Врата небесные. Архивы Логри. Том I

– Прости, я не хотела тебя, как это говорится, загружать, да? Случайно вырвалось. Видимо, рефлексия прошлых разговоров с моим русским другом. Он преподавал культурологию в Сорбонне, и мы, случалось, разговаривали.

– Ну что ты! Это очень интересно, – успокоил я ее. – И я с тобой согласен почти во всем. Как там у великих: самое важное в твоей жизни – то, что ты делаешь здесь и сейчас, самый важный человек – тот, с которым ты общаешься в эту минуту, самая важная вещь – то, что вы обсуждаете сейчас. Кто бы спорил? Тем более с классиками.

– Bay, рада, что ты согласен. Жить надо настоящим.

Я хотел в очередной раз кивнуть, но вот в последней фразе мне послышалась некая странная двусмысленность. Какая-то неясная мысль шевельнулась на дальних горизонтах моего сознания. Шевельнулась – и затихла.

– Да, это так, – решился я продолжить эту тему, – вот только настоящее ли «настоящее»? Или лучше: сколько настоящего в «настоящем»?

– Играешь словами, да?

– Ну, мне-то больше нечем. В отличие от…

Тут я выразительно посмотрел на Элоиз. Она, впрочем, никак не прореагировала на мою конспирацию и как ни в чем не бывало глотнула свой кофе.

– Может, в контексте последней цитаты из классика настоящее – это то, что важно здесь и сейчас, а? – с загадочной улыбкой предложила она.

– Слушай, а неплохо! Мне эта мысль нравится. Надо будет поразмышлять как-нибудь.

– Ага, поразмышляй. Ты же философ, Иго-о-ор?

Тут Элоиз наклонилась ко мне, сделала большие глаза и с заговорщицкой улыбкой спросила:

– Проводишь меня до университета?

Ее волосы коснулись моего лица. Я различил тонкий-тонкий запах: цитрусовая нотка, скошенная трава. И – томный, завлекающий, манящий запах лаванды. У чуть открывшегося декольте была видна узкая полоска бюстгальтера, тоже красного, но чуть светлее платья. И глаза. На фоне роскошных медно-рыжих волнистых волос. Огромные, зеленые, смеющиеся…

«А она может произвести впечатление», – подумал я и сказал:

– Конечно, провожу!

– Ну, тогда я на минутку.

Она медленно вышла из-за стола и прошла мимо меня, чуть касаясь своей рукой моего плеча. Я проводил ее взглядом и хмыкнул про себя – кажется, отвлечься все-таки удалось.

5

В университете мы расстались с Элоиз в холле, церемонно пожав друг другу руки. Еще в «Шоколаднице» мы договорились о продолжении знакомства.

Под такое дело я зарезервировал столик в «Чуме» – модном ресторане, стилизованном под хантыйский дом. Вечер там мне обойдется в треть зарплаты, не меньше. Но что делать? Шанс, однако…

Поднимаясь к ректору с тяжелым чувством, я вновь мысленно вернулся к Створкину Одного у него не отнимешь – его потрясающей харизмы. Бывает же так: несет человек разную чушь, а ведь веришь, если видишь, что живет он так, как говорит. Створкин был словно живой свидетель каких-то уж совсем, с колокольни современности, былинных времен, свидетель импозантный, стильный, настоящий.

Дверь ректорского кабинета внезапно открылась, и оттуда выскочил он сам, как обычно, крича и брызгая слюной в мобильный телефон. Увидев меня, он мигом убрал телефон в карман, даже не нажав на сброс, сладко улыбнулся, раскинул ко мне руки и патетически вскричал:

– Кормилец, отец родной, наука вас не забудет!

Не обращая, как обычно, внимания на меня и непонимающее выражение моего лица, он крепко хлопнул меня по плечам и радостно выдал:

– Сегодня пришли деньги от Створкина – молодец, так держать!

Убегая, он достал из кармана свой телефон и продолжил что-то кричать. Через секунду его голос доносился словно из другого мира.

«Ну что же, – подумал я, – хотя бы здесь одной проблемой меньше. Но… и одной гигантской проблемой больше. Ректор теперь меня ни за что от Створкина не отпустит. Никуда и никогда. Вон, вцепился как клещ, даже улыбнуться соизволил». А это, я вам скажу, дорогого стоит.

Майский вечер прекрасен в любом месте. Было тепло, но не жарко, периодически налетал легкий ветерок, словно зазывая на неспешную романтическую прогулку.

