Где цветет чистодуш?

Когда я задумываюсь о Красной книге, в которую занесены исчезнувшие и исчезающие виды растений и животных, у меня каждый раз появляется сомнение: так ли уж надежны ее страницы? Можно ли на них полагаться? Где гарантия, что список “усопших” не продолжится?

Еще три столетия назад исчез с лица земли тур, преследуемый людской, не знающей границ, алчностью. Вскоре, вслед за ним, ушла в мир небытия морская корова. Какая потеря для науки, для нас всех! С трудом удалось спасти от истребления бизона и зубра. А ведь охрана нужна не только обитателям лесов и озер. Разве радуга после отступившей грозы, разве мерцание звезд и музыка ветра не нуждаются в защите?

А… языки? Наречия? Народы?

Неужто не опомнимся и не остановимся? Неужели дождемся, к нашему позору, еще одной Красной книги, на языки?

Самозабвение

Дорога круто взяла в гору и вывела меня на старую вырубку. Окруженная густым “спелым” лесом, она напоминала теперь огромный зрительный зал под открытым небом. Здесь теплее и весна проснулась раньше.

В этот звенящий от солнечных лучей день в воздухе порхали, словно живые цветки, бабочки, доносился гуд пчел, неустанно гомонили птицы. Звуки: высокие, низкие, звуки переливчатые, писклявые, нежные… Настоящий, управляемый Весной, симфонический оркестр!

С высоты раздавался, впервые услышал, блеющий голос ястреба. Загадывала кому-то долгие годы кукушка. Её альтовое ку-ку разносилось по всей округе.

Я уселся поудобнее на пенек и достал из кармана томик стихов. Уткнулся было в странички… Но до стихов ли, когда вокруг столько поэзии; до них ли, когда каждая птаха, каждый листик с дерева так и сыплют победными метафорами и рифмами жизни?

Не заметив, сколько прошло времени, я снова было взялся за книгу, но тут же отвлек удивительно знакомый с детства напев…

Над куртинкой лилово-синих медуниц натруженно басил крупный, иссине-черной окраски шмель. Сборщик раннего нектара дотошно проверял каждую чашечку цветка, заползая в нее по самую грудь.

Я осторожно поднялся с пенька, сорвал несколько шершавых стебельков и предложил свой букетик шмелю. Угощайся, труженик, авось у меня слаще! Шмель, обследовав наконец-то все колокольца на кулижке, перелетел на… мой букетик. Браво, старина! Не стесняйся.

Вдел я свои медунички с живой брошкой в прорезь нагрудного кармана и выпятил грудь. Чем не кавалер!

Сладкоежка-шмель продолжал как ни в чем не бывало самозабвенно копошиться в цветках на моей груди. Трудился он, забыв обо всем на свете. Мне даже почудилось, что он о чем-то добродушно бормотал себе под нос. А может, так благодарил меня? Но вот почистил пожелтевшие от пыльцы лапки и от добычи тяжело взмыл вверх. “Спасибо тебе!” – прогудел, мне показалось, на прощанье.

“Счастливого пути!” – я пожелал ему в ответ и подумал: не только люди откликаются на добро добром, на доверчивость доверчивостью, не только люди…

Сон-трава

Посередине просторной поляны возвышалась вековая сосна. Под пологом ее раскидистой густой кроны – узорчатый, песчано-желтого цвета ковер. Соткан он из опавшей хвои, мха и травинок.

На хвойном подстиле – ёкнуло сердце от удивления и радости! – мерцали синие огонечки!

На коротких, не больше карандаша, цветоносах перемигивались между собой какие-то небесно-лиловые цветки.

Дома, заглянув в определитель, я узнал, что это знаменитая сон-трава. Та самая, которую в древности считали колдовской. Собирали ее с различными наговорами и обрядами. Сорвав, опускали травку в холодную воду и держали в ней до полнолуния. Когда же она начинала в воде шевелиться, ее тут же доставали и клали под подушку. Ночью должен был присниться, верили люди, вещий сон.

