Если я буду нужен

– Хочу подарить одной, – шепнул ей Ванька в самое ухо, – но не знаю, может, не возьмет.

Алина коснулась было цепочки, но отдернула руку. Натянула капюшон толстовки. Спряталась.

– Только не говори – кому. Не хочу знать. Не могу.

Не сейчас, не в эту самую минуту, когда рвется горло и отвратительный Хасс, ухмыляясь, выходит на охоту…

– Ладно. – Цепочка снова исчезла в Ванькином кулаке. – Не пристаю.

Он еще повозился рядом, потом нетерпеливо потряс Алину за плечо:

– Слушай, а ты того белобрысого знаешь? Знакомая морда.

Алина пожала плечами. Морда! На себя посмотри!

– Где-то я его видел… Черт, никак не вспомню, прямо ломает всего!

– Может, в кино? На какого-нибудь Брэда Питта похож.

– Да иди ты, – отмахнулся Ванька, – тоже мне, Питт! В жизни я его видел, Питта этого, а не в кине твоем. Но где, елки-палки, где?..

Он пересел за свою парту и с потешным недоумением уставился на новенького.

В класс вплыла Борисовна, вся праздничная, с высокой гулькой и темно-морковными ногтями. Пальцы в облупленных кольцах, на крупных ушах – бледные капли сережек. Алина вздохнула под капюшоном. Прежние, почти африканские серьги нравились ей куда больше. Покачиваясь, они хрипло тянули «и-и-е-е-е…», и Борисовна делалась похожей на седую негритянку с коровьими глазами.

Все встали, гремя стульями. Красавица Ермакова, староста, выбежала с букетом. Оттараторила заученное «Дорогая-алла-борисна-с-новым-учебным-годом-пусть-он-будет-очень-очень-хорошим…» и сделала глупый книксен. Верзила Горев фыркнул, а Ванька так воодушевленно уставился на загорелые Ермаковские ноги, что Алине захотелось его треснуть.

Борисовна чопорно приняла белые гладиолусы, кивнула:

– Спасибо, Инга! Очень красивые.

– Не, ну нормально?! – Тощий Дерюгин, почему-то прозванный в классе Медведем, шлепнул по парте дневником. – Как будто одна Ермакова с цветами пришла!

– Подарите и вы, Антон. – Борисовна протянула сухонькую ручку.

Той же чести удостоились отличница Карина Дасаева и подруга Ермаковой Анютка, похожая на приболевшую овцу. Остальные букеты было велено положить на стол. Алина шмякнула астры поверх общей кучи и снова затаилась под капюшоном.

Борисовна оглядела цветочный монумент, удовлетворенно кивнула и поманила кого-то с задних рядов:

– Вы двое, идите сюда.

Чернокожий и тот, светлый, вышли к доске. Светлый почему-то с рюкзаком.

– Ребята, вот наши новенькие. Игорь Ситько и Александр Чернышов.

Чернокожий, звякнув металлом, растрепал каштановые вихры и заученно пробасил:

– Че́рнышев! Ударение впереди, после «ш» идет «е», – потом добавил: – Зовите меня Алекс или Винт, последнее рекомендуется.

– Давайте-ка без винтов! – поморщилась Борисовна. – И о форме одежды подумайте. Что ж вы звените, как раб на галерах?

– Говорили, форма у вас свободная, – с чуть заметной агрессией ответил Винт.

– Свободная – не значит вызывающая. Садитесь!

Алекс, он же Винт, ушел вглубь, к уже выбранной парте. Игорь пробежал глазами по классу, улыбнулся и… помахал Алине.

– Одна ли вы, милая леди?

– Нет, – прохрипела леди, – со мной Кира, она скоро приедет.

– Как жаль, – покачал головой Игорь, – тогда разрешите… разреши… хотя бы на пару дней.

– Да мне-то что, садись.

– Спасибо! – Он подмигнул ей и тут же устроился рядом.