«Ну, посмотрим, как пойдет», – сказал я самому себе, ожидая Элоиз на тротуаре перед «Чумом». Пару минут спустя подкатил «мерседес» темно-зеленого цвета. Водитель – а это наверняка такси, хотя и без шашечек, решил я – открыл пассажирскую дверь, откуда и появилась… она. В шикарном темно-зеленом вечернем платье.

Богатое ожерелье из камней, похожих на изумруды, украшало глубокое декольте. Такие же камни составляли хитроумный узор длинных сережек, но еще более величественно – и странно – выглядела небольшая тиара на медно-рыжих волосах Элоиз. Ничего себе…

– Ты классно выглядишь, – искренне сказал я, усаживая Элоиз за столик.

– Спасибо, ты прямо настоящий рыцарь, – кокетливо ответила она.

Мне же эта фраза вновь напомнила Створкина – вот и она о том же. Двусмысленности, неясности, нюансы…

– Расскажи, как давно ты в России, – предложил я, – я ведь совсем ничего о тебе не знаю, а страшно интересно узнать. И почему именно Тюмень? После Парижа не скучно?

– Не-е-ет, не скучно, – забавно протянула она, – тут такие интересные персоны. Знаешь, сколько бы я ни путешествовала, я поняла для себя четко одну вещь: самое интересное в мире – это человек. И общение. Это нечто такое, чего ничто не заменит. Поэтому я, можно сказать, ловец. А точнее, хищник – или хищница. Интересные люди возбуждают мой интерес. О! Игра слов, как забавно. Ну и если я здесь, с тобой, то…

– То я, выходит, жертва, – перебил я ее, улыбаясь. – «С хищником будь осторожен, с хищницей будь осторожен вдвойне», так?

– Да, любопытная цитата, – посерьезнела она, – но… это же просто игра.

«Я вроде не страдаю паранойей, ну, или не страдал до недавнего времени, почему же я теперь слышу почти в каждой фразе намек или полутон?» – подумал я про себя, глядя в искрящиеся зеленые глаза Элоиз.

В последней фразе слышалось какое-то приглашение, словно бы намек на возможный сценарий отношений, а может быть, тонко завуалированная провокация на выявление ответной реакции – ну кто ж их поймет, женщин? Я-то давно уже смирился с мыслью, что мне это не по силам. Что, возможно, и было причиной моего неудачного брака. Мне всегда больше нравился блюз, чем джаз.

– Ну вот, – неожиданно для себя произнес я, – а говорила, жить нужно настоящим. А ведь игра – это всегда не взаправду, всегда понарошку, всегда вымысел и домысел, не так ли?

– Ах эти сентенции философов, – лукаво щурясь, ответила Элоиз, – а как же «человек есть человек играющий»? Ну не абсолютизируй уж ты так слова, ведь это просто слова, да?

«Что тут скажешь? – снова подумал я про себя. – Человек играющий… Если так, то играет он в слова. В основном. И Хейзинга, может, думал как-то иначе, а вот я – так».

– В России, – продолжила она, – я не так давно, это достаточно необычный мир. А твой город… Мне нравится. Я ведь тебе сказала, что ищу в мире. Все остальное – вторично.

Принесли закуски – строганину из муксуна и нельмы с небольшим количеством местного самогона – экзотика для иностранных гостей. К моему удивлению, Элоиз, лихо мигнув, выпила его одним махом. А потом потребовала еще. Хм, непохоже, что первый раз в России…

– Слу-у-ушай, – наклонившись ко мне, с еще большим акцентом почти шепнула она. – Давай-ка бросим к чьертям собачьим это все топтание вокруг да около. Не умничай сильно, окей? Я и так все про тьебя знаю.

Ее роскошные волосы щекотали мне шею, она мягко положила свою руку на мою и чуть сжала.

– Окей? – вопросительно повторила она.

– Ну, так я вроде того… – промямлил я и замер. Ее запах словно змеей обвил меня и сковал язык. А-ах – это же запах моего детства! Помню, у моей мамы – а может, и у бабушки – на столике стоял флакон с духами. Не знаю, что это были за духи, но этот запах так прочно совпал с воспоминаниями моего детства, с тем, что составляло мою сокровенную ценность и любимое утешение, что вновь почувствовать его было равносильно попаданию в детство – благословенный и горячо любимый период моей жизни.

