Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации

Будучи членами Сибирской парламентской группы, все депутаты от Северной Азии поддерживали лозунг сибирских областников о введении земского самоуправления в Сибири[222]. Действительно, имперские окраины были еще в большей степени обделены самоуправлением, чем Европейская Россия. Представители различных регионов поддерживали друг друга в Думе. Владимир Александрович Виноградов, представлявший в Третьей и Четвертой думах Астраханскую губернию, и другие кадеты подписали законопроект о введении земства в Сибири (поддержанный всеми дальневосточными депутатами), а отдельные депутаты от Северной Азии выступали в поддержку введения земства в Архангельской губернии, в Области войска Донского и в Оренбургской губернии[223].

Кроме того, дальневосточные депутаты выступали за рост благосостояния населения и социальную справедливость. Хотя многим вопросам трудового законодательства в Думе хода не давали, оппозиция поднимала вопрос о социальном страховании. Кроме того, Войлошников, Шило и Маньков открыто выступали за свободу стачек и требовали выплат семьям жертв Ленского расстрела. Волков, Чиликин, Шило, Войлошников и Маньков поддерживали распространение начального и среднего образования, а также облегчение доступа к высшему образованию и медицинскому обслуживанию[224].

Несмотря на усилия оппозиции, Третья дума добилась очень ограниченных успехов в проведении прогрессивного законодательства. Хотя закон о введении земства в Астраханской, Оренбургской и Ставропольской губерниях получил высочайшее утверждение, Государственный совет в 1912 отверг предложенный в 1908 году законопроект о введении в Сибири земства. Верхняя палата также отвергла или проигнорировала законопроекты о расширении свободы вероисповедания и всеобщего образования. Были сделаны лишь небольшие уступки леволиберальной оппозиции, например, принят закон о страховании рабочих от несчастных случаев. Более радикальные демократические предложения – всеобщее избирательное право на выборах в Государственную думу, отмена ограничений, налагаемых на евреев, свобода стачек и отмена смертной казни – не прошли думские комиссии, в которых доминировали правоцентристские и правые депутаты[225].

Успехи Четвертой думы были еще более ограниченными. Она провела лишь две полноценные сессии. Ее дальнейшей деятельности помешали политический кризис лета – осени 1914 года, связанный с всеобщей июльской стачкой в Петербурге[226] и началом Первой мировой войны. В ходе первых двух сессий кадеты продолжали свою стратегию подачи прогрессивных законопроектов, несмотря на почти полное отсутствие шансов их прохождения. Волков и Таскин поддержали кадетский пакет законопроектов о гражданских свободах. Русанов выступил за ставшие гораздо более прогрессивными кадетские инициативы о правах женщин. Кроме того, дальневосточные депутаты продолжали отстаивать права меньшинств. Волков, Гамов и Рыслев выступили за всеобщее избирательное право при избрании Государственной думы. Из всех этих законопроектов высочайшее утверждение в 1913 году получил лишь один – закон, позволявший женщинам преподавать на женских сельскохозяйственных курсах. Предложения ввести преподавание на бурятском языке в Иркутской учительской семинарии, реформировать правила выборов в земские и городские органы, а также ввести самоуправление в казачьих войсках так и не были приняты[227].

Перед лицом неэффективности Думы оппозиция решила переменить стратегию; произошло сближение социалистов и либералов во всех концах империи. В дискуссиях о внепарламентской демократии вновь вспомнили о союзном движении Первой русской революции. В 1913 году Русанов сопровождал лидера кадетов Федора Измайловича Родичева во время его визита во Владивосток и Никольск-Уссурийский в ходе кампании в поддержку профсоюзов[228]. Как и во время Русско-японской войны, так и в Первую мировую либералы и социалисты видели источником военных неудач империи несовершенство ее политической системы. Первоначальная вспышка патриотизма и надежда кадетов на единение правительства и народа в войне[229] уступили место разочарованию, которое стало еще сильнее из-за задержки с созывом думской сессии. Либералы призывали восстановить общественные организации для нужд фронта. Земские и городские союзы были восстановлены в 1914 году и координировали свои усилия с военно-промышленными комитетами, объединявшими в 1915–1917 годах фабрикантов, рабочих и интеллигентов. Отступление в Галиции (Западная Украина) летом 1915 года стало поворотным моментом. После этого гражданские организации все чаще выходили за рамки военных усилий и озвучивали политические требования, призывая к созданию правительства народного доверия. Георгий Евгеньевич Львов, стоявший во главе созданного в 1915 году Объединенного комитета Земского союза и Союза городов (Земгора), считал Думу посредницей между самоорганизованным обществом и правительством[230].

