Линия ночи

– Этих двух, – я указал на утыканных стрелами мужчин, – в одиночные бронированные камеры. Такие найдутся?

– Найдутся, – кивнул Торн.

Наконец, мальчишка моргнул, и обеспокоенно посмотрел на Изначального, втягивающего свои щупальца.

Изначальный ответил ему красноречивым взглядом.

Раненого вампира унесли. Парализованных блондинов сноровисто покрыли быстросохнущим, напоминающим монтажную пену, спреем, и погрузив на какие-то хитрые каталки, укатили восвояси.

На каталках попроще повезли трупы. Торн вышел за ними.

– Передай Посреднику, пусть уезжает! – бросил ему вдогонку Дайрон.

Оставляя на белоснежном полу красные следы, следом потащились искусственники.

Миша, смачно плюя кровью, уже стоял на ногах. Перехватив мой взгляд, он успокаивающе качнул головой, и нетвердой походкой подошел к Гарри.

Бледный как смерть, Гарри неразборчиво пытался что-то говорить, но язык ему не повиновался. Значит, все-таки позвоночник…

– Как он? – Миша вопросительно посмотрел на Дайрона.

Мальчишка промолчал.

– Спаси его! – простонала Маргарита, простирая к нему руки.

Дайрон прикрыл веки.

– Сделай же что-нибудь!!! – вскричал Миша. – Что-то ведь можно?!

Вместо ответа мальчишка положил Гарри на лоб ладонь.

Гарри замолк.

Вдруг меня словно ударило током.

– Это я виноват! Если бы я не приказал Торну позвать их… – С ужасом пробормотал я, и посмотрел на всхлипывающую Марго.

Тушь текла у нее по щекам, оставляя на коже грязные ручьи.

И теперь Гарри лежит при смерти, а на мне ни царапины… Из глаз сами собой потекли слезы.

Джейсон молча похлопал меня по спине, и отошел.

Я опустился на колени.

Чья-то рука осторожно коснулась моего плеча.

– Вы поступили мудро, господин! – негромко сказал Изначальный, покачивая головой. – Иначе все окончилось бы гораздо печальнее…

– Как еще печальнее!!! – крикнул я, забывая о своем статусе невозмутимой ипостаси. – Если б мы не тронули эти гребаные ящики…

– Оставайся они закрытыми, через некоторое время сработал бы взрывной механизм. – Мелодично сказал Первый. – А теперь у нас появился шанс узнать о них больше.

– Нихера вы не узнаете, – мрачно сказал я, вытирая глаза.

– Я вопрошу их кровь! – скрипнул доспехами Изначальный. – И она ответит мне…

В сопровождении охраны, он медленно пошел к мужчине.

– Что ж раньше-то не вопросил… – процедил я.

А вампиры-то! Что, неужели при всем обилии вооружения у них не было хоть какого-нибудь парализатора? Кроме этих игл? Косили б всех подряд, потом разобрались…

Мальчишка убрал руку со лба Гарри.

– Пусть лежит так, – решил он, окидывая нас взглядом. – Время есть…

Он глянул на смуглого вампира с бородкой, того самого, что был с нами при пробуждении Изначального, и тот протянул ему баллончик со спреем.

В два счета Дайрон заковал Гарри в некое подобие гипса.

– Сколько еще времени? – негромко спросил Миша, сидя на корточках.

– Часа четыре, – ответил ему Джейсон.

– Может, и больше, – пробормотал Дайрон.

И его тон мне не понравился. Очень не понравился.

Боги жалеют смертных, но они же жертвуют ими во спасение остальных. К тому же, теперешний Дайрон, увы, не чета прежнему!

А что-то внутри меня подсказывало, что сжечь двух дорогих роботов куда проще, чем сохранить одну бесценную жизнь…

Дайрон медленно пошел к возвышению, на котором неподвижно лежал однорукий блондин.

Стараясь не смотреть на Гарри, я двинулся за ним.

«Сцена» была красной от крови.

Мужчина, судя по всему, находился в сознании, и лежал на спине, молча глядя в потолок. Можно только представить себе, какие муки он сейчас терпел! Если, конечно, Изначальный не убрал боль…

Стараясь не попасть в поле его зрения, мальчишка прислонился к стене неподалеку.

– Скажи, кто ты, откуда, и чью волю исполняешь, и сохранишь жизнь! – оглядываясь на Дайрона, произнес Изначальный, положа руки на богато украшенный пояс.