Зачем, зачем было к ней? Там, сзади, полно свободных мест. И слева пусто, перед учительским столом. Но нет! Ему надо сюда! Влез со своим теплом, запахом смолы и гвоздики, разложил чистенькие тетрадки, затаился как паук… Плохо видит? Вряд ли. Тогда в чем же причина? И это издевательское «леди»… Хотелось оттолкнуть, крикнуть: «Уйди!», а потом схватить за руку, сжать до боли и умолять: «Останься, пожалуйста, останься!..»

Алина скосила глаза. Мужская рука, а такая изящная! С ровными ногтями и тонкими линиями вен. Сильная, чужая, властная, не оставляющая никакого шанса на спасение. Почему хозяин этой руки – здесь? Не там, с одной из двенадцати, что разодеты в пух и прах, а здесь, с недокормленной мартышкой Алиной Седовой?

Рука сползла под парту, высунулась снова, и на Алинин раскрытый дневник легла шоколадная конфета в ярком фантике. Конфета? Ей?! Алина испуганно сжалась. Здесь явно был какой-то подвох. Но какой? Там, внутри – бумажка? Или Игорь хочет пошутить, дернуть за нитку, чтобы ррраз, и конфета с хрустом выскочила из пальцев? Или это благотворительная акция – сладкое некрасивым одноклассницам?

– Спрячь! – жарко прошептали Алине в ухо.

– Нет, – ответила она, немея от макушки до жесткого копчика.

– Почему?

– Потому что не хочу.

– Ну и зря.

Игорь легонько толкнул ее ногой и отвернулся.

«Ты правильно поступила, детка!» – сказал в голове твердый мамин голос, а другой, собственный Алинин, прорыдал: «Ты дура!»

«Да!» – ответила Алина обоим и погладила обожженное прикосновением колено.

Конфета так и осталась лежать на дневнике.

В дверь постучали. Борисовна сделала недовольную гримаску, крикнула:

– Войдите!

Милиционер, или на новый лад – полицейский. Немолодой, щуплый, с запахом нестиранной одежды и табака.

Борисовна напряглась, гулька качнулась и замерла в нелепом наклоне.

– Не жда-а-али! – протянул верзила Горев и по-петушиному хохотнул. – Рано вы, Клим Иваныч, примерный я пока! Вот грабану старушку…

– Горев! – Борисовна стукнула линейкой по столу. – Не позорьтесь!

– И то верно, – Клим Иваныч пригладил усики, – грабанешь, тогда и разговор будет. А сейчас другое дело у меня. Важное. Вот.

Бумажный шелест, и…

Хасс! Павел. Петрович. Смотрит с помятого плаката прямо Алине в глаза.

– Бродит тут у нас один тип. Мерзейший тип, больной на всю голову. Вы уж запомните его. Увидите – не бегите, чтобы не погнался за вами, а тихонько так, бочком уходите. И нам звоните сразу.

– А он маньяк? – слабым голосом спросила красавица Ермакова, заметно бледнея под макияжем.

– Да считайте, что маньяк, – охотно согласился Клим Иваныч, – нервный, броситься может, обидеть, особенно девочек.

– А я его знаю! – как-то радостно сказала Женя, которую в классе дразнили блаженной.

– Видела? Где? – мгновенно посуровел Клим.

Борисовна подалась вперед, и ее висящие на шнурке очки ударили Алину в переносицу.

– Во сне. Он большой, качается, и пена изо рта.

– Семакина, не нагнетайте, – устало вздохнула Борисовна и поймала расшалившиеся очки, – вечно вы… Ведь неглупая девушка, а что несете?

– Ну пена не пена, а бешеный он – это правда. И главное, прячется, зараза. А где – неясно. Мы уж и маргиналов подключили, а все никак. Но вы не паникуйте. Просто будьте осторожны. Городок у нас маленький. Найдется. Если, конечно, в соседний не сбежит. А сбежит – так нам и лучше. Другие ловить станут.

Борисовна сверкнула серебряным зубом – улыбнулась неловкой шутке. Отличница Карина крепко зажмурилась, а Женя сделала себе роскошные усы, зажав кончик косички между носом и верхней губой. Весь ее вид говорил: да чего вы боитесь, глупенькие, ведь это всего лишь маньяк.