Львов пропагандировал в Российской империи национальное союзное движение и рассказывал о его успехах общественности из стран-союзниц по Антанте:

Мужчины и женщины, движимые заботой об интересах общества, вступили в [Земский] союз и участвуют в его работе. Сила нации, организованная таким образом, достигла многого в том, с чем правительство неспособно было справиться. Неоднократно было доказано, что нация, которая участвует в великом национальном деле, показывает свою огромную скрытую силу, а деятельность правительственной машины не соответствует живой силе страны[231].

Идея того, что деятельность в помощь фронту подкрепит политические требования либеральных сил, летом – осенью 1915 года воплотилась в формировании Прогрессивного блока либералов и умеренных националистов в Думе и Государственном совете. Блок выдвинул программу гражданского и прогрессивного имперского «внутреннего мира» без деления на народы и классы. Средствами обеспечиния мира виделись политическая и религиозная амнистия; свобода вероисповедания; автономия Царства Польского; реформа законодательства в отношении Финляндии; защита прав поляков и евреев; восстановление прессы на украинском языке; воссоздание профсоюзов; восстановление рабочей прессы; введение волостного земства; либерализация Земского положения 1890 года и Городового положения 1892 года; введение земства в Сибири, на Кавказе и на других окраинах государства; принятие единого законодательства о кооперативах; улучшение условий жизни почтово-телеграфных служащих; принятие законов о земских и городских съездах и союзах; наконец, формирование министерства народного доверия в сотрудничестве с Думой. Более половины из 442 депутатов Государственной думы, а также многие члены Государственного совета вступили в блок, призывая правительство доверять самоорганизации общества. Программа национального согласия не сумела предотвратить стачки осенью 1915 года. Социалисты указывали на то, что рабочие не допускаются к участию в дискуссиях земских и городских представителей, и призывали включить в программу требование об избрании Учредительного собрания. Правительство со своей стороны тоже не сделало ни одной уступки, тем самым ослабив Прогрессивный блок. Раскол кадетской партии стал еще одним ударом по идее национальной солидарности. Левые кадеты, в первую очередь представлявшие различные губернии и окраины империи, выступили против Павла Николаевича Милюкова, призвав к сотрудничеству с социал-демократами и трудовиками и использованию тактики ультиматумов в отношениях с правительством. Милюков и другие правые кадеты опасались, что подобная тактика приведет к роспуску парламента и стихийным беспорядкам[232].

Состоявшиеся весной 1916 года съезды земских и городских союзов поддержали тактику давления. Кадет Николай Иванович Астров и другие лидеры городского движения призывали к более тесному сотрудничеству с союзным движением в целом. Александр Иванович Коновалов, товарищ председателя Центрального военно-промышленного комитета, поддержал идею ответственного правительства. В союзе с левым кадетом Николаем Виссарионовичем Некрасовым, предложившим создать союзы кооперативов, Коновалов отстаивал идею всероссийского союза рабочих, который будет «как бы советом рабочих депутатов», – и отметил возрождение рабочих организаций при военно-промышленных комитетах. Астров и другие предлагали создать координирующий орган, «штаб общественных сил всей России», называя его между собой «Союзом союзов», как в Первую русскую революцию. Ожидалось, что кооперативы, способствуя самоорганизации крестьянства, станут играть «не только экономическую, но и воспитательно-политическую» роль. План в целом предусматривал объединение Союза городов, Земского союза, военно-промышленных комитетов, Крестьянского союза, Рабочего союза, Кооперативного союза, Торгового союза и национальных организаций меньшинств с целью самоорганизации российской имперской нации во имя победы и «внутреннего обновления»[233].