Мужчина слегка повернул голову.

– Не тебе распоряжаться моей жизнью, ванакс над кровососами! – выговорил он с трудом. – Ты берешь на себя слишком многое…

– Говори, и останешься жить! – повторил Изначальный, стискивая пояс.

– Я сам решаю, жить мне или умереть, – пробормотал мужчина, сплевывая черные сгустки. – И выбор сделан…

В три прыжка Дайрон очутился рядом, и упав на колени, слегка коснулся его лба.

Закрыв глаза, мужчина замер.

Несколько секунд он лежал, а затем открыл глаза и внимательно посмотрел на мальчишку ясным взглядом.

– Твои потуги смешны, самозванец, – отчетливо сказал он, и глаза его стали закрываться.

Дайрон побледнел и положил руку мужчине на лоб. Воздух задрожал.

Закрываясь рукой, Изначальный отшатнулся.

Веки блондина дрогнули, и поднялись. Мутным, ничего не выражающим взглядом он посмотрел вокруг и что-то пробормотав, хрипло рассмеялся.

Потом отчетливо произнес, и в переводе на русский это звучало бы так:

Клинок свой ангел в отраженье обнажит

Тогда отринет смертный в страхе господина

Желая долг вернуть ему, основу сокрушит,

Столп содрогнется, и порвется пуповина…

В груди его что-то булькнуло, и оборвав себя на полуслове, он внимательно посмотрел на меня.

Я, выпучив глаза, слушал этот нелепый стих.

– И вме…сте… – захлебываясь кровью, пробормотал мужчина. Его скрюченные пальцы заскребли по мокрому полу.

– Что? Повтори, что!!! – Крикнул я, наклоняясь к нему и пачкаясь в кровь.

– Про…рочест…– вздохнул мужчина и замолчал.

Остекленевшие глаза его смотрели на часы.

Секундная стрелка бежала по циферблату, как обычно.

Я выпрямился и сверху вниз поглядел на мальчишку.

– Может, мать вашу, уже хватит недомолвок? Рассказывайте!

Миша и Джейсон подошли ближе. Марго, держа за руку неподвижно лежащего Гарри, вопросительно посмотрела на меня.

– Что рассказать? – певуче спросил Изначальный, расстегивая пряжку пояса.

– Все. Вы же с самого начала знали, что тут творится! – Тяжело дыша, я посмотрел мальчишке в глаза. – Почему ты запретил их убивать? Почему не вмешался!

Дайрон поднялся с колен.

– Потому что ни в коем случае нельзя было этого допустить! – отрывисто сказал он.

– Нельзя допустить? – не понял я. – Но почему? Что в этих мужиках такого особенного, кроме их идентичности?

Дайрон переглянулся с Изначальным.

– Подумай сам!

Подумай сам! Прекрасный ответ, ничего не скажешь! Из-за нехватки информации бывают проблемы – и лежавший при смерти Гарри тому прекрасное подтверждение!

И чтобы всего этого избежать, оказывается, всего-то надо было подумать!

А может, Дайрон просто не хочет говорить при Изначальном?..

– Ты знал о сделке. – Утвердительно сказал Дайрон.

Изначальный кивнул.

– Но не воспрепятствовал ей.

Первый вампир стиснул пояс.

– Мне было явлено, что воспрепятствовать не удастся. И дети мои должны жить. Никто из них не сделал ничего, что…

Жестом Дайрон оборвал его.

– Но ты не поверил им.

– Ни на миг. – Лицо Изначального оставалось бесстрастным. – И не давал своего слова.

Я отошел от мертвеца и присел на край «сцены». Сколько же сейчас времени? Часы показывали начало двенадцатого. Скоро полночь, самое время для шабашей, танцев при луне в голом виде и прочих заманчивых вещей.

Вампиры унесли тело и Изначальный, видимо решив, что его присутствие будет тяготить нас, последовал за ними. В дверях он столкнулся с возвращавшимся Торном. Князь почтительно уступил ему дорогу.

Возвращается, наверное, в свой схрон – там-то поспокойнее будет!

Я попытался определить, на каком это языке звучало это, с позволения сказать, пророчество, – какое-никакое подобие рифмы все-таки есть, но мальчишка задумчиво смотрел на закованного в серую пену Гарри, и мысли мои приняли другое направление.

– Что с позвоночником? – шепотом спросил я, наклоняясь к оттопыренному уху. – Совсем туго?