Клим Иваныч давно ушел, но Алине казалось, что все они здесь – сам Клим, облачко его несвежего запаха и мятый, плохо пропечатанный Хасс. Она даже не слышала звонка с урока и, когда другие зашевелились, осталась сидеть, аккуратно сложив на парте руки.

– Ты чего? – Игорь заглянул к ней под капюшон. – Трусишь?

– Нет, – ответила Алина и отодвинулась.

– Да брось! – Игорь мягко потянул ее за рукав. – Нужна ты этому маньяку! Если уж он кого и съест, так скорее вон ту, с малиновой помадой. Кстати, о еде. Где тут у вас столовка?

Алина неопределенно махнула вниз.

– Понял, на первом этаже. До новых встреч, чудесная леди!

Убежал. И правильно. Какого черта он должен возиться с незнакомой девчонкой, которая распсиховалась из-за ерунды? С местной ненормальной, которая только и знает, что твердит «нет, нет, нет»… А ведь хотелось, чтобы повозился. Очень-очень хотелось.

«Ты неинтересная, – сказала себе Алина, – запомни и расслабься навсегда. Даже маньяк выберет Ермакову, а не тебя. Потому что у нее малиновая помада, мощная грудь и ноги от ноздрей. А у тебя – ничего, только лягушачий рот и „нет“, застрявшее в горле».

Но Хасс пришел не за Ермаковой. Алина была уверена в этом на все сто пятьдесят.

Одноклассники гудели – негромко, чуть успокаивающе. Алина плыла в этом звуке, словно на маленькой лодочке, то ровно, то мягко кружась, то утыкаясь носом в берег. Там, на берегу, шипело по-змеиному – хассс, хассс, хассс… Пока далеко и потому негромко, но сердце ныло, и хотелось лечь на лодочное дно и летаргически крепко уснуть.

Она снова была девочкой – босоногой, в пышном платье и с присыпанными песком волосами. Кто-то придумал песочный фонтан, и все купались в нем, хохоча и прикрывая глаза. Потом висели на заборе, кричали, а за забором метался и мычал грязный ватник со вспоротыми швами. Забор давил на живот, и Алину тошнило, как после каруселей. Ватник разевал черную дыру рта, видно, и его мутило тоже, и огрызки толстых ниток торчали, будто порченные зубы…

– Седова!

Алина вздрогнула и ткнулась носом в какую-то бумажку.

– Ваша карточка, Седова, с заданиями! И снимите, наконец, колпак! – Твердым ногтем Борисовна поддела край капюшона.

– Крепкие нервы, да? – Верзила Горев качнулся на стуле. – Все трясутся, от маньяка прячутся, а тут хоть кол на голове! Спит наша деточка.

– Я не думаю, Горев, что это предмет для шуток, – Борисовна сдвинула брови, – начинайте, Алина. Я вам вариант посложнее дала, можете не успеть.

Вариант посложнее… какой вариант? Алина глубоко вздохнула, надавила ладонями на глаза, привычно потерла разрезанную шрамом бровь. Вынырнула на свет.

Она снова на уроке. Ей шестнадцать. Этажом выше мама читает второклассникам Тютчева. Толстый Ванька за соседней партой тайком жует печенье. Вот здесь, рядом, красивая мужская рука мелко пишет в клетчатой тетради. Старый ватник, чей бы он там ни был, давным-давно превратился в гниль.

Двадцать третий кабинет – чистый, залитый солнцем, тонущий в зеленом, словно тропический островок.

Всюду листья, листья, длинные и круглые, резные, мясистые. Из зарослей выглядывают писатели. Пушкин соседствует с Милном, Стивенсон – с Кафкой, Тургенев с восторгом глядит на Аготу Кристоф, которая почему-то не Агата и не Кристи. Сама же Агата, обвитая плющом, гнездится у дальнего окна.