Национальное союзное движение пользовалось широкой поддержкой от левых до правоцентристов. Делая упор на создание региональных ассоциаций, оно было популярно как среди либералов и социалистов Северной Азии, так и среди сибирских областников. В съезде городов Восточной Сибири, прошедшем в Иркутске с 14 по 19 апреля 1916 года вопреки государственному запрету на собрания, приняли участие левые кадеты, эсеры, эсдеки, сибирские областники и прогрессисты (небольшая либеральная думская партия), обсудившие создание коалиционного регионального союза городов. Шишлов, представлявший Благовещенск, говорил о демократических городских выборах после войны. Съезд принял резолюции о помощи фронту, о введении земства в Сибири и о формировании региональной организации городов Восточной Сибири. Резолюция о помощи фронту призывала к уничтожению всех условий, препятствовавших развитию самодеятельности. Другие резолюции требовали, чтобы городское и земское самоуправление, включая сибирское земство, опирались на широкое избирательное право, соответствующее демократическому составу сибирского населения. Кроме того, съезд выступал за формирование единого координирующего органа городских, земских, военно-промышленных, кооперативных и торговых организаций[234].

Дальневосточные депутаты тоже принимали активное участие в движении. Волков сменил Коновалова на посту товарища председателя Центрального военно-промышленного комитета. Русанов развивал самоорганизацию в Приморской области и учредил Сибирское общество для подачи помощи больным и раненым воинам[235]. Социалисты Северной Азии, многие из которых поддерживали оборончество (особенно эсеры), а также политические ссыльные стали после 1914 года играть исключительно активную роль в кооперативном движении. Иван Адрианович Пятидесятников и другие сибирские эсдеки считали кооперативы единственным возможным инструментом объединения народа и призывали к их распространению в сельской местности. Кооперативная пресса предоставила социалистам легальную платформу для высказывания своих идей: Михаил Васильевич Фрунзе, Евгений Александрович Преображений и другие видные социал-демократы работали в кооперативных газетах к востоку от Байкала. Забайкальский союз кооперативов, образованный в 1914 году и легализованный в 1916 году, публиковал русско-бурятский журнал «Кооперативное слово». Объединяясь в рамках регионов, кооперативные организации формировали неофициальную систему самоуправления, охватывавшую всю империю. Войлошников, возглавлявший правление Забайкальского союза кооперативов, использовал организацию в качестве политической платформы для критики государственной опеки. Движение продолжало расти, невзирая на отсутствие единой юридической базы. По официальным оценкам, на 1 января 1916 года в России (за вычетом Финляндии) насчитывалось 38 тысяч кооперативов, в том числе 15 тысяч кредитных, 12 тысяч потребительских и 10 тысяч сельскохозяйственных обществ. В движении принимали участие десятки миллионов человек. В 1916 году потребительские кооперативы обслуживали 88 % населения Забайкальской области и организовывали импорт через Союз сибирских кооперативных союзов «Закупсбыт». 1 января 1917 года Московский народный банк, главное кредитное учреждение российских кооперативов, открыл филиал в Чите. Войлошников, указывая на необходимость распространения среди масс кооперативной идеи, отмечал успехи кооперативов по преодолению нехватки продовольствия[236].

Впрочем, союзное движение не было лишено противоречий. Хотя многие либералы поддерживали всеобщее голосование, модель союзов подразумевала, что представительство рабочих и крестьян будет осуществляться через их соответствующие союзы и, отчасти, через союз кооперативов. При этом представители торговли и промышленности контролировали не только свои союзы, но и земские и городские органы империи, в которых они были лучше представлены из-за имущественного ценза на выборах в самоуправления. Если даже исходить из того, что союзы адекватно представляли бы интересы своих членов, предлагаемая корпоративная демократия была бы похожа на имперскую систему сословий, в которой крестьяне, купцы и этнические меньшинства принадлежали к разным группам[237]. Несмотря на эти противоречия, движение союзов соединило жителей российского Дальнего Востока с самым масштабным из когда-либо существовавших в империи проектов самоорганизации населения и еще больше размыло и без того слабые партийные различия, к концу 1917 года объединив либералов и социалистов в рамках широкого демократического движения.