“Спит она по ночам, головку клонит, тяжелеет от росы…” – вспоминается сказанное о ней Константином Паустовским.

На вечерней заре, когда ночная прохлада успеет заполнить лесные поляны, сон-трава складывает лепестки и, прикрывшись зеленым платочком чашелистиков, закрывает синие глаза. Засыпает она и спит, пока солнечные лучи поутру, словно теплые руки, не коснутся ее. Проснувшись, она умывается студеной росой и раскрывает, словно глаза, лиловые бутоны.

Первая встреча с одним из красивых подснежников, как называют в народе сон-траву, была для меня праздником. Одно тревожило, и тревожит по сей день – крайне редко она встречается, нуждается в добродетели со стороны “хозяина”, в охране и уже занесена в Красную книгу. Разве это не знак беды?

После той памятной встречи прошло несколько лет.

Приехал в знакомые места в улыбчивый погожий день – День Победы. Не мешкая, отправился в лес.

И лучше бы не ходил!

Полянку не узнал. Не застал ни вековой сосны, ни окружавших полянку кустов. Будто смерч, цунами прошел. Может вместо них сам дьявол устраивал пляски смерти? Прежний уютный лесной дом был варварски разрушен.

Дождемся ли мы, сегодняшние, светлого дня Победы над собственным невежеством? Когда настанет это время? Не будет ли слишком поздно?

И заснула сон-трава беспробудным, то и гляди, сном. Заснула оттого, что двигало чьими-то руками, ненасытными желаниями ума сонное сердце.

Проснется ли чудо-трава? А совесть с ответственностью?

Вирьава (1), где ты?

Снег сошел. Солнечно и сухо. В лесу светло и просторно. Этот период недолгий. Так бывает лишь в пору появления крохотных листочков на кустах и деревьях. Скоро они по-настоящему накинут на плечи зеленые платки и хозяйкой во владения Вирьавы войдет жидкая сумеречная темень.

Шныряем меж кустов подлеска, ветвей, деревьев: ищем весенние грибы – коричневоголовые сморчки. Шуршит под ногами стелющаяся ковром прошлогодняя листва. На “смиренную охоту” собрались вдвоем: я – сын Инешкипаза и она – носящая на шее золотой крестик. Чья она дочь, какого бога, народа какого?

– Нашла! – крикнула любительница сморчков. – Иди сюда!

Ничего не скажешь: мастак она искать грибы. Никак не пойму, как она их находит, укрытых кошмой подстила? То ли по запаху, то ли еще как.

Слушая шорох, направляюсь в нужную сторону. Шагаю осторожно. Оглядываюсь, шарю взором по спрессованной снегом листве. Искать-то ищу, но найти, видеть ничего не вижу. Перед глазами, в голове и груди картины надруганного, тяжко вздыхающего леса. Крест-накрест лежащие, гниющие и почти свежие, даже с листьями, верхушки деревьев, сучья, распотрошенные моховые одеяла, пни…

Только называется “грибы собираю”. В голове от увиденного – “каша”, раздумья о делах и деяниях самого-самого “умного”, того самого, кто храм превратил в мастерскую. Подумал-поразмыслил и слово о божьем его предначертании взял в кавычки.

…Вирьава, где, где ты?! Приди, глянь, что стало с дитём Инешкипаза после того, как на его шею напялили крест! Помоги ему и его дому выбраться из дышащего запахами гнили топкого болота. Открой ему глаза, верни совесть. В твою пору, когда ты, справедливости дочь, была владыкой леса, без твоего ведома спилить дуб, сосну или липу считался тяжким грехом, без твоего дозволения в лес входивший веточку не ломал. Уважали, чтили тебя, Вирьава. Теперь же…

Марюш, обладательница иисусого крестика, походив-побродив, с десяток грибочков все-таки положила в кузовок. Глаза её сияют радостью. “На суп хватит!” – повторяла не раз. Я же – ни одного. Да и пусть! Вместо того чтобы расстраиваться, я радовался погожему дню, воздуху, тишине. Казалось мне в лесных звуках, сотворимых нашими голосами, шагами, неземная, украшенная серебряными нотами музыка. Ш-ш-ш.., – ссыпались из-под ног гаммы. Им помогали своим синим взором медуницы. Не знаю почему, но это весенне-раннее растеньице будило ощущения и воспоминания о далеко-далеко оставленном детстве.