Голос у Вареньки, Варвары Сергеевны, чуть хриплый, теплый, будто обнимающий. Можно слушать, слушать его, свернувшись в клубок, и совсем ничего не бояться. Даже сейчас, когда стих такой лихорадочно-рваный. Да, кому-то больно, но не тебе же, не тебе…

Алина, согревшаяся, мягкая, рисовала на бумажном клочке лабиринт. В центре – точка, едва заметная, – сама Алина. В коридорах – разные звери, оскаленные, злые. На выходе – палка, палка, огуречик. Это Игорь. В руках у него меч с граненым клинком и цветок хризантемы.

Усмехнулась. Густо, беспросветно закрасила человечка. Получившемуся комку приделала зубы. Написала мелкими буквами: хасс.

– Все-таки боишься. – Игорь уставился в упор на горбоносый Алинин профиль.

Алина вспыхнула и невольно прикрыла шрам. Тут же обругала себя дурой.

– У тебя греческий нос, – сказал он очень серьезно.

– И что? – буркнула Алина.

– Ничего, просто красиво.

Ага, как же! Горбун – куда там красивее? Врет и совсем не краснеет!

Зато маково-ярко краснеет Алина. Краснеет и думает: «Я убью тебя, если ты врешь!»

После урока верзила Горев, почесывая стриженный затылок, спросил:

– Варвара Сергеевна, а вы про маньяка слышали?

– Ну почему сразу маньяк, Дима? Просто больной, несчастный человек.

– А если этот больной и несчастный бросится на вас? Вы красивая, мало ли!

Красивая. Алина съежилась. Никогда-никогда, даже в двадцать пять, она не будет такой легкой, праздничной, милой, как белокурая Варенька.

– Вот-вот! – поддержала Ермакова. Ее, разумеется, тоже беспокоило, как выжить красавицам в подпорченном Хассом мире.

– Да ну вас! – рассмеялась Варенька. – Сами себя пугаете. Сидите по вечерам дома, и ничего не случится.

Как только Варенька вышла, Ермакова захлопала в ладоши, требуя тишины.

– Объявляю конкурс! Кто будет провожать меня до школы и обратно? Медведь не участвует. Он хилый.

– Да пошла ты, – фыркнул Медведь.

Нерешительно поднял руку Ванька. Ермакова прыснула и покачала головой.

– Ну я могу. – Верзила Горев размял свои длинные сто девяносто, схватил Женин деревянный угольник и разломал пополам. – Во я какой!

Обломки угольника звонко стукнулись о парту.

– Прости, блаженная.

– Ерунда, – отмахнулась Женя, – я его совсем не любила.

– Ладно, сегодня Горев, – решила Ермакова, – а там посмотрим.

Солнце спряталось, и в классе сразу посерело. Оттенки зеленого пропали, смешавшись в общую кашу. Пахнуло прелой землей. Доска, испещренная бледными шрамами, запылилась и зашершавилась.

Шрамами… Алина снова прикрыла бровь. «Ты упала с велосипеда», – говорила ей мама. Но никаких велосипедов Алина не помнила. Разве что тот, Юркин дряхлый «Школьник», на котором они летели вдвоем и кричали от страха и глупого счастья. Вот только об этом велосипеде мама ничего не знала.

Игорь повернулся к Алине:

– А моя леди нуждается в провожатых?

– Леди вообще не нуждается, – отрезала Алина и мысленно отвесила себе пару оплеух.

– Но почему? – растерялся он.

Алина не ответила.

Голубые глаза… ясные, льдистые. Бывший гость Снежной Королевы. Вернулся домой, но не оттаял. Да только Алина – не Герда. И пусть этот Кай спасает себя сам.

– Не злись. – Ермакова подергала Медведя за патлы. – Ты же понимаешь, мне большой телохранитель нужен. Самый большой. А ты, если хочешь, вон Женечку проводи!

– Я че, дебил? – возмутился тот.

– Не надо меня провожать, – взметнулась Женя, – что вы!

– Вот блаженная! – восхитился Горев. – Всему верит!

– Эй, Женька! – крикнули с задней парты. – В магазине за углом детские головы продают!

Женя обернулась и спокойно сказала:

– Не может быть.