СИБИРСКИЙ И ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ РЕГИОНАЛИЗМ, 1907–1916 ГОДЫ

Дебаты в местных организациях, в прессе и в Государственной думе продемонстрировали, что, несмотря на популярность национального строительства в рамках империи, региональные интересы сохранили свою важность. Хотя сторонниками сибирского областничества как последовательной идеологии была лишь небольшая группа интеллектуалов, активных главным образом в Томске и Иркутске, круг политиков, которые апеллировали к сибирскому единству (в том числе и в терминах колониальных отношений Сибири с Европейской Россией), указывали на особые интересы Северной Азии и на особенности сибирской экономики и населения, хотя при этом могли и не относить себя к сибирским областникам, был куда более широк. Более того, забайкальские, амурские и приморские депутаты и активисты последовательно выражали партикуляристские интересы Дальнего Востока, пусть и не противоречащие интересам Северной Азии в целом.

Дальневосточные депутаты Государственной думы ставили свои региональные интересы выше партийных различий. Хотя забайкальские депутаты практически не приняли участия в дебатах Второй думы, они выступили в поддержку планов децентрализации через Сибирскую группу прогрессивных депутатов. Эта парламентская группа, объединившая депутатов от Северной и Центральной Азии, должна была защищать интересы региона, преодолевая партийные противоречия. Сибирские депутаты, выступая против левого и правого радикализма, были частью прогрессивистского большинства Второй думы, которое надеялось на конструктивную законодательную деятельность. Сборник-журнал «Сибирские вопросы», издателем которого был видный сибирский областник Петр Михайлович Головачёв, стал органом Сибирской парламентской группы и публиковал различные мнения сибирских политиков. Сам Головачёв подчеркивал неприменимость программ эсдеков и эсеров в сельскохозяйственной и бесклассовой Сибири. По словам Головачёва, большинство сибирских крестьян поддерживало монархическую форму правления и не могло присоединиться к республиканской платформе. Кроме того, будучи по натуре индивидуалистами, они были настроены против коллективизации[238].

Хотя единого мнения о предпочтительной форме правления среди сибирских политиков не было, они критично отнеслись к избирательному закону 1907 года, сократившему число депутатов от Северной Азии и ликвидировавшему отдельное представительство для инородцев в Думе. Головачёв и другие областники вновь выдвинули идею Сибирской областной думы или нескольких меньших по размеру дум, обладающих административными и экономическими полномочиями в соответствии с проектом Попова. Пока такой парламент сформирован не был, Сибирская группа прогрессивных депутатов заявляла, что сама представляет различные части Сибири, объединяя депутатов Государственной думы и частных лиц. Лозунг создания сибирского парламента вписывался в леволиберальную модель имперской самоорганизации и не противоречил государственническому национализму. Хотя Головачёв признавал право коренных народов на самосохранение, он подчеркивал, что Сибирь – русская, а не инородческая и, следовательно, не может быть отделена от империи. Самоуправление позволило бы сибирским жителям начать ценить свою гражданственность и помешало бы Цинской империи или Японии аннексировать Северную Азию[239].