– Хватит! – донеслось сквозь паутину ветвей. – Пошли в сторону дома.

Шагаем по извивающей меж стволов-великанов узенькой тропке. Она устлана бежевого цвета сосновыми иголками. Мягко. Идешь будто бы по ковровой дорожке. Идешь и не чувствуешь ношу прожитых лет.

Почти на выходе из леса, на обочине стежки-дорожки сверкнули синевой три звездочки. Сон-трава! Мой любимый цветок. Мне, казалось, они нас ждали и хотели поделиться радостью поры цветения.

Когда сравнялись с “огоньками”, Марюш, не задумываясь, ничуть не колеблясь, нагнулась, протянула, блеснув золотым колечком, руку и …с корнем вырвала голубоглазых сестер!

– Ты что делаешь?! – обидевшись, крикнул на нее. – Смотри, какие красивые, какие нежные! Они же нас ждали, хотели…

Слова, мои возмущения потонули в глухоте. Марюш будто и не слышала меня, продолжила как ни в чем не бывало, свой путь.

“Вирьава, где ты, где?!” – продолжало кричать мое сердце.

(1) Вирьава – повелительница леса по эрзянской религии

И звезды покажутся крупнее

Наконец-то пришла самая красивая пора весны. Черемуха накинула на голову белый, хмелеюще пахнущий платок. Старается не отставать от неё вишня, слива. Давненько уж в кустах, репетируя, оттачивают голос, “гоняют гаммы” любители майского пения.

Поперек дороги, идущей вдоль сельской улицы, и по которой я шел, прошла к колодцу статная, невысокого роста молодуха. На ней легкое, без рукавов, с пояском платье. Пока перешедщая мне дорогу наполняла ведра, подошел к ней и попросил напоить.

– Попей, утоли жажду, – услышал в ответ грудной певучий голос. Улыбка озарила и без того красивые черты лица.

Тук-тук-тук – сказало вместо “спасибо” сердце и вместе с тем подумалось: на платье нежно-зеленого цвета – гроздья цветов черемухи, да и сама как будто одетая в белое черемуха…

Приподнял полное ведро и коснулся губами его мокрого холодного края. Вода, мне показалось, пахла запахом черемухи, а вкус – медовый.

– Поклон тебе, доченька! Вку-у-сная водица.

– Легкого пути тебе, прохожий, и светлых мыслей, – услышал в ответ.

“И дышит запахами черемухи”, – заметил, глядя на девушку.

Не так уж и много надо, чтобы почувствовать себя счастливым. С теплотой сказанное слово, улыбка, светящийся взгляд и трудные минуты не покажутся уж такими трудными. Вот и эта встреча, искоркой погасшая. От души сказанных два-три слова, и, гляжу, еще светлее заулыбалось солнышко, зеленее, чем есть, показалась трава, ярче, уверен, как только наступит вечер, засияют звезды.

Незабудка, моя Незабудка!

Хожу-брожу меж цветочных полок базара. Тюльпаны, розы, пучки медуницы, ландыша… Море красоты! Боюсь от благоуханья закружится голова. Задержался возле незабудок. Меж узеньких листочков искорками сверкают нежно-голубые цветочки. Красивы… Каждый букетик посажен в баночку с водой. Возле одной – бирочка с указанием цены.

Поднял от голубеньких звезд взор и оцепенел.

По ту сторону прилавка стояла и смотрела на меня… Незабудка!

От удивления и радости торопливее, почувствовал, застучало сердце. “Быть может, это во сне? Возможно ли такое чудо?” – все не верилось.