– Да она еще дурее стала! – Овца Анютка сморщила бесцветное личико.

– Болеет, – притворно всхлипнул Горев, – это болезнь, да, Седова? Скажи, ты же у нас того… умная.

Алина выплыла на поверхность. Ухмыляются. Все. Даже Ванька задорно глядит сквозь узкие щелочки. Ермакова так просто счастлива – малиновый рот растянут до ушей.

Уползла в глубь капюшона, бросила:

– Не знаю.

Женя медленно собрала вещи. Поднялась, надела на плечи старенький, кое-где зашитый рюкзачок. Помахала рукой.

– До завтра, ребята, и… будьте осторожны.

Когда за ней закрылась дверь, Винт треснул кулаком по столу и выпалил:

– По шее бы вам!

В классе засмеялись.

Маленькие цепкие лапки тянулись к ней со всех сторон.

– Алина, привет!

– Алина, мы скучали!

– Алина, смотри, что у меня!

Теплые, живые. Быстрые как полевки. Мамины второклассники.

Обнимают, подставляют под руку выгоревшие макушки, тянут за юбку…

Хорошо.

Алина улыбнулась – впервые за этот исчирканный событиями день.

Над школьным двором висела рваная туча с фиолетовыми краями. Было по-летнему душно, и от этого тянуло в сон. За углом слышались глухие удары и крики, пронзительно свистело – после уроков мальчишки играли в футбол. Игоря тоже утащили на стадион, и он успел только шепнуть «Пока!» и сунуть в карман Алининой толстовки ту злополучную конфету.

Детское озерцо пошло рябью, заволновалось, загудело. Кто-то схватил Алину за палец, царапнув острыми коготками.

– Климов, Климов!

Бесформенная каракатица, выкатившаяся из-за школы, распалась на части – взвинченная Алинина мама и двое размахивающих кулаками мальчишек.

– Дерутся, – восхищенно выдохнула тощая Тонька.

– Сама ты дерешься, – хмыкнул Иванчиков, прилизанный, с девчоночьи пухлыми губами. – А Климов бьет.

– Зачем? – спросила Алина без интереса, просто чтобы не молчать.

– Он чужой, – сверкнула Тонька щербатым ртом, – и Леночку обижал.

Мама тем временем чужого отогнала, и он, ссутулившись, побрел в сторону гаражей. Климова же грубо поддела за шиворот и потащила к крыльцу.

– Ну влетит ему сейчас. – Иванчиков даже голову в плечи втянул. – Говорили же, от дверей не отходить.

Сердитая, с раскрасневшимся лицом, мама и сама казалась чужой. Училка, вышедшая из берегов… Будто и не она вовсе вытолкнула Алину в мир. Да, кто угодно, но только не эта приплюснутая шахматная ладья – с тяжелым низом и крашеными кудрями. Алина даже не помнила, какого цвета ее настоящие волосы.

– Драться он вздумал! – Мама трясла марионетку-Климова, и та, бессильная, смешно сучила ножками.

Тонька подобралась поближе, заглянула в Климовское лицо и взвизгнула:

– У него кровь!

– Та-а-ак! – Мама налилась багровым. – Живо в медпункт! Потом с тобой поговорю. А вы что собрались? Гулять, гулять!

Птенцы отпрянули от наседки и разбрелись по пятачку двора.

– Детка, ты домой собралась? – Мама смотрела на Алину с неприятной чуткостью.

– Да, у нас всё.

– А подожди-ка меня. Через часок-другой детей разберут, вместе пойдем.

– Долго, мам, я не хочу.

– Долго, зато безопасно. Я что-то так волнуюсь, милая… этот человек…

Холодным камнем Алина пошла на дно. Зачем, зачем она напомнила?

– Не ночь же, мама, что со мной случится?

Ветер дунул в глаза, протащил смятую банку из-под кока-колы, шевельнул готовую расплакаться тучу.

Может, и правда остаться? А потом – как второклассница, с мамой за ручку. Страх будет смотреть из каждого окна, но не подступит, не тронет, не заставит бежать, роняя остатки разума на пыльный асфальт.