Это был удар под дых. Все мое естество размякло и пустило слюни. Аромат яблок с мороза, смолы на дровах, лежащих у печи, сушеных трав, разложенных на полатях… Я и представить не мог, что такие духи еще производят. Это было невероятным совпадением. Но ни одного тревожного звоночка не зазвенело в моем оглушенном сознании. Передо мной были ослепительная женщина и воспоминания, приносящие мне радость.

Официант принес еще самогона. Напиток чуть приглушил остроту, и стало совсем как-то уж хорошо. Язык мой начал развязываться, и, осмелев, я спросил:

– А откуда ты меня знаешь? Я вот тебя не знаю совсем, а ты меня знаешь. Интересно.

– О, ну мы же в коллективе работаем, – заговорщическим тоном произнесла она, – а там все про всех знают. Особенно девушки про холостых мужчин. Вот так. Ты же не такой наивный, чтобы об этом не знать?

И даже тут звоночки не звенели. А ведь уже могли бы. Второй раз мне говорят о моей наивности – какое совпадение.

– Я просто как-то совсем не думал об этом, – заявил я. – У меня ничего нет из того, что обычно нравится девушкам. Ни роскошных апартаментов, ни модной машины, ни престижной профессии. Мое скромное обаяние если и есть, то где-то так глубоко, что и не разглядишь сразу. А девушки же хотят всего и прямо сейчас. Так что здесь у меня иллюзий нет.

– Девушки бывают разные, – чуть отстранившись, заметила Элоиз, – не надо нас всех под одну грьебенку, так, кажется, русские говорят? Некоторые вот любят тихих, скромных, умных парней, не лезущих на рожон. Заботящихся о своей семье. Живущих своим маленьким миром. Живущих настоящим.

Только здесь, на этой, уже ставшей почти исторической в контексте моих последних приключений фразе, в моем сознании наконец-то зазвенел тревожный звоночек. Ох, как же мне не хотелось расставаться с иллюзиями, как же мне не хотелось расставаться с этим извечным робким, но настырным вопросиком-надеждой – а может, вот оно, – не хотелось, но… слишком грубо у нее все получалось, слишком быстро и напористо. За всеми этими словами проглядывала некая цель.

Словно заметив, что перегибает, Элоиз снова наклонилась ко мне и прошептала на ухо:

– Расслабься, чего такой зажатый? Все хорошо. Ты молодец.

Ее голос околдовывал, эти глубокие чарующие обертоны, словно цепкие острые коготки, глубоко проникали куда-то внутрь, приковывали внимание и держали его мертвой хваткой. Чуть сильнее прижавшись к моему плечу, она прошептала еще что-то. Я не расслышал. Меня охватило странное томление. В ее голосе, в ее запахе, в ее поведении было нечто пугающее и притягивающее одновременно.

Она имела весь набор женских прелестей и мастерски им пользовалась. А я был легкой добычей. Видимо, настолько, что Элоиз даже не пыталась играть как-то тоньше и хитрее. Опытный охотник и легкая жертва. Мои гормоны бунтовали. Я держался, но понимал, что это ненадолго. Я все-таки сделал героическое усилие и спросил:

– Тихие, скромные парни, значит? Живущие своим маленьким миром? И они интересны такой девушке, как Элизбет Мария Маклинн? Наследнице и продолжательнице древнего шотландского рода? Одного из богатейших, кстати. Красавица, мультимиллионерша, окончившая бизнес-школу в Гарварде. Человек, у которого есть буквально всё и даже больше. Сидит здесь и говорит, что ее интересуют простые парни из Тюмени…

– Хм, а откуда такие познания моей биографии? Тоже в коллективе рассказали?

– Нет, «Гугл». И, я так понимаю, это лишь верхушка айсберга. Ну и как мне теперь расслабиться? Ты слишком хороша для этого места, для этого города, не говоря уж обо мне. Зачем ты здесь?

– О! – тут Элоиз пристально посмотрела на меня, словно только что увидела. Ее глаза притягивали, манили. В них были какая-то глубина неизмеримая и… магия. У меня закружилась голова. Я попытался отвести взгляд и не смог. Ее глаза не отпускали. Я вдруг подумал: это же совсем не важно, почему она здесь. Главное – она рядом. Со мной. С таким, какой я есть. Значит, я ей нравлюсь. Значит, я…

Мысли путались. Казалось, еще немного, и я буду (просто захочу!) делать все, что она скажет. И делать это с щенячьим восторгом. Заливаясь от счастья. Я блаженно смотрел на нее и чуть ли не пускал слюни.

