Телемак

Скоро за тем они прислали ко мне двух, отличных разумом старцев с мирными предложениями. Послы принесли мне в дар плоды своей земли и шкуры хищных зверей, положив дары, говорили:

– Государь! Мы приходим к тебе с мечом и с масличной ветвью (у каждого из них и были в одной руке меч, а в другой – масличная ветвь): вот мир и война! Избирай. Мы желаем мира. По любви к миру мы не вменили себе в стыд уступить вам благословенный берег моря, где солнце так щедро оплодотворяет землю, земля изобилует приятнейшими произрастениями. Мир сладостнее всех плодов. Для него мы удалились в дикие горы, одетые вечными льдами и снегом, где никогда не показываются ни весна с цветом, ни осень с плодами. Мы гнушаемся зверством, которое под звучными именами честолюбия, славы опустошает в исступлении целые области, льет кровь человеческую, родственную. Стремишься ты к такой суетной славе? Мы не завидуем, но сожалеем о тебе и молим богов спасти нас от такого неистовства. Когда науки, греками так уважаемые, и образованность, венец их, внушают им только ненависть и несправедливость, мы стократно счастливы без такого пагубного дара, мы вменяем себе в славу остаться навсегда невеждами, варварами, но справедливыми, человеколюбивыми, верными, бескорыстными, довольными малым, презрителями того ложного вкуса, от которого нужды бесчисленные. Сокровища наши – здоровье, простота жизни, свобода, крепость тела и духа, любовь к добродетели, страх к богам, согласие с соседями, привязанность к друзьям, верность ко всем и каждому, кротость в благополучии, непоколебимость в несчастии, дерзновение говорить всегда смело правду, ненависть к лести. Народ с такими качествами хочет быть твоим соседом и союзником. Если боги в гневе накажут тебя ослеплением и ты отвергнешь мир, то узнаешь, но уже поздно, как страшен в брани народ, миролюбивый по кроткой умеренности.

Так говорили мне старцы. Я не мог на них насмотреться. Длинные бороды небрежно сходили на грудь их. Короткие седые волосы на головах, густые брови, быстрые очи, взор неустрашимый, осанка мужественная, голос важный и твердый – все в них показывало простодушную непринужденность. Каждый из них вместо одежды был покрыт звериной, на плече завязанной кожей. Руки, все в жилах, крепкие, полные, каких нету нас и между единоборцами, видны были нагие. Я отвечал им желанием мира. По взаимному согласию мы постановили условия, призвали богов во свидетельство, и я отпустил их с дарами.

Но боги, изгнав меня из царства моих предков, не излили еще на меня всей чаши гнева. Воины наши на ловле не могли знать о мирном договоре и в тот же день встретились с варварами, – они во множестве провожали своих послов на возвратном пути из нашего стана, – напали на них с остервенением, иных положили на месте, других прогнали в дальние дебри. Война загоралась. Они теперь решили, что нельзя полагаться на наши клятвы.

Чтобы противостать нам с большей силой, они призывают к себе на помощь локриян, апулиян, луканов, брутян, народы кротонский, неритский, миссипский, бриндийский.

Луканы выходят на войну на колесницах с острыми косами. Апулияне одеваются в шкуры хищных зверей, добычу ловли, вооружаются огромными палицами с железными зубьями, ростом исполины. Члены их от многотрудных телесных упражнений приобретают такую крепость, что один взгляд на них приводит в ужас. Локрияне, переселившиеся сюда из Греции, не совсем еще подавили в себе чувство крови отечественной, они человеколюбивее прочих, но со строгостью ратного греческого искусства соединяют неутомимую крепость дикого племени и навык к жизни суровой: от того непобедимы. Легкие щиты их, из ивовых ветвей, обтянуты кожей, мечи у них длинные. Брутяне на бегу как олени и серны, под ногами их самая нежная трава едва ложится, едва оставляют они след по себе на сыпучих песках, как туча, вдруг они ринутся и вдруг же рассыплются. Кротоняне искусны в метании стрел. Немногие из греков натянут такой лук, каким обыкновенно все они действуют. Познакомясь с нашими играми, они, без сомнения, будут всегда победителями, кладут они стрелы в сок ядовитых трав, растущих, по слухам, на берегах Аверна и смертоносных. Нериты, миссипияне, бриндияне получили от природы в удел только телесную силу, храбры без всякого искусства, ужасны их вопли в виду неприятеля, далеко слышен гул их по воздуху, довольно удачно они действуют пращой, солнце затмевают тучами камней, но не наблюдают в битве никакого порядка. Вот все то, Ментор, что ты хотел знать. Тебе известны теперь и причина войны, и неприятели наши.

