Страшная история

Майкл Терри

Страшная история

Пролог

(август 1978)

Ах, этот чертов супермаркет, доверху набитый людьми, бесконечные очереди тупых болванов перед кассами оплаты, и не менее глупые кассиры, у которых случаются проблемы чуть ли не с каждым вторым покупателем – то дает сбой кассовый аппарат, то нет сдачи в виде мелких монет, ругаюсь я про себя понимая, что сильно опаздываю. Сильнее нажав на педаль газа, я внимательно слежу за дорогой и прикидываю, что должна быть дома менее, чем через десять минут. Папа, наверное, уже заждался и проклинает, на чем свет стоит, мою медлительность, но это ерунда. Я не буду обращать никакого внимания на его нападки, а лишь быстро поменяю ему посудину, расправлю простыню и побегу на кухню готовить ужин.

Внезапно где-то под капотом раздаётся глухой хруст и автомобиль резко тянет вправо. Я, изо всех сил вцепившись в руль, выворачиваю его в противоположную сторону, но это не срабатывает. Автомобиль на полной скорости начинает сносить к тротуару, по которому вприпрыжку бежит какой-то мальчишка с пакетом в руках.

– О, Боже… – сквозь зубы выдавливаю я и со всей силы нажимаю на педаль тормоза. Машину несет юзом, слышится страшный визг тормозов, но уже поздно, поэтому всё, что мне остается сделать – это зажмурить глаза, крепче сжать зубы и через несколько секунд почувствовать сильный удар.

Меня подбрасывает в водительском кресле, и я сильно ударяюсь лбом об руль, а потом раскрываю глаза, в ужасе смотрю на потрескавшееся в мелкую сетку лобовое стекло и убеждаюсь в том, что врезалась прямо в фонарный столб, который чудом устоял на месте, а из-под мятого капота машины валит густой белый дым. Я бешено оглядываюсь. Где же мальчик? Успел ли он отскочить в сторону?

Нет, не успел.

Впереди, метрах в десяти по ходу движения я вижу его, лежащего ничком на проезжей части, по которой расползается небольшая лужа ярко-алой крови, а с противоположной стороны улицы в его сторону спешит какая-то грузная женщина. Из остановившейся машины, двигавшейся во встречном направлении, выскакивают еще двое мужчин и тоже бросаются к мальчику.

– О, Боже… – повторяю я, надеясь в глубине души, что удалось избежать самого страшного и, несмотря на сильную головную боль и головокружение, выбегаю из покореженного автомобиля и со слезами на глазах кидаюсь к мальчику вместе с остальными. Остановившись прямо перед ним, я широко распахнутыми от ужаса глазами смотрю, как какая-то незнакомая дама делает ему искусственное дыхание. Лицо мальчика, которому на вид не больше десяти лет, корчится в мучительной гримасе, глаза невидяще смотрят куда-то в небо и тело сильно дрожит, а изо рта и из носа струится ярко-алая кровь.

– Срочно, кто-нибудь, вызовите скорую!

– Владелец кафе напротив уже позвонил им. Они будут с минуты на минуту.

– Среди нас есть врач?

– Нужно попытаться остановить кровотечение.

Взволнованные голоса и рёв приближающейся сирены поглощают звуки привычной спокойной и беспечной жизни сонного пригорода большого города.

– Господи, что же вы наделали… – со вздохом произносит какой-то широколицый усатый мужчина и осуждающе качает головой, строго глядя на меня, но я не отвечаю. Не смея отвести глаза в сторону, я, застыв, словно памятник, продолжаю разглядывать корчащегося в агонии мальчика, которого случайные прохожие всеми силами пытаются вернуть к жизни.

– У них ничего не получится, – раздается вдруг откуда-то снизу равнодушный детский голос.

Я вздрагиваю и перевожу взгляд в сторону голоса. По левую руку от меня стоит мальчик, один в один как тот, который лежит на асфальте, включая одежду, только очень бледный и без крови на лице, а его глаза… Господи, какие это страшные глаза!

Окруженные черными кругами матовые глаза без зрачков.

И эти глаза, наполненные скорбью, печалью, горем и непониманием смотрят прямо на меня.

Я пошатываюсь, с трудом удерживаясь на ногах, и немного отступаю в сторону.

– За что ты убила меня? – с обидой в голосе спрашивает он, делая шаг ближе и снова сокращая дистанцию между нами до прежнего уровня.

