Если полететь высоко-высоко… Роман-трилогия «Побережье памяти». Книга третья

И при этом… при этом он производит впечатление человека одинокого, даже жалкого почему-то – такой неухоженный всегда, чёрная пуговица на пиджаке пришита белыми нитками, мятый галстук, старая, нелепая шляпа на голове… Страшно рассеянный: может запросто надеть свитер наизнанку и поехать так на работу; может забыть обуться и пойти осенью на улицу в пальто, шляпе и в домашних шлёпанцах… Ну, точно как человек рассеянный из одноимённого стихотворения! В этом даже есть что-то трогательное. Мама моя говорит: «Наверное, все учёные такие чудаки», и начинает рассказывать что-то про гениального Ландау, и ещё про кого-то… Да, с виду – чудак. Кажется – никто его не любит, и никогда не любил, никто о нём не заботится, (а сам он позаботиться о себе не умеет), никто его не понимает и не ценит…

Этим он и подкупает – своим интеллектом и своей одинокостью. Такого человека искренне хочется пожалеть.

И вот этот человек дарит мне крестик и говорит: «Это для моей невесты…»

…А потом оказалось, что человек и его интеллект – это не одно и то же. По крайней мере, в данном случае это существовало как-то независимо одно от другого. Оказалось, что здесь интеллект плюс прагматизм. И прагматик в нём заботится лишь о том, чтобы комфортно жилось его интеллекту. Чтобы жизнь вокруг него была организована так, чтобы он мог спокойно читать книжки… Как его отец. Ему было с кого брать пример. Но там была самоотверженная до полного самоотречения жена. Она почти молилась на своего гениального мужа… Мама моя, опять же, приводила мне в пример разных самоотверженных жён разных великих учёных. Но я не тянула на эту роль. Эта роль меня не устраивала. (Я чувствовала, что есть у меня и другие, не менее важные, задачи). Если быть искренней до конца, то я во всём и виновата. Это я не вписалась в ту схему семейной жизни, которая ему казалась идеальной и единственно возможной: гениальный муж и жена-служанка. Но мне (почему-то) не хотелось всю свою жизнь положить на облуживание его интеллекта. Мне, наивной, хотелось жить с человеком, который видит во мне творческого человека, личность. Да, мне не улыбалось жить с холодным, пусть даже и блестящим, интеллектом. Интеллект сам по себе не греет…

И даже полиглотство этого странного человека не помогло нам найти общий язык. Увы!..

* * *

У меня даже обида временами вспыхивала на отца Александра: ну, почему, почему он не отговорил меня от этого странного замужества? Почему не топнул на меня ногой и не сказал строго: «Не совершай эту ошибку! Нельзя выходить замуж только из жалости! И только из желания сделать себе ещё хуже!»

Неужели отец Александр тоже считал, что для меня пусть и хуже, но только бы по-другому? Или он видел что-то ещё иное, чего я сама не видела?..

Или он учил меня пользоваться свободой? Он всё время учил меня пользоваться свободой. Есть духовные отцы, которые сами всё решают за своих духовных чад. И есть чада, которые с готовностью отрекаются от своей воли и действуют только по указке батюшки. Но это – не про моего духовного отца и это не про меня.

Отец Александр позволял мне совершать ошибки. Позволял учиться на них. Он не посягал на мою свободу выбора – на этот Божий дар. Он ничего не решал за меня. Он только учил меня пользоваться свободой. И молился за меня…

* * *

– Что это такое? – возмущался мой лечащий врач. – У тебя вместо живота ямка! Уже живот должен быть! Посмотри на своих соседок. Им уже места в общественном транспорте уступают. А тебе и на девятом месяце уступать, наверно, не будут! Когда ты начнёшь в весе прибавлять? Подумай о ребёнке!

Подумай о ребёнке… Я только о нём и думаю! О ком же мне ещё думать?.. Я кладу руку на живот (точнее – на то место, где должен быть живот) и прислушиваюсь… – нет, пока ничего не слышно…

Почему так тоскливо, Господи?..