Внезапно что-то резко и сильно кольнуло меня в области шеи. Словно множество острых игл впились в мою плоть. Это было настолько неожиданно и больно, что я даже забыл, где нахожусь и с кем. Я вздрогнул и посмотрел вниз, на свою грудь, ожидая увидеть текущую из многочисленных ран кровь. Там ничего не было.

Моя рука машинально потерла грудь и шею. Боль столь же резко прошла. Я поднял глаза на Элоиз и снова вздрогнул. На мгновение мне показалось, что передо мной другой человек. Вроде та же Элоиз, но лет на двадцать-тридцать старше. На меня смотрела пожилая женщина с суровым властным лицом, покрытым множеством морщин. И только глаза были теми же. Ярко-зеленые глубокие колодцы, излучающие силу. Все это длилось какие-то секунды, но впечатление было настолько сильным, что не могло не отразиться на моем лице.

Элоиз – настоящая Элоиз, хотя я был уже не совсем уверен, которая из них настоящая, – внимательно наблюдала за мной. Ее взгляд поскучнел и стал очень серьезным. Она немного помолчала, потом сказала, поднимаясь из-за стола:

– Мне нужно уехать. Проводи меня.

– Хорошо, – послушно пролепетал я, оглушенный этими переменами и находясь еще под действием пережитых эмоций. Мы вышли из ресторана, и тот же «мерседес» ждал у выхода. Водитель предупредительно открыл заднюю дверь машины.

– …Госпожа, ваш ослепительный облик заставляет меня размышлять о временах более романтичных и местах более ярких, нежели те, что мы имеем здесь и сейчас, – внезапно услышал я знакомый голос из открывшейся двери помещения, расположенного рядом с рестораном.

Мне страшно хотелось обернуться и удостовериться в моих опасениях, но перемена, произошедшая с лицом Элоиз при этих словах, приковала мое внимание прежде всего к ней.

Ее огромные зеленые глаза еще больше расширились – то ли от изумления, то ли от гнева – и, казалось, сияли зелеными колодцами в пол-лица. Ее губы скривились в попытке что-то выговорить, но она не могла, словно шок, охвативший ее при виде того, кто сказал эти вежливые слова, парализовал способность к артикуляции. Ее руки непроизвольно сжимались в каких-то невероятных жестах, словно некие нервные импульсы жили в них сами по себе.

– Вы… ты… – спустя какое-то время судорожно выдохнула она.

– Право же, госпожа, не стоит так расстраиваться. Случайная встреча, неожиданная для обоих, – может, это и странно для кого-то, но вряд ли для вас. Хочу сказать, что весьма рад видеть вас в добром здравии и, насколько я могу судить, в приятной компании… Честь имею, приятного вечера, – пожелал нам Створкин, бросив быстрый взгляд на меня.

Это был, вне всякого сомнения, он – и не один: вместе с ним вышел немолодой джентльмен в большой черной шляпе, почти полностью скрывавшей его лицо. Этот джентльмен также поклонился Элоиз, кивнул мне, чуть приподняв шляпу, и они зашагали вдоль улицы.

– Старый знакомый? – осторожно поинтересовался я у почти пришедшей в себя Элоиз. Вопрос "Who is Mr. Stvorkin?" в очередной раз выпукло явился передо мной, как и его фраза о случайностях, которых не бывает.

– Действительно… – глухо и как-то отстраненно ответила она. Пока она садилась, я заметил на заднем сиденье еще одного человека – крупного плотного мужчину средних лет с черными зачесанными назад волосами. Он был одет в костюм с синей рубашкой и черным галстуком. На секунду его черные глубоко посаженные глаза задержались на мне. Элоиз села, закрыла дверь, и машина уехала. Ни прощального кивка, ни взмаха ладони, ни даже нейтрального «пока» – ничего.

6

Вернулся к себе домой я уже за полночь. Шел пешком, размышляя о событиях этого странного дня. Полная луна ярко светила в незашторенные окна. Меня мутило. Похоже, последствия алкоголя начали сказываться. Хотя… было кое-что еще, что-то неясное. Будто томило душу тяжелое предчувствие. Сумбурно начавшийся день сумбурно и заканчивался.

Заварил большую кружку шиповника с медом, выпил маленькими медленными глотками и лег спать. Примерно через час меня разбудила острая боль в животе. Страшно тошнило и хотелось пить. Еле поднявшись, я прошел на кухню, где выпил несколько глотков воды прямо из-под крана. Ужасно болела голова. В висках стучали острые железные гвоздодеры.

