университеты. Впрочем, в партию большевиков отделкому Иванищеву это вступить не помешало, а даже наоборот.

В армию его призвали в двадцать пятом году, когда был принят Закон о военной службе. Однако в конце двадцатых демобилизовали из-за полной бестолковости.

Он вернулся в Омск и устроился работать конюхом. Лошадей Иванищев понимал и любил с детства. Он и по сей день работал бы на конюшне, если бы не случайная встреча с земляком, которая повернула его жизнь в другую сторону.

Всем своим положением Иванищев был целиком обязан одному человеку – Федору Тимофеевичу Куцепалову.

Когда они однажды нос к носу столкнулись на привокзальной площади, то сразу узнали друг друга, хотя давным-давно не виделись. Были они одногодками и когда-то вместе гоняли лошадей в ночное. Но Иванищев до сих пор лошадям хвосты крутил, а Куцепалов был уже командиром отдельного авиаотряда и носил четыре квадрата на петлицах.

После очередной поллитры, распитой за встречу старых друзей, он неожиданно предложил Иванищеву вернуться в кадры Рабоче-крестьянской Красной армии. Причем, не просто вернуться в армию, а поступить в военно-воздушные силы!

Куцепалов призывался одновременно с Иванищевым. И служили они тоже вместе. В тридцать девятом Мелекесско-Пугачевском кавалерийском полку второй бригады седьмой Самарской кавалерийской дивизии имени Английского пролетариата. Вместе учились они и в полковой школе. А затем командовали кавалерийскими взводами в одном эскадроне.

Потом, правда, их пути разошлись. В двадцать девятом году одного демобилизовали, а другого перевели в авиацию. Весной тридцатого Куцепалов окончил первую военную школу летчиков имени товарища Мясникова в Каче. А уже через полгода его назначили командиром звена…

Аргументы в пользу своей идеи Куцепалов приводил очень убедительные.

И действительно, биография у Григория Иванищева была самая, что ни на есть подходящая. Происхождение – пролетарское. Опять же – партбилет в кармане. Десять лет партийного стажа – это вам не хухры-мухры! И вообще все как по заказу! Бывший красный командир! Кавалерист! Полковую школу окончил? Окончил! Эскадроном командовал? Командовал! Осталось только летать выучиться. Все остальное Куцепалов брал на себя.

Иванищев еще с детских лет привык, что тот во всем верховодит. Поэтому, когда была допита следующая бутылка, махнул рукой и согласился.

На другой день он пошел в райком партии и выпросил путевку в аэроклуб. С горем пополам его окончив, Иванищев получил пилотское свидетельство, сел в поезд и направился прямиком к Куцепалову, который принял друга дорогого с распростертыми объятиями, оформил необходимые бумаги и со всеми обо всем договорился.

Через месяц новоиспеченный командир звена Иванищев вступил в должность, а через год, после введения в Красной армии персональных званий, получил воинское звание старший лейтенант…

То, что военкомом назначили не его, а Калачева, у которого партийный стаж был почти вдвое короче, Иванищев воспринял болезненно. Майор Куцепалов, временно исполнявший обязанности командира бригады, но пока еще не утвержденный в новой должности, ничем не мог помочь старому другу. Но клятвенно обещал при первой же возможности замолвить наверху за него словечко.

Калачев посмотрел на молодого летчика, идущего на полшага позади, и подумал, что Иванищев явно парня за что-то невзлюбил. На него это было похоже. Невзлюбил человека и затирает теперь. Дурит, пользуясь отдаленностью от полка.

Военком вспомнил, как совсем недавно этот младший лейтенант представлялся ему по прибытии и, между прочим, произвел неплохое впечатление. Сибиряк. Из рабочих. Слесарь. И начальник авиашколы дал ему хорошую характеристику. Сто прыжков с парашютом – это тоже что-то значит! Надо во всем, как следует, разобраться, решил он и снова посетовал, что до сих пор в эскадрилье нет комиссара. Парторг, старшина Николаев, в общем, справлялся с делами, но, понятное дело, комэска, будучи его прямым начальником, не очень-то с ним считался.