Неужели не могло быть иначе? И что это – на роду у нас написано? Мама осталась за девять месяцев до моего рождения одна, и я, по сути, тоже одна…

Самое долгое и, одновременно, самое быстротечное лето в моей жизни…

* * *

Как только меня выпустили из больничной клетки, (с условием, что буду отлёживаться дома), я тут же поехала в Новую Деревню.

Автобус, метро, электричка, ещё один автобус… Представляю, чтобы сказал мне мой лечащий врач, увидев меня трясущуюся на перекладных!

Но я была уверена, что всё будет хорошо. Ведь я ехала к отцу Александру.

Была суббота. Время близилось к пяти – к началу вечерней службы. Но храм был ещё закрыт. Во дворе – ни души. Это завтра, в воскресенье, к литургии сюда приедет много народу из Москвы. А к субботней всенощной приходят только новодеревенские старушки и Елена Семёновна, мама отца Александра.

Я сидела на крылечке своего любимого храма. Была середина августа, ласковое солнце запуталось в густых кронах… шелест старых дерев вокруг храма… потемневшие кресты погоста… Пролетали маленькие оски и стрекозки… Было тихо и спокойно в мире… Только во мне царапались тревожные вопросы, на которые я не знала ответа. И – самый трудный на сегодняшний день вопрос: «Зачем это всё со мной случилось? Какой в этом во всём смысл?..»

…И вот он уже идёт по двору, к храму, мой добрый батюшка, он улыбается мне своей тёплой, как летнее море, улыбкой.

И я спрашиваю его:

– Отец Александр, скажите, какой в этом во всём смысл?

Он смотрит на меня… так глубоко смотрит, как будто проникает взглядом не только в мою душу, но и в моё будущее… И спокойно, с уверенностью говорит, кивнув весело на мой живот:

– Вот родится, тогда и узнаешь, какой в этом во всём смысл! он

Я – такое Дерево!Господи, прости…* * *Где вы, бродячие гимнасты,Покинувшие отчий кров?Где ваши скрипки, ваши астрыВ петлицах пыльных сюртуков?Сегодня в сумраке закатаМне вдруг почудилось опять:Уже натянуты канаты,Смычки настроены играть…И я окошко распахнулаИ глянула в квадрат двора, —Но там, внизу, как пёстрый улей,Кружилась только детвора…Малыш среди ромашек топал.Над крышей – куполом – закат.И я подумала: вон тополь,Там можно зацепить канат…СКРИПАЧ