Конфликт радикальных ссыльных с сибирскими областниками, последовавший за Первой русской революцией, наглядно продемонстрировал, что для интеллигенции Северной Азии, оставшейся жить в регионе, понимание региональных интересов и приверженность им были весьма важны. Революция 1905–1907 годов, безусловно, привела к возрождению сибирского областничества, и у него нашлось много новых сторонников[240], хотя многие из них и исходили скорее из прагматичных интересов, чем из сибирского патриотизма, который отстаивали Николай Михайлович Ядринцев и Потанин[241]. Подобно Головачёву, большинство сибирских областников не поддерживали ни эсеровский план социализации земли и промышленности, то есть передачи их в общинную собственность с равным доступом[242], ни социальную революцию с диктатурой пролетариата, которую социал-демократы выдвинули в 1903 году как «программу-максимум» и к которой присоединились некоторые другие радикалы[243]. В 1903 году сам Потанин осудил партийную политику с ее узкими интересами. Приписав ее новоприбывшим, он заявлял, что Сибирь объединена общими интересами[244].

В ответ на это социал-демократы обвинили сибирских областников в размывании классовых различий, но областники оказались устойчивы к критике. Более того, некоторые видные представители североазиатской интеллигенции, вступившие в ряды сибирских областников, перешли к ним от социал-демократов. Примером может служить бурят Ринчино, который в 1914 году подверг резкой критике догматичных социал-демократов за отказ считать Сибирь колонией и за неспособность признать, что интересы Сибири отличаются от интересов Европейской России. При этом Ринчино оставался социалистом – он подтвердил свою поддержку делу трудящихся (рабочих и крестьян). Он считал отсутствие в Сибири помещичьего класса и обширные масштабы кооперативного движения предпосылками будущего демократического развития Сибири, чему помогло бы введение системы земского самоуправления. Хотя Ринчино критиковал действия Переселенческого управления, которые он считал разрушительными для интересов коренных жителей и старожилов, он не возражал против «рационального переселения». Ринчино выступал за укрепление экономической автономии Сибири путем коммерческой эксплуатации Северного морского пути и интеграции региона в тихоокеанскую торговлю, но соглашался с Головачёвым, что без России Сибирь будет поглощена Китаем или Японией, тем самым не выходя за рамки парадигмы государственно-оборонческого имперского национализма[245].

В Третьей и Четвертой думах Сибирская парламентская группа продолжала выступать в роли сибирского «предпарламента», объединявшего депутатов, выбранных в Думу, и других представителей североазиатской интеллигенции. Она обсуждала вопросы, связанные с самоуправлением, сибирскими путями сообщения, беспошлинной торговлей и переселенцами. Кроме того, Сибирская парламентская группа вела кампанию за введение в Сибири земств и за лучшее представительство в Думе сибирского населения, в том числе и инородцев[246].

Дальневосточные депутаты не только вступили в эту группу, но и участвовали в ее руководстве. Волков был председателем Сибирской парламентской группы в Третьей и Четвертой думах, а Русанов – ее секретарем в Четвертой думе. В парламентских дискуссиях дальневосточные депутаты использовали антиколониальную риторику сибирских областников. Выступая по поводу нераспространения на Сибирь судебной реформы, Шило заметил, что прогрессивные изменения в империи никогда на нее не распространяются, «как будто сибирское население не признается российскими гражданами»[247]. Волков провел параллель между нераспространением на Сибирь реформ социального страхования и отсутствием внимания к Сибири в прошлом[248]. Критикуя переселенческую политику, недостаточный уровень самоорганизации и желание правительства ввести в Сибири крупное землевладение, Рыслев подчеркивал, что Сибирь по-прежнему «подчинена Европейской России»[249]. Чиликин говорил, что день, когда в Сибири наконец введут земство, станет днем, «когда Европейская Россия, очевидно, перестанет смотреть на Сибирь как на отмороженную окраину, она будет считать ее живой и неотделимой частью»[250].