– Я… – заикающимся от страха и шока голосом выдавливаю я из себя. – Я…

– Что – ты? Хочешь сказать, что тебе очень жаль и ты сожалеешь о произошедшем? Думаешь, мне или моим родителям будет легче от твоего раскаяния?

Переведя ошарашенный взгляд на место происшествия, я с ужасом смотрю, как команда людей в белых халатах окружает мальчика, лежащего на дороге, и дружно склоняется над его уже не дергающимся телом, безуспешно проводя реанимационные мероприятия, а два санитара раскладывают рядом носилки. Вокруг множество людей – врачи, полицейские, случайные прохожие и водители других транспортных средств, а в центре всего этого – один единственный маленький мальчик, который погиб из-за меня. Люди еще надеются, что мальчик вырвется из цепких лап смерти, но я уже знаю, что чуда не произойдет.

– За что ты убила меня? – повторяет он свой страшный вопрос. – Мне ведь было всего восемь лет. Я просто возвращался из магазина, в который бегал по поручению матери. За что?..

Вскрикнув и подскочив на кровати, я открыла глаза и обнаружила, что нахожусь в своей темной комнате, которую едва-едва освещал тусклый ночник, стоящий на прикроватной тумбочке. Я перевела взгляд на темное окно, за которым царствовала очередная летняя ночь.

Это был просто сон…

Тот же самый страшный сон. Должно быть, как я ни пыталась бодрствовать, все же уснула. Подняв дрожащую руку, я трясущимися пальцами вытерла со лба холодный пот. Сердце колотилось в груди с такой силой, что на мгновение мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание от таких сильных внутренних ударов об грудную клетку или оно просто разорвется прямо в моей плоти. Найдя в себе силы, я поднялась с кровати, но мои ватные ноги дрожали так, что я вынуждена была тут же плюхнуться обратно и обреченным взглядом уставиться в темный потолок.

Я все чаще и чаще вижу Вилсона Берри в своих снах, и с каждым разом эти сны становятся все ярче, все реальнее. Я просыпаюсь в муках и страданиях, а потом не хочу, да и не могу уснуть, дрожа всем телом и обливаясь слезами до самого утра.

Последнее время я почти не сплю и очень боюсь в один прекрасный момент сойти с ума. Боже, как я устала…

Но я не жалуюсь.

Так мне и надо.

Я сама заслужила это и даже больше.

Я – убийца. Я была так легкомысленна, так неосторожна, так небрежна, так глупа, что убила человека. Даже не человека, а того, кто только собирался стать человеком. Я убила восьмилетнего мальчика. Я, именно я, а не кто-то другой, убила Вилсона Берри.

Это случилось в самом начале весны, ровно пять месяцев назад.

1

(август 2018)

– Все в порядке, Джесси, – подбадривающим тоном произнесла мама, стоя за моей спиной. – Лестница на второй этаж находится прямо по курсу, просто будь внимательнее и осторожнее, когда ощупываешь пространство впереди себя тростью.

– Я все еще не могу привыкнуть к этой проклятой палке, – пробормотала я в ответ, постукивая тростью по полу впереди себя. – Мне постоянно кажется, что в следующую секунду я обязательно врежусь переносицей в какую-нибудь стену.

– Со временем ты привыкнешь, родная, – мягким, заботливым, но очень уверенным голосом отозвалась мама. – Уверена, что очень скоро ты научишься прекрасно ориентироваться в пространстве, а в один прекрасный момент сможешь обходиться в стенах дома даже без трости.

Я открыла было рот, чтобы возразить ей и сказать, что легче всего рассуждать о том, каково это – быть слепой и давать ненужные советы, если не представляешь, что это такое, но вовремя сдержалась. В конце концов, в том, что произошло со мной, виновата только я сама, но не мама.

– Спокойно, – продолжала она. – Ты все делаешь правильно. Теперь подними ногу и встань на первую ступеньку.

Я остановилась, замерла на мгновение, а потом очень осторожно оторвала от пола правую ступню и поставила ее на довольно высокую ступеньку, которая жалобно и надсадно скрипнула подо мной, раздражающе резанув ухо своим противным стоном.

– Дом, явно, не первой свежести, – буркнула я, покачав головой. – И можешь не переубеждать меня в обратном, мамочка.