посвящается Леониду Енгибарову

Он выходил —лукавый шут, мартышка!В огромном фраке, фалдами пыля…Смычок в кармане,скрипочка под мышкой,Измятой шляпы пыльные поля.Вот в позу встал.Поправил бант атласный.Приладил скрипку – и хотел начать.Но тут пошли ужимки и гримасы,Прыжки,паденья,слёзы в три ручья…Он так смешно терял смычок и шляпу!Листками нот всё забросал вокруг…Он скрипку тряс,просил,грозился,плакал, —Он так хотел извлечь хотя бы звук!Всё было тщетно.И паяц несчастный —Чем вызвал у толпы восторга крик —Взял скрипкуи разбил её на части!И вдруг опомнился.И над смычком поник…Опять я вспомнила то пепельное лето…Тебя – мой незадачливый скрипач.Унылый бант, горошек на жилете…Смешон – хоть плачь!ПОСЛЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ…Когда затихнет в душном зале смехИ в раздевалке шарканье и топот, —В пустом партере тополиный снегПовиснет меж колонн дремотой тёплой…Когда артисты по домам уйдутВ сопровождении поклонниц пылких, —Униформисты клетку разберутИ мётлами сметут с ковра опилки.Тогда реклам рассыплются огни…И подсчитает выручку кассирша,И растворится вестибюль в тени,И шорохи дождя манеж услышит…И, вспоминая о прошедшем дне,Задёрнут желтоватой, мутной дымкой,Манеж лежит как бы на тёплом днеУютного мирка, где спят в обнимку —С котёнком лев и с воронёнком лис…Ущербная луна обходит купол…А где-то, в дальнем уголке кулис,Влюблённая в Петрушку плачет кукла… отцу Сергию Хохлову …И вижу я сквозь снеги:Из храма на крыльцоВыходит отче СергийС задумчивым лицом.Он смотрит сквозь берёзыНа холмики могил.А зимний полдень – розовПод сенью снежных крыл…Кричит воронья стая…В резьбе морозной дверь.И снег почти не таетНа русой бороде.Он достаёт из рясы —Как август из зимы —Два освящённых, красных,Два яблока: «Возьми!»Они теплы и круглы…Ах, снегопада плен!Уже сокрылся купол,Уже не видно стен.Всё глуше, глуше снеги…Уже не помню дня.И только отче СергийВсё смотрит на меня…* * *Как далеки мы друг от другаВ минуты те, когда закатОчерчивает круг за кругом,И прошлое зовёт – назад…Но нет пути и нет коняПрорваться нам сквозь это пламя.И ты молчишь, невольно раня,Глядишь куда-то – сквозь меня…Весь горизонт огнём охвачен…И ласточек сгоревших дымЛетит на крыши и сады…Ах, Боже мой, о чём мы плачем?О чём так горестно грустим?Нас в детстве держит —мыльный шарик…Там – никого. Лишь ветер шаритПо улицам давно пустым…* * *…И каждый год я прихожу сюда —Где скрипы лестниц в тишине часовни,Где пауки не спят, и дремлют совы,В окошке – дождик – тонкая слюда…Под лестницей – как тыщу лет назад —Свечи огарок, жёлтая записка…Здесь кажется всегда, что встреча – близко,Когда пылает над землёй закат…Я вниз смотрю – на стаи пыльных крыш.Кружится голова хмельно, привычно…Был – древний Рим когда-то, был Париж, —Бурлит Москва под колокольней нынче…Имперьи рушатся. А башенка – цела.Бегут года, столетья…мимо, мимо…Мой вечный зов записка сберегла:«Я жду тебя. Поторопись, мой милый!»* * *Сегодня первое июня.А завтра – август,тридцать первое…Как происходит?Мне, наверное,Не догадаться никогда.Как, не начавшись,сон кончается?И только носит имя нежное…Кто эти лета копит бережноИ вечно манит нас туда?..Кто посылает призрак праздникаИ голубые топи тополяЦветущего?..Тревожит тропами,Белеющими по ночам…Они уводят к лунным пастбищам,Где золотые одуванчики,Где сон-трава…А голос вкрадчивыйМне шепчет: «Август, тридцать первое…»