Большие голубые глаза, красноватые, чуть припухлые губы, прямой короткий нос… все-все ее, Незабудкины. Ее же ямки на щеках. Только у нее в нашем селе были такие русые волосы и накинутые на грудь толстые косы.

Передо мной стояла давно ушедшая в прошлое моя пора цветения. Смотрела на меня с недоуменьем та, с которой когда-то слушали предрассветные песни-признанья соловья, мечтали о будущем, целовались. Бывает же так похожи!

Отвёл взгляд от юной цветочницы, пока та не смутилась.

“Сон это эли явь?” – все сомневался.

– Вот этот пучочек мне, э-этот, – наконец-то пришел в себя и обратился, чуть заикаясь, к продавщице. Денег протянул в два раза больше, чем указано у неё на ценнике.

Моя Незабудка, круглолицая хозяйка, пожав плечами, уставилась на меня. “Зачем столько?” – выражал её взор. “Надо”, – сказал про себя и слегка оттолкнул руку со сдачей. “Вот эту”, – напомнил девушке, указав пальцем на нужную мне баночку.

На прощанье взглянул в глаза продавщицы и подумал: “Какие они голубые, какие глубокие! Омут…” Повернулся, приложил-прижал к груди бесценную покупку и направился в сторону ворот.

Непризнанная красота

Опускаясь с пятого этажа, я невольно останавливался почти на каждой лестничной площадке и любовался видами за окном. Меня удивляло то, что самые непритязательные картины, созданные природой, всегда полны красоты, смысла и гармонии.

Перед домом укрытая желто-цветастым ковром луговая полянка. Ее окаймляют готовые брызнуть цветками и дурманящим запахом сиреневые кусты. В тени их – деревянная, покрашенная в зеленое скамейка. Она словно бы приглашает присесть и послушать, о чем шепчутся ветви.

Я спустился во двор и вышел на полянку. От золотистого сияния цветущего одуванчика на ней рябит в глазах. И где он только не цветет! По обочинам дорог, на газонах, на пустырях… Всюду-всюду лучатся его солнечные глаза! А не они ли символ вечной красоты? Недаром же сказано мудрецом: “Сила побеждает силу, красота побеждает всех”.

Глядя на это желтое буйство, я вдруг подумал: немало сложено песен о калине, ромашке, ландыше, грустны и мелодичны слова “Незабудки”, вспомнили песнетворцы даже о далеком дурнопахнущем багульнике, а вот об… одуванчике… Нет, не балуют его вниманием ни композиторы, ни поэты. А жаль!

Божественным, как величают ландыш, одуванчик, быть может, и не назовешь. Но зато сколько солнечного огня в нем! И если вдруг в мае повеет севером, нагнись, протяни ему ладони и почувствуешь тепло, которое дарит он, не требуя взамен ничего, кроме внимания. И на душе, уверяю, станет легче.

Но у всех самые-самые важные, как каждый считает, дела-заботы, все спешат и проходят мимо. До одуванчика ли? Не хотят, сдаётся, многие-многие разучились видеть и сердцем почувствовать искрящую вокруг красоту.

Первоцвет

Виновата во всем была Медуница.

Это она затеяла переполох. Не успела глаза открыть, синие, как мартовское небо, тут же затрезвонила на весь весенний лес.

– Чур, я первая, я первая!

– Как первая? – подала голос плотная Хохлатка из-под куста жимолости и закудахтала, как ее тезка – ряба. – Я раньше тебя расцвела! Вот так-то! Вот так-то! Значит, я и есть цвет-первоцвет.

– Ишь ты какая… Тоже мне нашлась! – не собиралась уступать Медуница.

– А чего нашлась, чего нашлась-то? – наседала Хохлатка, повышая голос.

Услышала о споре Сон-трава. Она скорехонько, без колготни, проткнула над собой, как шилом, дерновое покрывало и выглянула на белый свет. Осмотрелась, затем украдкой вздохнула и, не долго думая, надела модную шляпку. Да такой стала франтихой – и не узнать!