«Вовремя товарищ Сталин предложил восстановить институт комиссаров. Ох, как вовремя! – подумал Калачев. – Именно для того, чтобы таких самодуров, как Иванищев, в руках держать!»

Комэска уже успели доложить о прибытии военкома полка, и он встретил его на крылечке штаба с рапортом.

Калачев хмуро слушал с ладонью, застывшей у козырька фуражки.

Иванищев закончил доклад, и все трое зашли внутрь. При этом комэска довольно выразительно посмотрел на Пономарева, но тот сделал вид, что не заметил этого прозрачного намека.

В штабе за столом с необычно деловым выражением на холеном лице сидел старший лейтенант Ледневич. При виде военкома он вскочил по стойке «смирно» и замер, поедая начальство глазами.

Ледневича Калачев знал хуже, чем Иванищева, но информация о том, что комэска и адъютант в первой эскадрилье сошлись характерами на почве бытового пьянства, к военкому поступала уже несколько раз.

«Пора, пора наводить порядок в эскадрилье…» – снова подумал он.

– Вольно! – Калачев поморщился и повернулся к Иванищеву. – Что это у вас тут за «вечные» дежурные появились?

– У нас «вечных» дежурных не бывает, Владимир Николаевич. Только «вечные» двигатели. Давно менять пора, а мы все летаем и летаем, – попытался отшутиться тот.

Но Калачев не принял игру и молча смотрел на комэска.

Пауза явно затягивалась.

– А… Вы, наверное, о Пономареве спрашиваете? – попробовал догадаться Иванищев.

Калачев слегка прищурился.

– Да… Он у нас как-то задержался в дежурных. Зеленый еще совсем. Учится. С азов начинает. Со старта. – Иванищев еще надеялся перевести все в шутку.

– Товарищ капитан, – холодно сказал Калачев. – Доложите, почему этот летчик у вас не летает.

Иванищев понял, что дело идет к разносу, и резко сменил тон:

– Младший летчик Пономарев отстранен мной от полетов за грубое нарушение дисциплины, товарищ старший политрук!

Он протянул ладонь за спину, и Ледневич услужливо сунул в нее свой давешний рапорт. Иванищев, не глядя, взял его и протянул Калачеву.

По мере чтения брови военкома хмурились все сильнее:

«Командиру 1 эскадрильи 22 ИАП

К-ну ИВАНИЩЕВУ

От адъютанта эскадрильи

Ст. л-та ЛЕДНЕВИЧА

РАПОРТ

1 марта 1939 года в 10.00 мной было сделано строгое замечание мл. л-ку ПОНОМАРЕВУ за грубое нарушение дисциплинарного устава РККА, разгильдяйство и расхлябанность, выразившиеся в демонстративном отказе выполнить требования означенного дисциплинарного устава РККА в части приветствия командира и старшего начальника.

Вместо этого мл. л-к ПОНОМАРЕВ в грубой форме вступил в пререкания со старшим по званию, всячески нарушал дисциплину, тыкал и не подчинялся.

За нарушение дисциплинарного Устава РККА в соответствии с правами по занимаемой должности адъютанта эскадрильи мною был объявлен выговор мл. л-ку ПОНОМАРЕВУ, а также отстранение от полетов. Однако мл. л-к ПОНОМАРЕВ не осознал глубины своего проступка и упорствовал в пререкании.

Прошу примерно наказать мл. л-ка ПОНОМАРЕВА за грубое нарушение дисциплинарного Устава РККА и недисциплинированность».

В левом углу рапорта красным карандашом крупными буквами была наложена резолюция командира эскадрильи: «Объявить мл. л-ку ПОНОМАРЕВУ строгий выговор за недисциплинированность. Отстранить от полетов. Назначить дежурным по старту. Комэска-1 ИВАНИЩЕВ».

Пока Калачев читал рапорт, в комнате стояла звенящая тишина. Только за окном слышался далекий гул авиационных двигателей в высоком небе над летным полем.