– Это, действительно, так, – виноватым голосом ответила мама и, вздохнув, добавила. – Но это лучшее, что мы можем позволить себе в ближайшее время… Операции дорого обошлись нам, милая, и…

– Я знаю, – оборвала я ее, не желая развивать эту тему. – Знаю. Прости, мамочка.

– Ничего страшного. Просто продолжай подниматься и помни, что я страхую тебя со спины, на случай, если ты случайно оступишься.

Схватившись левой рукой за перила и продолжая ощупывать тростью, которую крепко сжимала в правой руке, пространство впереди себя, я продолжила подъем по слегка изгибающейся лестнице и очень скоро оказалась на площадке второго этажа.

– Умничка! – похвалила меня мама. – У тебя получилось! Для меня было очень важным, чтобы ты самостоятельно справилась с этим заданием, ведь значительную часть времени тебе придется оставаться в доме одной, родная.

В ответ на это я лишь сильнее сжала губы и мне снова стало очень жалко себя. Господи, мне целых двадцать лет, подумала я в сотый раз, но я больше похожа не на взрослую самостоятельную девушку, а на только что родившегося слепого котенка, спотыкающегося в темноте на слабых лапках и не способного ни на что без помощи своей зрячей матери.

Без нее мне давно пришел бы конец, но самое страшное, что осознание этого будет преследовать меня до конца моих дней. Я обречена на вечную слепоту и на глупую надежду на то, что ученые успеют до моей кончины придумать что-то такое, что совершит переворот в медицине, и врачи научатся возвращать слепым зрение. Какой бы фантастической не была эта надежда, но только она, пожалуй, давала мне силы идти дальше, а не покончить жизнь самоубийством.

Когда я находилась в больнице, врачи, как заговоренные, без конца повторяли, словно заклинание, что жизнь не окончена, что я очень быстро приспособлюсь к новой реальности и смогу чувствовать себя полноценным членом общества, то же самое постоянно повторяла мама, но, думаю, они все врали мне. Это были просто слова, вселяющие в меня пустые надежды и направленные только на то, чтобы я не наложила на себя руки.

Я – слепая, так что моя жизнь закончилась. В один прекрасный день всё чудесным образом не изменится к лучшему, хотя я очень на это надеюсь.

Протянув руку в сторону, я потрогала прохладную стену и отчетливо ощутила пальцами старые обои, шелушащиеся на отошедших от поверхности стыках, за которыми прощупывалась сделанная из крепкого кирпича кладка.

– Да уж… Мои подозрения полностью подтверждаются… – разочарованно произнесла я и снова покачала головой. – Надеюсь, крыша не обвалится на нас сверху в течение ближайшего получаса.

– Не преувеличивай, милая, – отозвалась мама и, скорее всего, улыбнулась. – Но то, что дом нуждается в хорошем ремонте – бесспорно. Мы займемся решением этого вопроса сразу же, как только у нас появится такая возможность, обещаю!

В ответ на это я беззлобно ухмыльнулась и сделала несколько шагов вдоль стены, слушая стоны старых половиц под моими ногами, словно им было очень больно, когда я наступала на них.

– Итак, мы находимся на площадке второго этажа! – радостным голосом объявила мама. – Если идти прямо, то окажешься у окна, под которым стоит прекрасный декоративный столик на трёх изогнутых ножках!

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – с досадой пробормотала я в ответ.

– Все будет хорошо, родная. Ты привыкнешь и всё наладится, обещаю.

Но я знала, что она снова лжет. Ничто никогда не наладится. Мне придется всю оставшуюся жизнь оставаться слепой, и я никогда не узнаю, как выглядит этот замечательный декоративный столик на трёх изогнутых ножках, стоящий у окна. Я никогда не увижу прекрасный, должно быть, вид из этого, должно быть, не менее замечательного окна. Теперь я даже не совсем человек и нахожусь на одной ступени развития с домашними животными, да и то, благодаря лишь тому, что у меня остались человеческие разум и память, а еще я могу положиться на помощь мамы. Но что же со мной случится, если ее вдруг не станет, мелькнула в голове тревожная мысль, ведь никто из людей не застрахован от несчастного случая или внезапной смерти. Я буду ждать маму одна в темном, полуразваленном доме, но она не придет и не приготовит мне завтрак. Сколько я протяну без нее, не сдохнув от голода и жажды? И кто же позаботится обо мне? От этих мыслей в моей душе похолодело и мне стало очень страшно.