– Не галдите зря, подруженьки. Не шумите напрасно. …Извините, пожалуйста, я опоздала, правда, чуть-чуть. С кем не бывает?! А теперь гляньте сюда. У кого видели еще такую шляпку? Уверена – ни у кого! Такую не встретишь во всем царстве-государстве. Всем цветам я цветок. Так что первоцвет – это я!

Медуница и Хохлатка были прямо-таки шокированы таким вероломством и не нашли сразу что сказать.

– Безобразие! – вступила тут в спор, перебив Сон-траву, грубоватая характером Примула, по отчеству Лекарственная. – Как ты смеешь, какое право, голубушка, имеешь так говорить! Вот мой паспорт! Вот! Видишь? Тут черным по белому расписано: Пер-во-цве-то-ва. Теперь-то ясно? Да ну вас всех! Я – первоцвет. Знайте!

– Да? Простите, гражданочка Пер-во-цве-то-ва. Вы на перинах нежились, сладкие сны по зорьке досматривали, а я… Я трудилась, – не выдержала, начала спорить обычно молчаливая Звездчатка, – успела по всем лесам-лесочкам звездочки разбросать. Проспали свое, а теперь всем паспорт под нос суёте. Не верю я печатям. Меня и так многие зовут Первоцветом! Так что…

– Эх вы, “первоцветы”, – неожиданно заглушил базарный переполох густой бас Копытня, со странной фамилией Европейский, – нашли о чем суесловить. Заглянули б, кумушки, прежде в школьный учебник. Сами не кумекаете, о чем трезвоните. Сроду здесь у нас, дабы вам знать, не водились они, первоцветы-то. Знать бы пора, пустомели.

– Как не водились? Это о чем вы? А я? – возмутилась интеллигентная Звездчатка. – А я?

– А я? – напомнила о себе Медуница, зачинщица тяжбы.

– А я?

– А я? – посыпалось с разных сторон.

– Ха-ха-ха… – захохотал с издевкой Копытень. – Ну и ну-у, ну и ну-у, первоцветы называются! Уморили, ой, уморили меня. Да они же, первоцветы, только на юге растут, в горах. За тридевять земель отсюда. А вы? Забыли, начисто забыли, кумушки, ботанику. Иванушка Дурачок лучше вас знал! Ей-богу.

Замолчали. Опустили головки. Или от стыда, или же от обиды.

Тягостное молчание прервала чопорно-важная Чина Лесная. Подошла позже всех. Разве она позволит себе выйти в люди ляпухой неопрятной? На этот раз она заявилась вся в изумрудном, увитая с ног до головы гирляндами бело-розовых цветков.

– Слушайте, что вам говорят! – махнула Чина в сторону Копытня. – Я лично не пекусь о кресле Первоцвета. Я хлопочу, собственно, об одной моей приятельнице. …Медуницу имею в виду. О ней забочусь. Она, я скажу, самая-самая расторопная. И зеленеть начинает раньше всех, и цвести. Вот ей и надо присвоить титул Первоцвета. Вот и весь сказ.

Желающие занять почетное место Первоцвета судили-рядили до хрипоты. Только толк какой?

Молчали скромные, в блестках молодых листочков, березы, вековые липы, дуб…

“Пусть себе разбираются”, – выражали их молчание и настороженность.

Когда галдеж вспыхнул с новой силой, услышал его лесник. Как раз в это время он совершал свой каждодневный обход. “Что за ералаш? Что за ярмарка на весь достопочтенный лес?” – удивился страж леса и решил заглянуть на полянку.

– О чем это вы, красавицы мои лесные? Что не поделили, любушки-голубушки? – выйдя из-за кустов орешника, обратился он к шумливой публике веселым бодрым голосом.

Полянка словно онемела.

– Да вот, – первая осмелилась нарушить паузу раздраженная Примула Первоцветова, – не знаем, не решим никак – кто же первая из нас просыпается по весне. По фамилии-то – я. А вот народ не соглашается.