«Плохо дело», – подумал я. Еле держась за стены, доковылял до ванной комнаты, открыл дверь и рухнул в глубокий обморок. Через какое-то время очнулся и обнаружил себя лежащим в луже крови. Кровь была на стенах, на полу и даже на потолке. Моя кровь. Падая, я, похоже, ударился головой о раковину, а может быть, и о пол, он у меня выложен плиткой. Вся правая сторона лба, бровь, скула, ухо были в запекшейся крови. Невыносимо болела голова. Меня тут же стошнило.

Опираясь на стены, я подполз к раковине, открыл воду и с огромным усилием встал. Меня качало. Я начал смывать кровь с лица, и вдруг меня пронзил абсолютно безотчетный леденящий ужас. У меня возникло ощущение, что за моей спиной кто-то стоит. Я замер, боясь шелохнуться. Это было абсолютно физическое ощущение. Там, за моей спиной, кто-то был. В моей ванной комнате. В моем маленьком домике, в котором я живу один.

И в этой мертвой тишине я услышал четкий высокий голос, который мог принадлежать как женщине, так и мужчине, но, скорее всего, не принадлежал человеку. Что-то неуловимо чуждое человеку было в интонации.

Обычно интонация отражает эмоцию, здесь же если и были эмоции, то настолько другие, что сознание автоматически отмечало их неестественность, небытийность. Этот голос произнес:

– Мы теперь будем рядом…

Может, это были голоса, не могу с уверенностью сказать. В том состоянии я вообще плохо что-то воспринимал, но смысл был абсолютно ясен: МЫ ТЕПЕРЬ БУДЕМ РЯДОМ.

Почти сразу после этих слов ощущение присутствия ушло, но ужас – леденящий, иррациональный ужас – остался во мне пугающим повторяющимся отражением: «Мы теперь будем рядом». Я включил все освещение, которое только было у меня в доме, и все равно мне не хватало света. Шок от случившегося не давал мне расслабиться ни на секунду. Все рациональное, трезвое, рассудочное вмиг смыло этой новой, невозможной, невообразимой, но тем не менее существующей реальностью.

Будучи человеком, профессионально занимающимся философией, я, конечно, читал труды отцов Церкви (а русская дореволюционная философия – это вообще, по сути, философия религиозная) и из этих источников знал о всяких демонических наваждениях, нападках и страхах, которым подвергались суровые подвижники-аскеты древних и новых времен.

Но это знание было сродни мифическим или даже сказочным историям, дающим богатую почву в основном для голливудских ужастиков. Весь этот тонкий мир со своими непонятными законами и невидимыми событиями лежал вне моего восприятия и вне моих научных интересов. Но теперь… я боялся даже подумать о том, кем могут быть эти «они».

У меня никогда в жизни не было никаких видений, голосов, я никогда не страдал галлюцинациями и, в общем, когда слышал о чем-то подобном, всегда думал: уж я-то смогу отличить реальность от иллюзии. Вопрос, что есть реальность, меня интересовал сугубо в философско-онтологическом аспекте. Теперь же, встретившись наяву с тем, что отрицать становилось невозможно, как бы я этому ни противился, сознание мое испытывало лишь беспомощный страх и какую-то экзистенциальную потерянность. Весь мой уютный маленький мир отслаивался кусочками, как расклеившийся пазл.

И если встреча с Эдельвейс была как мягкое, невероятно яркое, но умиротворяющее чудо, как воспоминание, пришедшее после долгих и неосознанных усилий, как некое естественное погружение во что-то забытое, но бывшее всегда, а потому не вызывавшее такого глубинного и необъяснимого ужаса, то события этой ночи, казалось, перевернули мое восприятие мира навсегда.

Я выпил две таблетки анальгина. Потом с трудом сделал несколько глотков чая. Головная боль немного утихла. Начинался рассвет. Я сидел у окна и ждал, когда же наконец появится хоть краешек солнца. Стало чуть легче. Я все сидел и пытался понять, как мне с этим жить.

Меня угнетало невесть откуда взявшееся ощущение, что я остался совершенно один в неизвестном, непонятном, невероятно сложном и враждебном мире. Где неясно, кто твой друг, а кто – враг. Где все говорят метафорами. Где в изощренной игре слов со множеством коннотаций и скрытых смыслов невозможно понять, о чем именно идет речь. Где чувствуешь себя неграмотным деревенским простофилей, случайно попавшим в компанию рафинированных интеллигентов, в рассуждениях которых не улавливаешь и десятой доли смыслов и используемых понятий.