– Сюда, милая, – голос мамы вырвал меня из печальных размышлений. – Сделай три шага вдоль левой стены и окажешься у входа в свою комнату.

– Не подсказывай! – раздраженно вскрикнула я и чуть не разрыдалась. – Перестань разговаривать со мной, как с маленьким ребенком! Мне двадцать лет!

Постаравшись успокоиться и взять себя в руки, я сделала глубокий вдох и двинулась вперед, постукивая тростью по полу и отчаянно надеясь на то, что смогу самостоятельно найти дверной проем в свою новую спальню, но с каждым шагом мне все больше и больше казалось, что я приближаюсь к безграничной черной пустоте и впереди меня нет ничего, кроме высокого-высокого обрыва, не имеющего дна, в который я буду падать вечно.

Жизнь слепого – это совсем не жизнь, в этом я убеждалась все больше и больше.

2

(август 1978)

Я сижу на стуле перед кроватью и наблюдаю, как быстро поднимается и опускается грудь папы во время прерывистого дыхания, сопровождающегося ужасающим болезненным свистом. С каждым днем его состояние становится хуже и это невозможно не заметить. Сколько ему осталось? Неделя? Месяц? Быть может, два? Сомневаюсь, что он протянет дольше, но точно также я думала и девять месяцев назад, а папа все еще цепляется за жизнь и не собирается сдаваться.

Я смотрю, как раздувается под простыней его и без того вздутый живот и, замерев на долю секунды, тут же проваливается обратно. Счастливый, с завистью думаю я, глядя на папу, ведь он, несмотря на свое удручающее состояние, хотя бы имеет возможность выспаться, чего мне не удается сделать уже второй месяц, потому что кошмары, которые стали посещать меня с завидной регулярностью и в которых я вижу убитого мною восьмилетнего Вилсона Берри, продолжают мучить меня все сильнее, да так, что, запершись в своей спальне, я боюсь закрыть глаза и уснуть, чтобы снова не увидеть его мертвые глаза.

Я задерживаю дыхание и прислушиваюсь… Неужели случилось страшное?

Вдруг папа что-то бормочет сквозь сон себе под нос, и его живот снова стремительно взлетает вверх, сопровождаемый все тем же страшным свистом, от которого по моей коже бегут мурашки.

Нет.

Он все еще жив.

Слава Богу. Пусть он поживет еще хоть немного.

Очередной провал живота и тишина. И снова мои мысли неизбежно возвращаются к мысли о том, что это был его последний выдох. Папа знает о том, что дела его совсем плохи, но не хочет умирать. Его страшно пугает мысль о смерти, поэтому он ведет себя последнее время агрессивно, даже хуже, чем раньше, а вспышки гнева посещают его все чаще.

Даже чаще, чем тогда, когда он был молод и абсолютно здоров.

Но я не должна обращать внимание на его поведение. Моя задача, как единственного оставшегося у него родного человека – облегчить его страдания. Он мой отец, а я его дочь. Вот, что важно. Я перевожу взгляд в сторону и некоторое время рассматриваю изогнутый деревянный костыль, приставленный к прикроватной тумбочке, а потом опускаю глаза на тяжелый медный набалдашник на его нижнем конце.

– Оби, – внезапно бормочет папа, а в следующую секунду его налитые кровью по краям и желтые вокруг зрачков глаза распахиваются.

– Я здесь, – с готовностью отвечаю я.

– Моя посудина, – шепчет он, морщась от боли и пытаясь сесть в постели. – Она уже переполнена…

Я поднимаюсь на ноги:

– Сейчас я ее поменяю, папа.

–А чем же ты занималась до этого? Или тебе нравится смотреть на то, как твой отец тонет в собственном дерьме, тупая корова?

Его голос затихает, но через мгновение он бормочет себе под нос еще несколько проклятий:

– Ты ничем не лучше тех идиотов из окружной больницы… – это единственная часть его тирады, которую мне удается уловить краем уха.

Склонившись над папой, я просовываю руку под простыню и достаю посудину, не без удивления обнаружив, что она абсолютно чистая. Всё как обычно. Он просто издевается надо мной и придирается к каждой мелочи. Ему нравится делать это.

– Чего уставилась своими бесстыжими глазами? – шипит он с ненавистью. – Пошевеливайся!