Она опять стала показывать свой паспорт в ярко-желтой обложке; показала и леснику.

Хозяин леса мельком взглянул на первую страничку, многозначительно, с лукавинкой улыбнулся и, ничего не сказав, вернул его. Немного погодя провел ладонью по щекам, будто вытирая пот, и с расстановкой вымолвил:

– А знаете, кто первой оживает по весне?

– Кто?

– Кто?

– Кто? – раздались голоса с разных сторон, будто колокольчиковый перезвон.

– Кто? – не вытерпел, обронил и старый дуб.

– Терпения, терпения, любушки-голубушки, – призвал к порядку взбудораженных спором лесник.

Радетель леса опустился на молодую травку и снял фуражку. Он окинул взглядом тесным кольцом окруживших его и заговорил немного гнусавым, но уверенным и громким голосом.

– На исходе, а иногда и в середине марта, появляются первые проталины. Южные склоны холмов начинают в это время попыхивать парком. Вот в это время и появляются первые цветы-цветочки! Дошло, любушки-голубушки? Будто золотые огоньки вспыхивают на пригреве. Глаза весны – я их называю. А что – разве не так? …У кого, мои милые, в марте глазенки раскрываются? Желтые-желтые! У кого?

– Не знаю, – сказала Медуница. Остальные молчали.

– Так-так… Едем дальше. Стебелек махонький, а цветочек с копеечку, верх листочка холодный, а низ – теплый. Ну? Кто смелее, кто отгадает? Кто это?

– Не знаем… – на этот раз с грустинкой ответили все хором.

– Не знаете, значит? – переспросил он. – Плохо. Очень плохо. Чтобы спорить – надо знать. Ну ладно, так и быть. Скажу. Скажу, кто из вас достоин называться первоцветом.

– Кто, кто? – снова посыпались голоса с разных сторон.

Лесник оглядывал всех и молчал.

– …Самая заботливая, любушки-голубушки, в вашем ряду – Мать-и-мачеха! Вот она-то и есть Первоцвет.

Рассказчик приумолк. Утер лысую голову, чисто выбритое морщинистое лицо и спрятал платочек в карман.

– А где же ваша “самая заботливая”? – спросила масляным голоском, с подковыркой, затеявшая сыр-бор Медуница. – Коль так, пусть занимает своей пост! Где она, где?

Лесник поднялся с земли и тихо, но чтоб слышали все, добавил:

– Где, говоришь? Отцвела. Давным-давно отцвела Мать-и-мачеха. Потому и на собрание на это не пришла. Да и то скажу, красавицы, поздновато спор затеяли. Вы только собираетесь цвести, а она уж скоро обсеменяться будет… Вот вам и Первоцвет!

Песня Родины

Уставала моя бабушка от кухонной колготни.

Она, помню, облегченно вздохнув, отходила от печного устья и присаживалась к нам за большой обеденный стол. В глиняной большой миске дышали паром долгожданные “жаворонки” – ржаные хлебцы с подрумяненными спинками. Кисловатый их запах заполнял полутемную избу. Мы сидели, как галчата, вокруг и с нетерпением ждали, когда они чуть-чуть приостынут. А бабушка, как нарочно, начинала вспоминать, как пекли, как встречали праздник сороки в старину. Мы слушали, а у самих текли слюнки.

“Пикут жьваронки в марти, девятого числа по старьму.

Об эту пору завсегда речка вскрывалась. Бывал, выдишь на крылечко-то, жьваронок доржышь и крычишь во весь голос: жьваронки, прилитити к нам, теплу весну принисити нам… А на поля, бывал, выдишь, а там жьваронок пает. Так пает, так пает, на душе делаеца гоже…”

Говорила она, несмотря на грузность и высокий рост, тихо и не спеша, слово к слову; речь ее текла спокойно, размеренно, но не утомляла. Грудной низкий голос был мягок и доверчив, каждое ее слово доходило до сердца.