Телемак, горя нетерпением, думал, что оставалось уже только надеть боевые доспехи. Ментор воздержал его пылкость, обратив речь к Идоменею:

– Отчего даже локрияне, народ, пришедший сюда из Греции, вступили с варварами в союз против греков? Отчего все другие здесь поселения греческие цветут без распрей и брани? Государь! Ты говоришь, что боги не излили еще на тебя всей чаши гнева. Скажи лучше, что боги не совсем еще вразумили тебя. Все претерпенные тобой бедствия не научили тебя избегать войны. Собственные твои слова о праводушии варваров ясно доказывают, что вы могли жить с ними в мире. Но гордость и высокомерие всегда влекут за собой пагубные распри. Ты мог дать им и от них взять взаимно заложников, мог отправить с их послами своих воинов для безопасного их препровождения. По объявлении войны надлежало стараться успокоить их удостоверением, что одно неведение заключенного союза было причиной последнего на них нападения. Надлежало представить им в убеждение все, чего бы они ни потребовали, а на будущее время назначить с вашей стороны строгие наказания за нарушение мира. Но что последовало по объявлении войны?

– Я считал за бесславие, – отвечал Идоменей, – сделать первый шаг к примирению с варварами, между тем, как они вдруг у себя собрали всех, кто только был в силах носить оружие, и соседей молили о помощи, вселяя в них против нас подозрение, ненависть. Я думал, что благонадежнейшая мера состояла в немедленном занятии переходов через горы, оставленных ими без стражи. Здесь мы не встретили сопротивления и можем тревожить их свободно набегами. Там я построил бойницы, откуда наши воины удобно могут засыпать стрелами толпы неприятелей, если бы они покусились вторгнуться с гор в нашу землю. К ним нам дорога открыта. Мы властны во всякое время опустошать мечом и огнем их жилища. Таким образом, мы можем и с неравными силами противостать множеству врагов, нас окружающих. Впрочем, весьма уже трудно восстановить мир между нами и ими. С одной стороны, мы, уступив им свои укрепления, неминуемо подвергнемся непрерывным от них нападениям, с другой стороны, они смотрят на наши бойницы как на грозу, предвестницу рабства.

Ментор отвечал Идоменею:

– Ты желаешь, как мудрый царь, слышать правду без всякой прикрасы. Ты не из числа тех слабых людей, которые, боясь видеть истину, без силы души исправиться, поддерживают погрешности властью. Я нахожу, что дикари предложением мира показали тебе чудесный пример великодушия. По слабости ли они просили мира? Мужества ли не доставало у них к сопротивлению или пособий? Нельзя предполагать таких побуждений в народе, опытном в ратных трудах и подкрепляемом страшными союзниками. Для чего ты не последовал его кротости? Ложный стыд и тщеславие ввергли тебя в зловещие сети. Ты боялся дать врагу повод возгордиться, а не боялся дать ему время и способ усилиться, вооружая против себя столько народов высокомерием и несправедливостью. К чему бойницы, ваша надежда? Они принудят ваших соседей или погибнуть, или предварить рабство вашей гибелью. Ты построил их для безопасности, а от них все ваше бедствие.

Надежнейшая ограда государства – справедливость, умеренность, правота, убеждение соседей, что ты не сроден[11] завладеть чуждым. Твердыни рушатся от непредвидимых потрясений. Счастье в войне превратно и своевольно. Любовь и доверие соседей, когда они узнают твою миролюбивую кротость, будут для твоей области непреодолимым пособием, щитом даже от нападения. Пусть восстанет на тебя несправедливый сосед: другие, находя свой покой в твоей безопасности, противопоставят ему за тебя соединенные силы. И такая защита народов, когда они в неприкосновенности твоих прав будут находить собственные выгоды, возвеличит твое могущество стократно вернее, чем все укрепления. Если бы ты старался прежде всего подавить в самом корне зависть соседей, то юный твой город процветал бы в счастливом мире, а ты был бы здесь судьей всех гесперийских народов. Но ограничимся рассмотрением, какими средствами можно исправить упущенное.

Ты сказал, что здесь есть греческие поселения. Они, кажется, не поколеблются подать вам руку помощи: они не забыли великого имени Миноса, сына Юпитерова, и твоих подвигов под Троей, где ты в общем деле Греции, перед лицом всех союзных царей ознаменовал свою ревность столь многими жертвами. Что возбраняет тебе склонить их на свою сторону?