– Сейчас я всё исправлю, – только лишь вздыхаю я, не желая вступать с ним в бесполезный спор.

– Ты должна была давно уже сделать это, бесполезное животное!

– Мне очень жаль, я…

– Черт возьми, как же ты отвратительна! Так ты платишь добром тому, кто вырастил тебя? Ты неблагодарная тварь, которую мне стыдно называть своей дочерью!

Слегка вздрагивая от его жестоких и очень обидных слов, я испытываю искушение возразить и сказать папе о том, что посудина абсолютно чистая, но сдерживаю себя, чтобы не злить его еще больше, а потом разворачиваюсь к выходу, всем своим видом показывая, что направляюсь вымыть ее и вернуть на положенное место. Остановившись в дверном проеме, я оборачиваюсь и спрашиваю с надеждой в голосе:

– Ты уверен, что не хочешь еще раз подумать о профессиональной сиделке? Вчера они снова звонили и предлагали свои услуги. Сиделка занималась бы тобой, а я смогла бы больше времени уделять хозяйственным нуждам и…

– Об этом не может быть и речи! – отрезает он хриплым, свистящим голосом и его глаза наливаются кровью еще сильнее. – Я не хочу, чтобы кто-то посторонний жил в моем доме, да еще и платить за это из собственного кармана! В конце концов, разве я зря вырастил собственную дочь?

– Нет, но…

– То-то же! А теперь проваливай отсюда, да поскорее возвращайся с чистой посудиной, черт бы тебя побрал!

– Конечно, папа, – покорно отвечаю я и выхожу из комнаты. – Я вернусь очень быстро.

Добравшись до ванной комнаты, я смотрю на себя в висящее над раковиной зеркало. Это старинное зеркало в резной металлической рамке очень давно установила на этом месте моя мама, о которой я почти ничего не помню, так как она умерла едва мне только исполнилось восемь лет. Это единственная вещь, за исключением, пожалуй, еще пианино, стоящего в гостиной, которая осталась от нее в этом доме, и которая напоминает мне о том, что когда-то у меня была мама. Прошло уже двенадцать лет с ее смерти, но именно в последнее время я остро чувствую, как сильно мне ее не хватает.

Я вздыхаю и рассматриваю темные мешки под своими уставшими глазами, понимая, что выгляжу так, словно мне не двадцать лет, а сорок или даже пятьдесят. Боже, как я устала. Я чувствую себя физически и морально истощенной, но всеми силами пытаюсь оставаться сильной, хотя с каждым днем делать это становится все труднее и труднее.

– Оби! – внезапно кричит папа сверху, раздраженно стуча по половицам медным набалдашником своего массивного костыля. – Чего ты там возишься, словно дохлая курица! Быстрее тащи наверх мою чертову посудину!

3

(август 2018)

– Теперь я понимаю, как у нас получилось позволить себе арендовать целый дом, – немного раздраженным голосом снова начала я, сидя за обеденным столом и прислушиваясь к тому, как мама хлопочет возле плиты, приготавливая ужин. – И, если учесть, что ты вряд ли решилась ограбить банк, то могу предположить лишь то, что дом готовится к сносу и мы живем в нем совершенно бесплатно, так?

– Ты совершенно не права, милая.

– Но тогда откуда у тебя взялись деньги? – не унималась я. – Мы же нищие…

– Мы не нищие, Джесси! – возразила мама. – Как ты смеешь говорить так?

– Ладно, мы не нищие. Мы – богачи! Мать – ночная уборщица офисов и дочь – инвалид, так тебе больше нравится? Поделишься со мной, как случилось так, что мы оказались в состоянии арендовать целый дом?

– Это не самый большой дом в не самом престижном районе города…

– Но все же? Где ты взяла деньги?

– Джесси, родная, в чем ты хочешь упрекнуть меня? Уж не в том ли, что я потратила все свои сбережения на твои дорогостоящие операции?

Внезапно зажужжал виброзвонок ее мобильника и по молчанию мамы я поняла, что она подняла его со стола, поднесла к глазам и приступила к чтению сообщения.

– Что там, мам?

– Ничего особенного, милая. Сообщение от мистера Кеттлера, в котором он просит меня выйти в ночную смену на пару часов раньше, так как Ненси Клиффорд прихворала. Обещает щедро доплатить мне за переработку, что скажешь?