В 1912 году, объясняя необходимость введения земства в Сибири, Волков подчеркивал, что без земств власти не смогут удовлетворить растущие культурные и хозяйственные потребности населения, указывал на поддержку этой идеи в сибирской прессе и среди сибирских активистов и описывал кризисные явления во всех сферах сибирской жизни – в народном образовании, агрономии, продовольственном снабжении, медицине, ветеринарии, путях сообщения и налогообложении[251]. Хотя Государственный совет отверг законопроект о введении земского самоуправления в Сибири, дискуссии продолжились. Русанов подчеркивал, что «широкая самодеятельность сибирского населения и народное образование – залог будущего развития Сибири и Дальнего Востока»[252]. Депутаты от Северной Азии критиковали то, как проходит переселение в Сибирь, особенно отмечая ужасные условия перевозки и нехватку инфраструктуры. Гамов возражал против выделения дальневосточным казакам неподходящих земель, склонных к затоплению[253]. Поскольку правительство считало переселение в Северную Азию средством преодоления сельскохозяйственного кризиса в Европейской России и обеспечения стратегических интересов России, ряд соответствующих законов, в том числе закон о финансовой поддержке переселенцев, получил высочайшее утверждение[254].

Несмотря на общие интересы всей Северной Азии, Сибирь и Дальний Восток все чаще воспринимались как отдельные регионы. Когда в 1908 году, вскоре после Русско-японской войны, Потанин утверждал, что Сибирь «предназначена играть роль буфера между Европейской Россией и Японией», он все еще имел в виду всю Северную Азию, нуждающуюся, по его мнению, в освободительных реформах для повышения обороноспособности. Но он признавал, что «Дальний восток Сибири», аванпост, защищающий ее от Японии, нуждается в еще большей свободе[255]. Дифференциация подходов к Сибири и Дальнему Востоку обозначилась в ходе дебатов в Третьей и Четвертой думах.

Темой, сблизившей дальневосточных депутатов, стала Амурская железная дорога. Обсуждение правительственного законопроекта о ее постройке продемонстрировало единство «дальневосточников», как называл себя и других выходцев из региона Шило[256], или, словами Волкова, представителей «дальневосточной окраины», состоящей из Забайкальской, Амурской и Приморской областей. Волков утверждал, что Амурская железная дорога призвана стать главной транспортной артерией региона, объединяющей различные его части[257]. Голоса парламентской оппозиции разделились. Многие либералы и социалисты проголосовали против правительственного проекта. Лидеры кадетов подчеркивали, что край не готов для массового заселения и проект станет ненужной тратой денег, а важность российского Дальнего Востока называли преувеличенной. Но группа дальневосточных депутатов показала свою сплоченность. Волков, Чиликин, Шило и Маньков поддержали проект. Даже более радикальный Войлошников воздержался при голосовании вместо того, чтобы выступить против. Проект прошел Государственную думу благодаря поддержке правоцентристского и правого большинства, но Столыпину пришлось защищать его в Государственном совете от противников Амурской дороги во главе с Витте. Благодаря Столыпину, который доказывал важность железной дороги для удержания региона под властью России и отвергал альтернативный проект строительства новых веток КВЖД, закон был принят. Для дальневосточных депутатов Амурская железная дорога была частью более обширного проекта по расширению инфраструктуры региона. Волков, Чиликин и Шило уделяли особое внимание другим вопросам транспорта, в частности строительству и эксплуатации Амурской колесной дороги и других дорог, а также навигации по Амуру и вдоль Тихоокеанского побережья[258].

Депутаты-неказаки Волков, Чиликин, Шило, Русанов и Рыслев особенно часто апеллировали как к региону в целом (Дальнему Востоку или Приамурью), так и к его составным частям (Приморью и Забайкалью). Они помещали регион в макрорегиональный контекст Восточной Азии, подчеркивали особенности его истории и резко критиковали те политические шаги правительства, которые противоречили интересам региона. Японо-китайская (1894–1895 гг.) и Тройственная интервенция (1895 г.), Боксёрское (Ихэтуаньское) восстание (1899–1901 гг.) и китайский погром в Благовещенске в 1900 году во многом сформировали Дальний Восток как новый регион империи. Шило указывал на урон, который эти события нанесли местному населению, но вместе с тем связывал это население с русским народом в целом: «Конечно, русский народ никогда не предполагал, что ему придется на маньчжурских полях приносить себя в жертву за грехи безобразных лесных предприятий на Ялу»[259].