Они все положили быть только зрителями нашей распри, – отвечал Идоменей, – не затем, что не желают быть моими союзниками, но потому, что блеск нашего города при самом его основании навел на них ужас. Греки, равно как и другие народы, взволновались от страха, не имеем ли мы замысла стеснить их свободу, возомнили, что мы, поработив варваров, прострем далее властолюбивые виды. Одним словом, все против нас. Кто не восстал еще на нас вооруженной рукой, тот во мраке ищет нашего уничижения. Зависть не оставила нам ни одного союзника.

– Странная крайность, – возразил Ментор, – для ложного блеска подрывать основания истинного могущества! Извне предмет страха и ненависти соседей, внутри ты истощаешь свое царство усилиями в столь трудной войне. Несчастный Идоменей! Сугубо несчастный! Когда тебя и беда не могла вывести из заблуждения. Нужно ли тебе еще другое падение, чтобы научиться предвидеть бедствия, висящие над головами царей при всей славе величия? Но возложи все на меня и изъясни только подробно, какие города греческие уклоняются от союза с вами.

– Тарант первый и главный, – отвечал Идоменей. – Три года, как он основан Фалантом. Фалант собрал в Лаконии множество юношей, рожденных неверными женами в отсутствие мужей во время Троянской войны. По возвращении воинов жёны, чтобы укротить их гнев, скрыли, отвергли плоды преступления. Толпы юношей, сынов противозаконной любви, покинутые родителями, не знали границ своеволию. Строгость законов наконец обуздала их дерзость. Они соединились под знаменами Фаланта, предводителя смелого, неустрашимого, властолюбивого, искушенного в хитрости. Он переселил сюда молодых лакедемонян: Тарент – вторая Спарта. Тут же Филоктет, славный некогда под Троей тем, что принес туда стрелы Алкидовы, возвел стены Петилии, города, силой и многолюдством уступающего Таренту, но управляемого с большим благоразумием. Вблизи от нас, наконец, Метопонт, основанный мудрым Нестором с пилиянами.

– Как? – прервал Ментор. – Нестор в Гесперии, и ты не мог склонить его на свою сторону? Нестор, свидетель твоих подвигов под Троей, некогда друг твой?

– Я потерял его дружбу, – отвечал Идоменей, – по коварству врагов, варваров только по имени. Они успели уверить его, что я замышляю обладание всей Гесперией.

– Мы выведем его из заблуждения, – сказал Ментор, – Телемак был у него в Пилосе прежде, чем он оставил Грецию, а мы предприняли долговременное свое странствование. Не забыл он Улисса, не остыла в нем любовь к его сыну. Но надлежит прежде всего истребить в нем недоверчивость. Война загоралась от подозрений, смутивших соседние народы, и погасить ее можно только успокоением ложного страха. Словом, предоставь мне это дело.

Расстроганный Идоменей обнимал Ментора, долго не мог говорить, наконец сказал ему прерывающимся голосом:

– Мудрый старец, посланный Богами исправить мои погрешности! Признаюсь, что другой, кто бы ни был, говоря столь свободным языком, раздражил бы мое сердце. Ты один можешь заставить меня просить мира. Я решился было победить или погибнуть, но справедливость требует внимать не страстям, а мудрым советам. Счастливый Телемак!

Ты, наставляемый таким руководителем, никогда не можешь, как я, уклониться от пути правого. Ментор! Я все отдаю на твою волю. В тебе мудрость божественная: сама Минерва не могла бы дать мне спасительнейших советов. Иди, обещай, заключай: все мое в твоей власти. Идоменей утвердит все, что Ментор признает за благо.

Посреди беседы вдруг стали слышны стук колесниц, топот и ржание коней, страшный гул воплей, гром трубы бранной. «Неприятель! – все закричали. – Неприятель обошел нашу стражу и, как туча, идет, облегает стены Салента». Женщины и старцы, унылые, вопили: «О Боги! Для того ли мы оставили плодоносный Крит, любезное отечество, и пошли по морям за несчастным царем, чтобы основать новый город, – скоро новое пепелище, подобное Трое?» Со стен Салентских, только что возведенных, взор встречал по обширной равнине шлемы, щиты, все доспехи, от солнца светившиеся, глаза ослеплялись их блеском, зачернелось кругом поле от коней, как на полях сицилийских синеет богатая жатва, уготовляемая Церерой в знойное лето в награду за труд земледельцу. Показались и колесницы с косами, можно было различить каждый народ в многочисленной рати.