«Вот, крысы канцелярские, – неприязненно думал военком. – Приноровились рапорта строчить! Стакнулись тут и хотят загубить пилота! А кто будет с японцами воевать, когда они снова сунутся?»

В дверь постучали. Она приоткрылась с протяжным скрипом, и в образовавшуюся щель просунулось раскрасневшееся лицо старшины Николаева, парторга эскадрильи:

– Разрешите?

– Входи, Иван Иванович! – коротко взглянул на него Калачев. Дочитав бумагу, он аккуратно свернул ее, положил в нагрудный карман и повернулся к Владимиру:

– Товарищ младший лейтенант, вы сдали зачеты по матчасти и технике пилотирования?

– По матчасти сдал, товарищ старший политрук. На «хорошо». А по технике пилотирования не успел.

Калачев посмотрел на Иванищева, и комэска от этого взгляда стало очень неуютно. Ледневич деловито перебирал какие-то бумаги на своем столе, старательно не глядя на военкома.

– Значит, так. Приказываю. Младшего летчика Пономарева допустить к полетам. Комэска Иванищеву сегодня же лично принять у Пономарева зачет по технике пилотирования. Адъютанту эскадрильи Ледневичу во внеслужебное время организовать для младшего летчика Пономарева дополнительные занятия по Уставам РККА и принять зачет. Об исполнении доложить! Вопросы есть?

– Нет вопросов, товарищ старший политрук, – вяло протянул Иванищев.

– Парторг, – Калачев повернулся к Николаеву.

– Да, Владимир Николаевич! – вытянулся тот.

– У нас сегодня среда… – комиссар помолчал секунду, что-то прикидывая про себя. – На воскресенье назначай партийное собрание. Повестка: «Подготовка эскадрильи к итоговой проверке за зимний период боевой, политической и технической подготовки». А в субботу мы по этому вопросу заслушаем коммунистов Иванищева, Ледневича и Николаева на партбюро.

Лицо у Иванищева заметно вытянулось, но он промолчал. Ледневич уткнулся взглядом в стол.

– Слушаюсь, товарищ военком полка! – Николаев вынул из командирской сумки общую тетрадь и стал торопливо в ней что-то записывать.

– Связь с комполка! – повернулся Калачев к комэска.

Иванищев подошел к столу и начал крутить ручку телефона, вызывая полк.

– Пономарев, – Калачев взглянул на Владимира. – Вы же недавно окончили авиашколу. Когда это вы успели уставы позабыть?

– Да я… – замялся тот. – Виноват, товарищ военком полка…

– Это вы не мне будете говорить, а своим товарищам! На собрании. И поверьте, они с вас спросят гораздо строже, чем комэска или адъютант эскадрильи!

Владимир молчал.

– Уставы – это основной закон Красной армии! Это наша красноармейская Сталинская конституция! Настольная книга красного командира! Надеюсь, что дополнительные занятия пойдут вам на пользу, товарищ летчик… И вам, товарищ старший лейтенант тоже! – Калачев прищурился на Ледневича, который во время этой тирады наконец оторвал глаза от своих бумаг.

– Комполка на связи! – Иванищев протянул военкому трубку телефона.

– Да, Николай Георгиевич, я в первой!.. Да, посмотрел. Жалею, что сразу Шнуркова с собой не взял. Но оно и к лучшему. Пускай он с собой Калинина привезет… Да нет, не настолько плохо. Но, уж коли проверять, так проверять!..

Капитан Шнурков был начальником воздушно-стрелковой службы, а военинженер 3-го ранга Калинин – инженером полка.

Иванищев незаметно повернулся к Ледневичу и повел глазами в сторону двери. Адъютант попытался бочком-бочком проскользнуть к выходу. Но Калачев краем глаза заметил его движение и остановил резким движением ладони.