В тот памятный день бабушка поднималась рано, ни свет ни заря. Вставала, разжигала еще теплую от вчерашнего печь и начинала греметь ухватами и чугунками. Медлительная от природы, с делами справлялась быстро. Мы только с полатей слезаем с помятыми личиками со сна, а она уже доставала из пышущей жаром печи листы с “жьваронками”.

С намасленного горячего листа перекладывала фигурки из теста по одной, обжигаясь, на длинную, выскобленную до яичной желтизны кухонную полку. После этого подмачивала их влажной тряпицей и, наконец, укрывала на время сухим холщовым полотенцем – томила.

С возрастом терпение нам стало изменять. Его не хватало на то, чтобы дожидаться, когда ржаные птахи окажутся на столе. Самые шустрые из нас, внуки постарше, “неслухи”, хватали “жьваронку” свою чуть ли не с огненного горячего листа. Взбудораженные необычностью события, стремглав выбегали на высокое, выходящее на восток крыльцо и с радостью кликали весну.

Жаворонки, жаворонки,

Прилетите к нам,

Принесите нам

Весну-красну.

Зима надоела,

Весь хлеб поела…

Давным-давно умолк тихий, ласковый бабушкин голос. Уж и у внуков ее давно внуки. Много воды утекло с той поры. Унесла она с собой и многие обычаи. Жаль, но уж сегодня не выбежит малец, как мы когда-то, на крылечко звать-величать долгожданную весну. Забыли старую добрую сказку.

… К обеду с горем пополам наконец-то я собрался. Вздумал побродить-походить по окрестностям, посмотреть, как чувствуют себя после зимнего плена поля и овраги, побыть, заодно, немного с самим собой. Но… Ох уж это “но!” Только выходить, заявляется к нам Юрка, соседский мальчишка. Сказал так, в шутку, о своих сборах, а он принял всерьез. Навязался со мной. Не станешь же отказываться?

Взметенная под зябь пашня успела выпростаться из -под снежной неволи и теперь, отдохнувшая, радовалась обретенной свободе. В блюдцах между гребнями борозд поблескивала, словно осколки зеркала, вода. Иссиня-черный, как воронье крыло, чернозем взбух от влаги, и можешь, если оступишься, завязнуть по колено.

Изъезженный с осени проселок успел слегка обсохнуть. Мы свернули с него влево и побрели вдоль чахлой березовой полосы. Исполнить свое предназначение, защитить поля от суховеев, так она и не успела. Ринулись на нее с города любители попариться, и остались от полосы деревья-калеки.

На полях пустынно, зябко и неуютно. Неужели промелькнет несколько недель и на них, голых и немых, возродится притаившаяся до поры до времени жизнь? Неужто, дай срок, будут веселить они взор молодой чистой зеленью всходов?

Тоскливо и одиноко.

Ухарем-купцом, не зная преград, носится-куражится над безлюдными полями удалой весенний ветер. Будто и не холодный, с запада, но пронизывает, бесстыжий, насквозь. “Как в аэродинамической трубе, – сравнил невольно про себя, – коварнее, кажется, любого зимнего…”

Юрик мой лишь посапывал. Он, очевидно, каялся, ругал себя за то, что напросился на эту далеко не из приятных прогулку. Отворачивался от хлестких порывов ветра и то и дело прикладывал к щеке красную, как гусиная лапка, ладонь. Шагал, чавкая ногами в новеньких ярко-синих сапожках, по мокрой тропке меж берез. “Хорошо, что не ослушался, ушанку надел, – успокаиваю себя, – без нее было бы худо”.

Вскоре вышли на другую защитную полосу; более густую, хвойную вперемешку с чернолесьем. Она зеленым валом тянулась с запада на восток. На южной стороне ее было суше и чуть-чуть теплее, здесь распоряжалась весна, а на другой – все еще хозяйничала зима-побируха: бугрился посеревший, в древесной посорке, снег. Под пологом густобровых сосен мы почувствовали себя вольготнее. Мой спутник повеселел. Его неокрепший, срывающийся басок наконец-то заявил о себе.