Ментор, чтобы лучше обозреть неприятельские силы, взошел на высокую башню, сопровождаемый Идоменеем и Телемаком. Оттуда он тотчас увидел с одной стороны Филоктета, а с другой Нестора с сыном его Пизистратом. Легко можно было издалека узнать Нестора по маститой его старости.

– О! Идоменей! – говорил он. – Ты думал, что Филоктет и Нестор откажутся только быть твоими союзниками. Смотри! Вот они оба с мечами в руках, а там, если не ошибаюсь, лакедемонская рать идет тихо и стройно под предводительством Фаланта. Все на тебя, нет соседа, которого ты не поставил бы против себя, хотя и неумышленно.

Сказал – и сходит с башни, спешит к городским воротам с той стороны, откуда шел неприятель, ворота по слову его отворяются. Идоменей, изумленный зритель величия во всех его действиях, не смеет даже спросить его о намерении. Ментор, дав знать рукой, что он не требует спутников, идет прямо навстречу к врагам, удивляющимся явлению одного человека перед многочисленным войском, издалека еще показывает им масличную ветвь, предвестницу мира, приблизившись, просит военачальников собраться; сошлись – он говорил им:

– Великодушные мужи! Вожди народов, цветущих в благословенной Гесперии! Вы стеклись сюда для защиты свободы. Похвальна ваша ревность, но позвольте мне представить вам средство сохранить свободу и славу всех ваших народов без пролития крови.

Нестор! Мудрый Нестор, которого я вижу в сонме вождей! Тебе известны плоды войны, гибельные даже и в таком случае, когда она предпринимается справедливо, с помощью свыше. Война – величайшее зло, которым боги карают род человеческий. Ты не забыл десятилетнего страдания греков под стенами несчастной Трои. Какие раздоры между военачальниками! Какое превратное изменение счастья! Сколько греков пало от руки Гекторовой! Какие бедствия от той же войны во всех городах, знаменитых богатством и силой! На возвратном пути иные претерпели кораблекрушение у мыса Кафарского, других плачевная смерть ожидала в супружеских объятиях. Боги! Вы в гневе вывели греков на блистательное поприще славы! Народы гесперийские! Да спасет вас небо от такой бедственной победы. Троя тлеет под пеплом развалин. Но пусть бы она процветала во всем своем великолепии, пусть малодушный Парис наслаждался бы позорной страстью со своей Еленой: Греция не страдала бы глубокими ранами. И ты, Филоктет, бывший столь долго игралищем лютого рока, всеми некогда брошенный в Лемносе! Уверен ли ты, что тебя не постигнут в новой брани прежние горести? Не тайна для меня стропотные[12] смуты, которые и Спарту раздирали в долговременное отсутствие царей, полководцев и воинов. О греки, переселившееся в Гесперию! Все вы здесь изгнанники, жертвы Троянской войны.

Потом он обратился к пилиянам. Нестор встретил его дружеским приветствием.

– Рад я, любезный Ментор, – говорил он, – что вижу тебя. Много лет прошло с того времени, как я в первый раз видел тебя в Фокиде. Но и тогда, на заре еще дней твоих, я предзрел в тебе мудрость, которую ты показал в столь многих случаях. Что тебя привело на наш берег? Какими средствами ты надеешься прекратить войну загоревшуюся? Идоменей принудил нас вооружиться против него соединенными силами. Мы желали все одного – мира: желание, которое внушали нам нужда и польза. Но наконец все основания доброй веры между нами и им поколебались. Он нарушил клятвы, данные ближайшим соседям. Мир с ним будет не мир, а только верный для него способ разорвать союз, последнюю нашу ограду. Он показал всем народам дух алчного единовластия, оставил нам к сохранению общей свободы последнее средство – ниспровержение нового царства его, вероломством довел нас до крайности низложить властолюбивого соседа или из рук его принять иго рабства. Если ты можешь восстановить в нас доверие к Идоменею и утвердить между нами полезный мир на прочных основаниях, то мы все охотно положим оружие и с радостью прославим твою мудрость.

– Мудрый Нестор! – отвечал Ментор. – Тебе известно, что Улисс вверил мне сына. Телемак, пылая нетерпением узнать жребий отца, был у тебя в Пилосе, где ты оказал ему все попечения, каких только он мог ожидать от верного отцу его друга: для него даже сын твой подвергался опасностям моря. Потом он предпринял долгое странствование, был в Сицилии, в Египте, на Кипре, на Крите. Буря, или лучше сказать, боги с пути уже в отечество обратили нас к берегу Гесперии. И мы приходим к вам благовременно – спасти вас от ужасов кровопролития. Не Идоменей, а сын Улиссов и я отвечаем за исполнение всех с вами договоров.