Глава 3. Бессонное окно

Ты у меня – от полюшка клеверного —Сладкий да ласковый.Ты у меня – от дороги просёлочной —Нрав твой неровен.Ты у меня – от рощи берёзовой —Глазаньки ясные.Ты у меня, мой первый, единственный, —От этой звезды над полем…Ты у меня – от полночи сказочной —Тайна бездонная.Ты у меня – от утра весёлого —Всё обещающий.Ты у меня, мой первый, единственный, —От этой звезды над полем…* * *Был тяжкий снег.И сумерки с дождём…Был чёрствый хлебзапит холодным чаем.Сначала показалось:пуст мой дом…(Хотя я радости от тишины не чаю!)Дверь заперта.И тяжкий мокрый снегТебя подталкивает в спину —прочь отсюда!(А сколько перебили мы посуды!..Я думала: на счастье…Смех и грех).А в колыбельке чутко-голубойСпит тихий ангел —маленький Антоний…Он слишком мал,он не знаком с тобой,Он этот вечер никогда не вспомнит.Пускай он смотрит солнечные сны,Покуда тяжкий снегна землю валит…Спит безмятежно в голубом овалеЛюбовь последняя —мой двухнедельный сын.* * *Ничего не осталосьЭтим вечером белым…Только в сердце усталость.Только сын в колыбели.Только гул за окошком —Поезд?.. гром?.. канонада?..Ничего не осталось —Только сын. Только правда.Только стёкол дрожанье…Только лампы качанье…Только жгучая жаждаВсе изведать сначала.Здесь,в негромкой квартире,Где – не зрим для метелей —Набирается силыЯсный Свет в колыбели…* * *Что снится сыну моему?..Прекрасно маленькому сынуВ плетённой солнечной корзине,В январском ласковом дому…Что снится жилке на вискеИ этим шёлковым ресницам?..А лунная тропа пылится,Звезда за окнами двоится,Лежит подковка на песке…* * * Антоше Мы выходим с тобой из роддома —Из покоя и белизны —В этот гул,в этот топот и громы —На порог весны иль войны?Что там —белый снег иль знамениеЗавихрилось между домов?..…Вновь летит навстречу крушениюСкорый поезд…Во тьме облаков,Словно птичий домик фанерный, —Рассыпается самолёт…И ещё один оборот,И ещё один оборот…Вся планета в рёве и грохоте,Вся планета в плачеи в хохотеБесноватых и дураков…Потрясают земле-трясения,Революции, эпидемииСтарый мир – до самых основ.Для тебя ж он – прекрасен и нов…Из таинственной звёздной кузницыМы выходим с тобой на улицу —На простор дорог и ветров…Дымный снег клубится…И топчетсяНа углу, озябнув, цветочницаС жёлтым пламенем южных цветов…Ты не можешь не любитьЭту землю подмосковную,По которой я ходила —В ожидании тебя…* * *За окнами закат,пороша…День ускользающий лови!Под сердцем маленький АнтошаСтучится мотыльком любви.Стучится крылышком упругим, —Дай волю —выпорхнул бы в сад!Закат сгорает круг за кругом…И в поле зреет снегопад.И зреют звёзды —словно гроздьяРябин – и падают в жнивьё…В окошке свет не гаснет поздний…Здесь до Покрова доживём.Светом Яблочного СпасаНаливается душа…Утра своего – и часаДождалась я, не спеша.И горит ПреображеньеЧистым пламенем зари!Знаков и предчувствий жженье…«Имя, имя назови!»Хор кузнечиков за храмом —Деревенский мир, приют…В окнах выставлены рамы,Слышно – певчие поют…И антоновкой закатнойПахнет клирос и притвор.Золотом листвы закапанМаленький церковный двор…Над сторожкой тихо рдеетАвгуста – рябины ветвь…А в душе неслышно зреетПлод – спасение – ответ.Какая странная весна!Мне кажется, в такие вёсныМы тяготимся жизнью взрослойИ нам мерещится одна,Одна мечта – спать в колыбелиДни и недели напролёт, —Пока на землю снег идёт,Холодный, тяжкий, белый-белый…Весна, какой уже давноНе помнят даже старожилы.Спать в колыбели иль могиле,Пожалуй, многим всё равно…И тяжкий снег уставшим душамСравним лишь с тяжестью креста.Как продолжение поста —Седмица Светлая —всё глушеСомненья, снег и мрак зимы…Не видно впереди просвета.О Господи! пошли нам лето!Хотя не заслужили мы.

* * *

Твои первые десять лет я почти не спала. Сначала – с тобой за компанию: не спал ты – не спала и я.

Потом много лет работала по ночам…

А в те, первые месяцы, брала тебя на руки и садилась за свой письменный стол у окна: надо было писать курсовые. А ещё я вела дневник, в котором писала о тебе, моя радость!

На сгибе левой руки – ты, мой маленький, в правой руке – шариковая ручка. Именно в те ночи я и почувствовала, что я – на острове. Одна со своим сокровищем. Телефона у нас тогда не было, и ещё много лет его не было, а мобильников вообще в ту пору не существовало. Единственное, что меня связывало с внешним миром – это чьё-то бессонное окно, такое же бессонное, как моё. В доме у канала, на 16-том этаже, под самой крышей светило ночи напролёт чьё-то окно…

* * *

Никогда не забуду первую ночь, как мы вернулись с Антошей из роддома… Очень весёлая была ночка!