– Да, Николай Георгиевич, я тут пока сам справлюсь… А они, оба, пускай немедленно вылетают!.. Все проверим, как следует! Не сомневайся!.. Да, я думаю, двух дней вполне хватит! А потом проведем разбор полетов! Вернусь, доложу подробно!.. Есть! Конец связи! – Калачев положил трубку и повернулся к Иванищеву. – Боевой сбор!

– Есть, боевой сбор! – четко ответил тот и гаркнул что есть силы: – Дневальный!

За дверью раздался громкий топот, и в кабинет комэска заскочил красноармеец с вытаращенными глазами.

– Боевой сбор! – приказал комэска, и дневальный убежал.

– Даю вводную! – Калачев посмотрел прямо в глаза Иванищеву. – Аэродром внезапно атакован бомбардировщиками противника. Командир эскадрильи убит осколком бомбы.

Иванищев открыл было рот, но если и хотел что-то сказать, то передумал.

– Пойдем, Иван Иванович, поглядим, как эскадрилья собирается по тревоге, – сказал Калачев Николаеву и снова посмотрел на Иванищева. – А вы, товарищ капитан, раз уж вас убило, можете пока принять зачет по технике пилотирования у младшего летчика Пономарева.

– Та-ак… – протянул Иванищев, когда за военкомом и парторгом закрылась дверь. Он отчетливо скрипнул зубами: – Пономарев!

– Я, товарищ капитан! – вытянулся Владимир, все это время стоявший ни жив ни мертв.

– Бегом, на стоянку! И чтобы через двадцать минут спарка была на старте. Попробуй только у меня не сдать этот зачет!

Владимир козырнул и метнулся прочь из канцелярии. Уже закрывая дверь, он услышал громкие непечатные слова комэска, обращенные к Ледневичу:

– А ты, какого… тут расселся, адъютант! Марш в эскадрилью!

Глава 4. «Сумеем кровь пролить за СССР…»

Халхин-Гол, конец мая 1939 г.

Весна в Забайкалье была совсем не такой, как в Одессе. Снег сошел очень рано. А солнца было столько, что Владимир с непривычки ходил прищурившись.

Понимая, что для летчика-истребителя умение видеть врага, атакующего со стороны солнца, является условием не то что победы, а элементарного выживания, Владимир постоянно тренировался. Сначала, наловившись солнечных зайчиков, он ходил и спотыкался. Но спустя какое-то время научился смотреть на солнце сквозь ресницы и не слепнуть.

А жизнь шла своим чередом.

Первая эскадрилья летала очень много. И младший лейтенант Пономарев, с легкой руки военкома допущенный наконец к полетам, с жадностью наверстывал свое отставание. Все экзамены и зачеты по матчасти, различным инструкциям и наставлениям, а также по знанию района полетов он сдал на «хорошо» и «отлично» еще до того, как угодил в «вечные» дежурные, и больше никаких препятствий не оставалось.

Потому что в конце марта капитан Иванищев, при активном содействии врио командира бригады майора Куцепалова, был назначен заместителем начальника штаба бригады и убыл к новому месту службы. А старший лейтенант Ледневич после суровой выволочки на партбюро и отъезда своего покровителя ходил тише воды ниже травы, больше к Владимиру не цеплялся и жить не мешал.

Зачет по технике пилотирования младший летчик Пономарев сдал на «удовлетворительно». Комэска Иванищев, при всех его недостатках, на самом деле был на своем месте. А пил бы поменьше, да летал побольше, и не держал возле себя эту шестерку Ледневича, то стал бы действительно неплохим командиром эскадрильи.

Так или иначе сильно придираться к Владимиру он не стал. Видимо, решив, что на первый раз хватит. В конце концов это была его эскадрилья и в мае, на итоговой проверке, не адъютанту, а именно ему пришлось бы отвечать за подготовку летного состава. И вообще раз пошла такая пьянка и в дело ввязался военком, имело смысл махнуть рукой на глупые амбиции. Тем более что это были не его амбиции.

Иванищев был старый комэска и отлично понимал, что гавкаться с комполка и военкомом себе дороже. Раз выше сидят, значит, дальше глядят. И лáдненько…