Между тем, как Ментор и Нестор беседовали посреди союзной рати, Идоменей, Телемак, все критяне, готовые к битве, со стен салентских устремляли на них любопытные взоры, наблюдали с неуклонным вниманием действие речи Менторовой, хотели перелететь и слышать беседу старцев.

Нестор слыл всегда опытнейшим и витийственнейшим между всеми венценосцами Греции. Под стенами Трои он один мог укрощать пламенный гнев Ахиллесов, гордость Агамемнонову, надменность Аяксову, дерзкую храбрость Диомедову. Сладостное убеждение лилось из уст его, как струя меда, герои были послушны только его голосу. Когда он открывал уста, все умолкали. Он один смирял в войсках раздор, алчущий крови. Начинал он уже чувствовать роковой перст хладной старости, но язык его сохранял еще силу и всемогущую приятность. Часто он рассказывал деяния протекших времен, наставляя юношей своими опытами, описывал все прелестными красками, хотя и медленно.

Но и витийство старца, прославленного всей Грецией, в присутствии Ментора не замечалось, и все его величие меркло. Старость его казалась дряхлой и немощной перед Ментором, в котором лета чтили крепость и силу телесного сложения. Слова Менторовы, при всей простоте их и важности, были исполнены власти и жизни, ослабевавших уже в Несторе. Все его речи были кратки, ясны, могущественны. Никогда он не утомлял повторениями и при совещании о предложенном предмете не развлекал внимания посторонними рассказами. Когда он обращался к одному и тому же предмету, для вящего ли впечатления его в умах или для убеждения, то всегда представлял его в новом виде или в различных уподоблениях желая вселить в сердца истину, он снисходил к понятию каждого, равнялся со всяким с любезностью, с неподражаемой игрой мыслей. Оба они являли собой всем войскам величественнейшее зрелище.

Между тем, как союзники, враги Салента, друг перед другом алкали видеть и слышать мудрых старцев, Идоменей и все салентинцы, наблюдая быстрым и жадным взором и вид и движения их, разгадывали по ним свою участь.

Книга одиннадцатая

Свидание Ментора с царями греческими, переселившимися в Гесперию.

Победа кроткой мудрости над мщением и недоверием.

Мир с Идоменеем.

Телемак недолго пробыл зрителем, незаметно уходит и спешит к воротам, в которые Ментор вышел из города: по слову его они отворены. Идоменей ищет его возле себя и не верит глазам своим, видя его уже за стенами, бегущего навстречу Нестору. Нестор, узнав его, шел к нему тихими и утружденными стопами. Телемак бросился к нему на выю и безмолвно обнимал великого старца, потом говорил ему:

– Отец мой! Не боюсь я употребить этого имени. Судьба, отъемлющая у меня всю надежду увидеть родителя, и твое ко мне благоволение дают мне право назвать тебя столь нежным именем. Отец мой! Как я счастлив, что вижу тебя! О! Если бы так же я мог увидеть Улисса! В горестной разлуке с ним одна мне отрада, если я найду себе в лице твоем второго Улисса.

Нестор невольно прослезился, и сердце его втайне возрадовалось, когда он увидел с какой неописанной приятностью слезы катились по лицу Телемака. Кротость, красота, благородная смелость юного странника, проходившего бесстрашно сквозь рать неприятельскую, приводили союзников в изумление. Друг другу они говорили: «Не сын ли это пришедшего к Нестору старца? Без сомнения, сын! В том и в другом равная мудрость, невзирая на противоположные лета: в одном она только еще расцветает, в другом приносит уже зрелый плод с богатым избытком».

Ментор, утешенный нежностью, с которой Нестор принял Телемака, воспользовался благоприятным мгновением.

– Вот сын Улисса, – говорил он, – чтимого Грецией, любезного самому тебе, мудрый Нестор! Он перед вами. Даю вам его как залог в верности обетов Идоменеевых, драгоценнейший залог, какой только может быть вам представлен. Суди, пожелаю ли я сыну бедственной участи отца или упрека себе от несчастной Пенелопы, что Ментор обрек ее сына на жертву властолюбию нового царя Салентского? С таким неожиданным залогом, посланным богами любви и согласия, предлагаю вам, о, народы, от столь многих стран сюда стекшиеся, основания вечного и ненарушимого мира!