– Пойду я. – Алина выдернула руку из маминых пальцев.

– Упрямая, – вскинулась мама и привычно вбила гвоздь до самой шляпки: – Вся в отца!

Да, она вся была в отца – упрямая, тихая, скрытная, витающая там, где никто не живет. Слишком много читала сказок, слишком мало хотела делать по указке. Но делала, конечно, делала. И была хорошей девочкой – для всех, кроме себя самой.

Правда, по маминой же версии, внешне она на отца не походила. Темные волосы, худое, длинное тело, выгнутый нос – все это от дедушки, давно уже спящего на местном уютном кладбище. А отец… Алина видела его так давно, что лица не осталось в памяти. Не осталось и фотографий – мама, одинокая и обиженная, выбросила их пятнадцать лет назад. Где он? Какой он? Алининой ли породы – боится темноты, любит клубнику со сметаной, не умеет плавать, пишет сам себе письма и прячет их в картонной коробке из-под обуви?..

– Через пустырь не ходи, – шпиговала ее мама полезными советами, – внимание к себе не привлекай и перед входом в подъезд оглянись, обязательно оглянись, поняла?

Ледяная рука мягко взяла Алину за жабры и потянула – идем. Пока, мама! Я – одна. Надеюсь, скоро увидимся.

Натянув капюшон, она решительно переступила черту, отделяющую школьный двор от территории врага.

На двери продуктового висел портрет – тот самый. Алина застыла, вглядываясь. Да, лет пятьдесят, круглое лицо, толстые губы, нос – бесформенная картофелина. И бешеные, совсем бешеные глаза. Таких у людей не бывает.

– Ну, чего встала-то? – Небритый мужичок в просаленной кепке толкнул ее в плечо.

Плеснуло перегаром, и Алину снова затошнило. Она отошла подальше, потирая ушибленное место. Нет, сегодня придется обойтись без кефира. Надо домой, скорее домой – в спасительную тишину прохладных комнат. Включить повсюду свет, задвинуть шторы. Помыть посуду и пол, перестелить постель, протереть и без того чистые полочки. Занять себя хоть чем-нибудь. Через пару часов придет мама, и мир немного оттает.

Но это потом.

А сейчас надо идти по людным улицам и оборачиваться, все время оборачиваться.

Как оно бывает, когда тебя выслеживают? Вот ты шагаешь, такая веселая, мирная, в пестрых гольфиках… тра-ля-ля… что же приготовить на ужин? И тут… Стой! И чьи-то руки сжимаются на горле, и вспухает пузырями пульс, и застревает в легких совсем не сахарный песок.

Так бывает, когда ты дура. Когда белокурый принц говорит тебе – я пойду с вами, милая леди. Но леди воротит сопливый нос и чешет одна. По самым людным улицам.

А вдруг она и правда понравилась ему? Как в сказке, с первого взгляда? Такая, какая есть, – Золушка без феи. Хоть и перепачканная сажей, но под сажей – клад.

– Склад, – усмехнулась Алина, – шурупов и гвоздей.

Слишком он хорош, этот Игорь. Хорош и опасен, потому что ноет от него – вот здесь, под значком-мухомором, приколотым с левой стороны. А значит, надо бежать прочь, и быстро бежать, как на стометровке.

– А-а-а-а-а!

Это был даже не крик. Визг. Вой. На каких-то несуществующих нотах. Рвущий, сбивающий с ног, выгибающий тело эпилептической струной. На секунду Алина потеряла все – зрение, осязание, слух, наполнилась кипящей кислотой.

Потом, преодолевая помехи, в ее пустой голове тихо сказали:

– Хасс. Режет.

И она снова начала видеть.

На газоне, широко расставив ноги, стояло существо. Низенькое, худое, в длинной сизой куртке. Подросток без пола. Существо орало, широко раскрыв рот, а рядом, согнувшись пополам, заливисто хохотал приятель существа.