Безухов, оказывается, не купил пелёнок! Да, признаюсь: из жуткого суеверия я ничего не подготовила для сыночка заранее. Но Безухов сказал: я всё куплю сам. И маме моей сказал, что купил. Ну, мама на выписку принесла нам комплект пелёнок. И, оказалось, что это – всё!

– А где пелёнки? – спрашиваю, когда приехали домой.

– У меня нет денег на пелёнки.

– Тогда займи у кого-нибудь.

– Но не сейчас же! Завтра займу…

Первая ночь. Холод собачий. Ты всё время мокрый. В доме 15 тепла. Безухов сладко спит под двумя одеялами… Я рву на пелёнки простыни и свои летние хэбэшные платья… Беспрерывно пеленаю тебя. Тут же стираю. Но ничего не успевает высохнуть. За окном – февраль… Вся кухня опутана верёвками с медленно сохнущими, кажется – совсем не сохнущими пелёнками… Беру утюг и сушу эти самодельные пелёнки утюгом… А молока у меня почти нет… ты голодный, пьёшь сладкую воду и никак не можешь напиться…

* * *

…Ну, вот он и вывез свои книги, и шкафы, и тапочки, и торшер… Вывоз вещей длился не один день. И каждый день шёл снег…

* * *

Потом он приезжал ещё раз: забыл тут свою папку с чистой бумагой и конвертами.

– Послушай, – говорю, – мне тут письма надо написать, а конвертов нет. Продай мне три конверта.

И протягиваю ему пятнадцать копеек (конверт в то время стоил пять коп.) Он взял пятнадцать копеек и дал мне взамен три конверта.

– И тебе не стыдно? – спрашиваю.

– Что «не стыдно»? – не понял он.

– Не стыдно брать у меня пятнадцать копеек?

– Но ты же сама мне даёшь. Почему я должен отказываться?

– При этом ты не оставляешь ни копейки на сына.

– Но ему ведь не надо пока еду покупать. Ты ведь его своим молоком кормишь. А денег у меня сейчас нет.

Он засунул свою пухлую папку в потрёпанный портфель.

– Кстати, тут ещё мои пластинки оставались…

– Забирай скорее свои пластинки! Скорее, ну! И выметайся из моего дома!

Он торопливо прихватил коробку с пластинками под мышку и пошёл, оставляя за собой грязные мокрые следы… С обиженным видом оглянулся в дверях:

– Могла бы и не кричать напоследок…

Но я уже хлопнула дверью, едва не прищемив ему нос.

* * *

Господи, почему в жизни столько мелких противных подробностей?!

Почему нельзя просто любить своего ребёнка и писать стихи? Почему столько вещей, тянущих к земле?.. – с тоской думала я, берясь за половую тряпку, чтобы удалить грязные лужи его следов…

А!.. – вдруг озарило меня. – Наверное, чтобы мы об эти неприятные вещи обтачивали свой характер и своё чувство юмора! (Господи, сколько же грязи в доме от этого Безухова!) И вдруг вспомнилось, что я читала когда-то про птиц, в какой-то научно-познавательной книжке. Птицам, оказывается, чтобы переваривать пищу, надо ещё клевать песок и мелкие камушки. Мелкие камушки и песок внутри птицы – как жернова: помогают пище перемалываться. А без этого пища не усваивается, и птица гибнет…

Может, и человеку зачем-то нужны песок и камушки неприятностей? Чтобы лучше усваивать жизнь…

* * *

Всё просто.

Не будет чёрного – не будет и белого.

Тогда вообще не будет никакого!

Вот так, сынок…

Будем радоваться тому, что мир – разноцветный!

Хотя от этой разноцветности иногда больно – глазам и сердцу…

* * *

Не знаю вот только, как сказать о произошедшем маме?..

Она-то надеялась, что рождение Антона скрепит нашу семью… Бытует среди людей среднего и старшего возраста такой предрассудок: что дети скрепляют семью.