Не успел он сказать «мир», как шумное волнение распространилось из строя в строй по всему стану. Застонали разноплеменные полки, все в равном гневе, считая промедление битвы потерей времени, думали, что вожди переговорами желали только охладить их жар и исторгнуть из рук их добычу. Мандурияне предшествовали в негодовании: полагая, что Идоменей хотел вовлечь их в новые сети, неоднократно прерывали Ментора из опасения, чтобы уста его, сильные мудростью, не отклонили от них союзников. Родилось в них наконец подозрение на всех без изъятия греков. Ментор, приметив их колебание, старался умножить недоверчивость и духом несогласия поколебать умы соединенных народов.

– Мандурияне, – говорил он, – сетуют не без причины и вправе требовать возмездия за претерпенные обиды. Но с другой стороны, было бы несправедливо, если бы греки, здесь водворившиеся, были подозреваемы и ненавидимы древними туземцами. Греки, напротив того, должны сами жить во взаимном согласии, а у других быть в уважении, но не переступать пределов умеренности и никогда не посягать на соседние земли. Идоменей был несчастлив, навлек на себя подозрение. Страх ваш легко рассеять. Телемак и я, мы оба порука, залог вам в правоте чистосердечных намерений Идоменеевых, останемся у вас до совершенного исполнения всех с вами условий. Мандурияне! – громогласно продолжал он. – Вы раздражены внезапным нашествием критян, которые, овладев переходами через порубежные горы, открыли себе тем свободный во всякое время путь в вашу землю, куда вы удалились, уступив им берег моря. Места, укрепленные бойницами и занятые критскими войсками, главная причина распри и ополчения. Скажите, имеете ли вы сверх того неудовольствия?

Тогда вождь мандурийский, став перед собранием, говорил:

– Чего мы не делали, чтобы избегнуть пролития крови? Боги свидетели, что мы тогда уже только оставили мирные свои хижины, когда наглое властолюбие критян и невозможность полагаться на их клятвы отняли у нас всю надежду сохранить мир и согласие. Народ необузданный насильственно довел нас до ужаснейшей крайности обнажить меч и ценой крови купить безопасность. Пока перевалы в горах останутся в их власти, до той поры мы не перестанем бояться их замысла присвоить себе нашу землю, наложить на нас иго. Если бы они искренно желали жить с соседями в добром согласии, удовольствовались бы тем, что мы отдали им беспрекословно; не дорожили бы столько местами, открывающими им путь в чужую область, если бы виды их властолюбия не простирались на нашу свободу. Но ты не знаешь их, мудрый старец! Мы заплатили за свой опыт великими бедствиями. О муж, возлюбленный богами! Не полагай преграды справедливой и неизбежной войне, без которой Гесперия никогда не достигнет прочного мира. Народ неблагодарный, вероломный и кровожадный! Боги в гневе послали тебя смутить наши мирные дни, наказать нас за преступления. Но боги отмщения! Вы, наказав нас, обратите и на врагов наших меч правосудия.

Сказал – и все собрание всколебалось. Марс и Беллона, казалось, переходили из строя в строй, зажигая в сердцах угасавшее пламя. Ментор продолжал:

– Если бы я ограничивался одними обещаниями, слова мои вы могли бы отвергнуть. Но я представляю вам то, что несомненно, что у вас перед глазами. Если Телемакия – залог для вас недостаточный, вы получите сверх того двенадцать витязей критских, отличных родом и доблестью. Но по справедливости вы должны представить взаимный залог. Идоменей, желая искренно мира, не желает его от страха, по малодушию; хочет мира, как и вы, по внушению истинной мудрости, по кроткой умеренности, а не по любви к праздной и суетной жизни и не по робкому унынию перед лицом неразлучных с войной опасностей; он готов победить или погибнуть, но предпочитает мир громким победам; вменяя себе в посрамление страх быть побежденным, он боится быть несправедливым, пав, не стыдится встать; предлагая вам мир с мечом в руке, он не мыслит предписывать вам законов с гордой властью: насильственный мир он отвергает, а ищет мира такого, который удовлетворил бы все стороны, мог бы пресечь всякую зависть, погасить всякое мщение, истребить все подозрения. Словом, Идоменей исполнен чувств, каких, без сомнения, вы сами ему желаете. Остается убедить вас в правоте его намерений, если приклоните к словам моим слух и внимание с духом спокойным и беспристрастным.