Хотелось сжаться, спрятаться в моем маленьком уютном мирке, но я с отчетливостью понимал, что это уже невозможно. Что этого «моего» мира больше нет. И осознание этого было даже сильнее пережитого этой ночью ужаса. «Господи, помилуй», – неожиданно подумал я. И повторил вслух:

– Господи, помилуй!

Повторил – и удивился. Мое отношение к религии было сродни интеллектуальному интересу ученого, пытающегося уловить какие-то общие закономерности, например, в природе, и выстроить свою систему восприятия этих закономерностей, понимая, откуда они происходят. Сказать, что сам был сколько-нибудь религиозен, я точно не мог. По меньшей мере до сегодняшней ночи.

В России каждый человек просто по факту рождения в некогда православной стране как-то автоматически считается православным христианином. Но для большинства религия все-таки остается неким смутным обрядоверием. А настоящих знаний практически ни у кого нет. Да и откуда им взяться, если традиции давно уже нет и преемственность утеряна?

Поэтому и для меня православие было, скорее, этнографической и в какой-то степени культурной особенностью русского быта, доставшегося нам от нашего прошлого наследия.

«Мифологизированное мировоззрение, утешающая рефлексия», – примерно так я думал. Увидеть в ней живое и совершенно правдивое отражение другой – невидимой, но существующей – реальности… об этом я точно не помышлял. Ветхий Завет мне вообще представлялся писанием, страшным по своей чрезмерной жестокости. Нечто невыносимо трудное для восприятия проскальзывало во всех этих многочисленных наказаниях, изливаемых на еврейский народ.

Я не мог понять, как соотнести Христа – с Его Нагорной проповедью, с Его милосердием и состраданием, с Его жертвенной смертью на кресте – с Богом Ветхого Завета. Словно это был какой-то другой Бог. Ну и проблема теодицеи – присутствия зла в мире, не решаемая никак с точки зрения нормальной логики, – вызывала во мне ощущение некой общей абсурдности и недоступности для понимания текстов Священного Писания. Я бы не мог, например, вслед за Тертуллианом сказать: «Верую, потому что абсурдно». Я, скорее, ощущал себя на позиции Фомы: «Не уверую, если не увижу».

И вот сейчас, когда я увидел и услышал даже больше, чем мог понести, я с ужасом думал: если все – правда и тонкий, невидимый мир существует, то как может обычный человек это вынести? Не сойти с ума, не стать шизофреником, вообще – не перестать быть человеком?

И почему – с какой-то даже нелепой обидой вдруг подумал я – вместе со светлым, удивительно чистым и волшебно прекрасным опытом происходит и получение опыта реально ощущаемого зла? Неужели и там, в этом невидимом, неземном, нематериальном пространстве, одно невозможно без другого?

Помню, впервые столкнувшись с Библией, я очень увлекся Книгой Бытия. Само название книги казалось мне неким кодом, ключом к пониманию всего. А эпизод, в котором описано, как Ева дает Адаму яблоко с дерева познания добра и зла, вообще был для меня просто откровением.

«Вот оно, – думал я, – вот откуда в мире добро и зло. От осознания людьми того, что они (добро и зло) есть. Оба. Ведь пока люди не знали, что есть зло, не было и добра в том смысле, который у него появился после познания зла как антитезы. И получается, что существует только то, о чем мы знаем. Вот и вся онтология».

Насколько проще было бы, если бы я был хоть буддистом! Там же все есть только иллюзия, майя, и понять это – значит получить просветление.

Наше «Я» есть иллюзия, и самое тяжелое во всех буддийских практиках – на что, в общем, все они и направлены – осознание этого. Что нет никакого «Я». Нет никакой личности. А если ничего этого нет, то нет и повода волноваться. За что тогда волноваться-то? За что переживать? За что бояться? За иллюзию?..

Так я пытался отвлечься и не думать о том ужасе, который только что пережил. Получалось плохо. Да что там… Никак не получалось. Были только запредельный страх, не стихающий всепоглощающий ужас и абсолютное непонимание того, как с этим бороться. И как с этим жить.

7

Как известно, всякое новое дело с чего-то начинается. Или с кого-то. Я начал со Створкина. Что ни говори, а именно появление этого человека в моей жизни как-то слишком уж подозрительно совпало со всей остальной небывальщиной.