А разве не наоборот?.. Если плохо держалось, то с появлением ребёнка тут же всё и развалится. Потому что ребёнок – это ведь не канцелярская скрепка и не цементирующий материал, не вещество для склеивания гнезда, как слюна у ласточек. Наоборот! Ребёнок – это дополнительное напряжение. Иногда – сверхнапряжение. Мама, специалист по сопромату, рассказывала, что так металлоконструкции испытывают – на сверхнапряжение. Так же испытывается и семья: детским плачем по ночам, заботами и проблемами. Хлипкая семейная конструкция всего этого не выдерживает. Устоит только очень прочная. Изначально прочная.

А некоторые думают: вот рожу ещё одного, ещё одного – и тогда всё скрепится само собой, как по волшебству. Дудки! Не сегодня-завтра всё равно развалится… Я знаю семью, где семеро детей, а всё равно семья развалилась. Так лучше пусть сегодня, чтобы не тянуть эту болтанку. Пусть сегодня – пока сынок маленький, и ничего не понимает, и не страдает…

Я вышла на лоджию и заглянула в голубую коляску – Антоша спал, румяный и безмятежный… С низкого неба сыпался густой влажный снег… Крупные, пушистые снежинки лежали на поднятом верхе коляски, белое на голубом – очень красиво… Спи, сынок, набирайся сил, милое моё солнышко. Всё у нас с тобой будет хорошо… Всё хорошо! уже

Но как сказать маме?.. Она ведь в обморок упадёт, у неё сердечный приступ может случиться… Может, скрыть на какое-то время? Ну да, скроешь тут! В доме-то опустело после выноса книжных шкафов и книг…

А вот и мама! Не успел Б. скрыться за дверью, как пришла она.

Оглядывается изумлённо по сторонам. Она не была у нас неделю.

– Ой, что это? У вас перестановка?

– Ну, как сказать… – смеюсь я. Почему-то стало вдруг очень весело. Я даже напеваю что-то. (С той зимы у меня и появилась эта привычка: напевать, когда на душе тяжело. А плакать я почти совсем разучилась).

– Ты такая весёлая! Поёшь! – говорит мама. – А куда… ваш папа ушёл? Он когда вернётся? – осторожно спрашивает она.

– Куда ушёл – понятия не имею. И не интересно мне это. А не вернётся, надеюсь, никогда.

– Это шутка?

– Нет, это не шутка, мама. Разве так шутят? Сегодня последние вещички увёз.

Мама в обморок не упала. Но выражение её лица какое-то странное…

– Не хотела тебе говорить, но всё же скажу, коль всё уже произошло, – говорит она. – Я как раз к дому подходила, когда он вышел из подъезда и пошёл к такси…

– И что?

– В такси сидела женщина.

– И что? Ну, сидела какая-то женщина.

– Да не какая-то. Ты что, не понимаешь? Он подошёл к машине и о чём-то с этой женщиной говорил. Она стекло опустила… отвечала ему что-то. Но я уже зашла в подъезд. К счастью, он меня не заметил, и можно было не здороваться, очень мне этого не хотелось в ту минуту. Я ещё постояла за дверью, посмотрела в щель… Она дверцу ему открыла, он протиснулся внутрь с какой-то коробкой, сел рядом с ней, и они уехали. Это надо же! Приезжала с ним вывозить вещи! А тут младенец, ещё месяца нет…

– Стало быть, не один был? Вот и прекрасно!

– Что? Для тебя это не новость?

– Новость. Но приятная. А так бы я угрызалась: бедненький, ни к чему не приспособленный, куда же он теперь? Но вижу – Безухов не пропадёт. Значит, будет кому стены сверлить и зажаривать ему курочек, и печатать его статьи на машинке.

– Боже мой, какую страшную ошибку ты совершила в жизни! И я тебя не остановила от этого скоропалительного брака… Какая я несчастная! – мама готовилась заплакать.

– Мама, а то, что ты вышла когда-то за моего отца, тоже было ошибкой?

– Безусловно. Ничего хорошего не получилось из этого, как видишь…

– Мама!