Просто шутка. Вот они уже оба смеются, толкают друг друга, топчут кучерявые бархатцы. Ветер путает им волосы, треплет листы вывалившейся из портфеля тетради. В густую Алинину черноту вползают пятна серенького дня.

Туго закрученная пружина разжалась, и Алина побежала. Так, как никогда не бегала стометровку – собранно, резко, до сведенных судорогой икр. По мелкой пыли, покрывающейся первыми кляксами дождя. Через пустырь – вопреки всем маминым советам.

Она неслась подстреленным зайцем, прыгая через бугорки подсыхающей травы, осколки кирпичей, втоптанные в глину молочные коробки. За спиной то и дело слышалось «бух-бух-бух-бух-бух». Это мнимый Хасс в охотничьих сапогах мчался следом. Алина оборачивалась, обшаривала иссеченную дождем пустоту и прибавляла скорость. Когда в очередной раз она, чуть не свернув шею, оглянулась, толстый булыжник нырнул ей под ноги. Заспинное «бух-бух» смолкло, и Алина с размаху шлепнулась в грязь.

К чьим-то рыжим ботинкам на очень толстой подошве.

Сверху, почти с самой тучи, сказали:

– Только не реви!

Алина, баюкая ушибленную коленку, медленно подняла глаза. Самые обычные джинсы, серый свитер грубой вязки, черные волосы до плеч. Мальчишка лет шестнадцати, стоит себе, руки в карманах и даже не пытается помочь.

– Привет, – сказал мальчишка, – вставай.

Но рук из карманов не вынул.

Алина, неловко оправляя испачканную одежду, поднялась.

– Кровища? – хмыкнул мальчишка и носком ботинка поддел край Алининой юбки.

– Дурак, что ли?!

– Сама дура.

Он вытащил носовой платок, подержал его под дождем и протер разбитое колено. Потом тем же платком привязал к ранке мясистый подорожник.

– Все, жить будешь, не помрешь.

– Спасибо, – сдалась Алина и первый раз посмотрела ему прямо в глаза.

Черные-то какие! А лицо бледное, белое почти. Прямо вампир из книжки.

– Ну пока. – Мальчишка качнул тесемку Алининого капюшона и пошел к старым сараям, зябко поеживаясь внутри намокшего свитера.

И тут Алина разревелась. Громко, в голос. Сбросила рюкзак, пнула его ногой, еще и еще раз. Выдернула из кармана подсунутую Игорем конфету, отшвырнула в крапивные заросли. Спряталась за волосами, покрытыми водяным бисером, крикнула:

– Не хочу, ничего не хочу!

– Зовут-то тебя как?

Вернулся.

Тонкими пальцами раздвинул занавес ее волос. Щелкнул по носу.

– Алина, – проскрипела она.

Рыдать почему-то совсем расхотелось.

– А ты кто такой?

– Зяблик. Капюшон надень.

– Как это – Зяблик?

– Никак. Просто Зяблик, и всё. Проводить тебя?

Алина замялась, потом с благодарностью выдохнула:

– Да.

– А ведь ты чего-то боишься. Чего?

– Не знаю…

– Знаешь. Скажи! – Зяблик подал Алине рюкзак словно пальто.

– Джентльмен, – съязвила Алина, просовывая руки в лямки.

– Твой рюкзак – ты и неси, – улыбнулся он, – так что у нас там со страхами?

И правда, что? Ведь не было, ничего же не было. Вот только страх, да. Страх был всегда – едкий, жгучий, затекающий в глаза и уши соленой водой. Он приходил без причины, опрокидывал и снова исчезал на дни и месяцы. Но не такой, как сейчас, совсем не такой…

– Ничего! Были страхи да вышли.

– Не верю, но дело твое. Вперед!

Зяблик шмыгнул носом и кивнул в сторону Алининого дома, будто точно знал, куда нужно идти.

Дождь отодвинулся к реке, оставив после себя легкую морось и ошметки облачной ваты. Пустырь, скорее подмоченный, чем умытый, звонко чавкал под ногами. Алина сняла насквозь промокшие туфли и шла босиком, рискуя распороть пятки битым стеклом.