– Ну хоть кто-то еще помнит о твоем существовании, – вздохнула я, но тут же замолчала, понимая, что опять перегибаю палку. Мама, действительно, потеряла всех друзей и круг общения, но только лишь потому, что все свое свободное время была полностью погружена в мою реабилитацию. Прикусив губу, я заставила себя замолчать понимая, что стала в последнее время довольно агрессивной.

– Может быть… – неуверенно начала мама, – мне не выходить сегодня на работу? Ума не приложу, как смогу оставить тебя одну в новом жилье, ты ведь совсем еще не привыкла к нему…

– Мамочка, – как можно мягче ответила я, стараясь снова не нагрубить ей. – Прошу тебя в сотый раз, не относись ко мне как к ребенку или инвалиду, ведь, чем быстрее ты избавишься от этой привычки, тем быстрее я смогу начать снова ощущать себя взрослым, разумным человеком, понимаешь? Со мной все будет в полном порядке!

– Я знаю, родная, знаю, но… Я волнуюсь.

– Тебе не о чем переживать, мама, – заверила я ее. – Я просто лягу спать, а утром, когда проснусь, ты уже вернешься и мы вместе позавтракаем, идет? Можешь смело отправляться на работу!

– Ты, правда, так думаешь? – с легким волнением в голосе спросила мама после недолгого молчания.

– Я уверена в этом! Тем более, если ты лишишься работы, то чем мы будем платить за аренду этого прекрасного дома?

– Ты права, милая, – со вздохом согласилась мама. – Я очень рада, что ты все понимаешь и смотришь на вещи с позиции взрослого человека. Хочешь, я оставлю включенным свет в комнатах?

– О, боже… – покачала я головой. – Надеюсь, ты шутишь…

– И, все же, я оставлю свет включенным на тот случай, если в дом попытаются забраться воры. Как никак, ты моя единственная дочь и я очень переживаю за твое благополучие.

4

(август 1978)

Я вхожу в гостиную и некоторое время с тоской в глазах смотрю на пианино, за которое давным-давно не садилась. Мама очень хотела, чтобы я освоила игру на фортепиано и приобрела его когда-то специально для этого. Я даже успела выучить азы нотной грамоты и подвала большие надежды, однако планам мамы не суждено было сбыться и после ее смерти я забросила обучение, потому что папа был против и считал музыку пустой тратой времени и денег. Он категорически запрещал мне садиться за инструмент, и я имела возможность играть на нем только в то время, когда его не было дома. Со временем я все реже и реже садилась за него и теперь оно простаивает в гостиной, выполняя роль дополнительной полки, уставленной старыми книгами и бронзовыми статуэтками.

Я подхожу к инструменту и кладу ладонь на его теплую, покрытую лаком гладкую поверхность. Я очень хочу сыграть на нем какую-нибудь веселую мелодию в какой-нибудь прекрасный день… Но только не сейчас. Не в это тяжелое время. Сначала у папы началась эта страшная болезнь, а через несколько месяцев после этого я, находясь за рулем своего автомобиля и торопясь домой из магазина, не справилась с управлением и вылетела на обочину, где сбила восьмилетнего мальчика – Вилсона Берри.

Он погиб.

Следствие тянется уже почти полгода, и сейчас мой автомобиль находится на специальной экспертизе, которая сделает окончательное заключение, была ли в смерти ребенка моя вина или причиной аварии стала техническая неисправность машины. На данном этапе следствия полицейские, опросив свидетелей, пришли к выводу, что я не превышала ограничения скорости, установленной на той улице, о чем они уведомили судью во время последнего заседания, и дело получило новый оборот.

На днях состоится очередное, хотелось бы верить, последнее заседание, которое поставит точку в этом деле. Если я буду признана виновной, то меня посадят в тюрьму, а если нет… Если нет, то я продолжу присматривать за папой.

Не знаю, что для меня лучше, поэтому полностью полагаюсь на судьбу и волю всевышнего. Пусть будет так, как будет. Я не боюсь тюрьмы и всецело отдаю себе отчет в том, что должна понести суровое наказание за смерть ребенка, но и за папу я тоже сильно переживаю. Интересно, кто будет присматривать за ним, если меня упекут за решетку? Скорее всего, ему, все же, придется согласиться на сиделку из частной клиники. Но я бы очень хотела, чтобы он провел свои последние минуты рядом с родной дочерью, а не посторонней женщиной…