– Что?

– Очнись, мама! И не вздумай плакать. Что значит: ничего хорошего не получилось? А я?.. Если бы ты не вышла за моего отца – не было бы меня.

– А, ну да…

– И разве можно назвать ошибкой моего чудесного мальчика?

– Мальчик, действительно, чудесный, но как ты его будешь растить одна?

– Не одна, а с Божьей помощью.

– Так ты, в самом деле, не огорчена?

– Ничуть, мама! Я счастлива. Я, наконец, освобождаюсь от дурного сна…

* * *

Сыночек, милый, простишь ли ты меня когда-нибудь? За то, что так всё получилось…

* * *

Через несколько дней. Звонок в дверь. Открываю – его сестра Ася.

– Вот, приехала познакомиться со своим первым племянником! А где мой братец?

– Твой братец?.. А разве ты не в курсе?

– В курсе чего?

Пришлось объяснять… (Сколько ещё раз придётся рассказывать эту историю изумлённым слушателям!) Ася, ошеломлённая, потрясённая, провела у нас целый день. Сходила в магазин. Постирала пелёнки. Когда Антончик уснул, посидели с ней на кухне, попили чаю.

– А ребёнок, оказывается, это совсем несложно! – сказала она.

Прощаясь, обнялись по-родственному. Она сказала:

– В любом случае, чтобы там мой братец не натворил ещё в своей жизни, ты – моя сестра, а Антошка – мой племянник. Он прелесть! Надеюсь, появиться у вас на следующей неделе…

Но она не появилась больше никогда.

Вместо этого недели через две пришло от неё письмо. В котором она сообщала мне, что больше не хочет иметь дело с непонятной жизнью её старшего брата, «со всей этой грязью…»

Я разорвала письмо и спустила его в мусоропровод… Спасибо, Ася.

* * *

Нет, нельзя выходить замуж от отчаянья. Или из жалости.

Это – ошибка.

Но Господь – благ. Он всякую нашу ошибку может обернуть нам во благо…

* * *

Теперь мама стала приходить к нам почти каждый день.

По утрам она приносит из детской молочной кухни для Антоши кефирчик в маленьких бутылочках, заткнутых пыльной ваткой. И какую-то еду для меня. Но есть мне совершенно не хочется, у меня стойкое отвращение к еде. Ну, чаю ещё могу попить. Мама уговаривает меня, как маленькую:

– Скажи, что тебе хочется? Я приготовлю.

– Ничего не хочется.

Мама плачет от огорчения:

– По-моему, у тебя какой-то психический сдвиг! Подумай хотя бы о своём ребёнке!

– О ребёнке я думаю. Я только о ребёнке и думаю… Но есть мне всё равно не хочется. Не могу же я есть через силу!

Мама начинает сердиться:

– Ты же с ног упадёшь! У тебя окончательно пропадёт молоко! Его и так жалкие капли! По-моему, тебе надо к психиатру, или к психологу, к кому-нибудь!..

Действительно, у меня совсем мало молока, и поэтому приходится подкармливать сыночка кефиром. Он не возражает.

А ещё мой сынок любит чай! Чай он может пить до бесконечности. Чайная душа…

Мы пока сами на молочную кухню не ездим: сильные метели, а там всегда очередь на улице длиннющая…

* * *

Ночь, сижу с тобой за письменным столом у окна…

Ты уснул, убаюканный колыбельной песенкой… Ты так трудно засыпаешь, ты почти не спишь, а ведь ты должен спать много-много, но с этим у нас большая проблема. Ты спишь мало-мало. А сейчас ты задремал, и мне не хочется класть тебя в кроватку. Ты такой тёпленький, уютный, такой родной… Самый родной человек на свете. И столько мне радости от тебя! И света… Как же Господь любит меня, несмотря на все мои ошибки и глупости! Как же Он добр и щедр, что одарил меня такой радостью. Радостью, которой хватит на всю жизнь… Спасибо тебе, сынок, за то, что ты ЕСТЬ!