– Перебит полностью… И несколько позвонков раздроблено. – Мальчишка вздохнул. – Впрочем, это уже не важно… И без того дело плохо…

– Что, нет сил вылечить его?

Дайрон покачал головой.

– Хуже. Силы есть, нет уверенности…

– Уточни, – осторожно сказал я.

Мальчишка с тоской посмотрел мне в глаза.

– Я боюсь его потерять, и боюсь, что оставить его в живых будет куда хуже! – мысленно сказал он. Слова объемно звучали в голове, словно через стереонаушники. Ничего странного не было, просто никто не слышал Дайрона, кроме меня. Он просто говорил, не раскрывая рта.

Чтобы скрыть растерянность, я засунул руки в карманы. Потом, чувствуя всю глупость ситуации, вытянул их и вопросительно посмотрел на Дайрона.

Тот кивнул.

– Это из-за тех… близнецов?

– Именно так.

– Но… – промямлил я, – что-то же можно сделать… Это же… Ну, я не знаю… В конце концов, можно же оставить вопрос в подвешенном состоянии – реанимации там, капельницы всякие, кома… О Господи, что я несу!!!

Мальчишка вздохнул.

– Да, пожалуй… А еще мне ненавистна мысль, что я не в силах помочь своим…

Он не договорил.

Своим – кому? Близким, друзьям?

Или знакомым помощникам?

Я посмотрел на остатки кровавой лужи, неторопливо таявшие в пасти странного, похожего на автомобильный пылесос, приспособления. На дегустацию Изначальному?

– Однако, мы теряем время! – решительно сказал мальчишка, и подошел к Гарри.

Тот неподвижно лежал в окаменевшей пене, словно замершая в гнезде птица. Бледное-бледное лицо без кровинки и черные горящие глаза. Сидевшая на коленях Марго сумрачно посмотрела на нас.

Дайрон поднял глаза на Торна и раздельно произнес:

– Обеспечить уход. Лучший.

Торн наклонил голову.

Какие-то мужики сноровисто просунули под лежавшего множество тонких, чуть толще вязальных спиц трубочек, соединили их друг с другом посредством прямоугольной рамы, к которой подсоединили шланг, другим концом входящий в баллон необычной треугольной формы.

Гарри молча терпел, изредка прикрывая веки, когда вампиры неловко касались его.

Молчаливый парень моих лет повернул кран, и трубки стали покрываться густым, напоминающим изморозь, голубоватым налетом.

Через минуту Гарри лежал в голубом прямоугольнике.

Еще через минуту покрытие затвердело и четыре вампира словно на носилках, подняли Гарри вверх. Благодаря своеобразной опалубке конструкция держалась намертво.

Носилки водрузили на тележку и покатили к двери.

Маргарита вопросительно глянула на мальчишку. Тот едва заметно покачал головой.

– Нам всем нужно отдохнуть, – бесцветным голосом сказал он.

Я отвел мальчишку в сторону, и стараясь не думать о том, настоящем Дайроне, крепко взял его за руку.

– Может, хотя бы раз в жизни снизойдешь до ответа, и соизволишь рассказать, что с этими близнецами не так? Ты что, знаешь кого-то из них? Лично?

Мальчишка заколебался – это явно было видно по его лицу, и наконец, словно решившись, внимательно посмотрел мне в глаза.

Голова закружилась и я сперва услышал ленивый шум прибоя, редкие, пронзительные крики чаек, а затем, словно наяву, увидел у своих ног сине-зеленые воды океана.

IX

Восемью днями ранее

Я стою на берегу, с интересом изучая видимую часть раскинувшейся передо мною бескрайней водной глади. Чувствуй я запахи, и вкус соли на губах, возможно, картина впечатлений получилась бы более насыщенной.

Но сейчас не время сентиментальности.

Я жду лодку. Или катер. Любое судно, могущее держаться на плаву, чтобы перевезти меня. Туда. На остров.

В том, что это будет на острове, я не сомневаюсь. Слишком уж много создано барьеров, так почему бы к ним не добавить еще один?

Просторный балахон, в который я облачен, не стесняет движений и надежно предохраняет от лучей заходящего солнца. В опущенном на грудь капюшоне имеются прорези для глаз, что, несомненно, показалось бы неоспоримым преимуществом иному человеку; но выбери я облик Посвященного Часам или Дням, пришлось бы лишиться и этой совершенно бесполезной детали…

В неподвижности есть своя прелесть: ты словно являешься сторонним наблюдателем, безучастным свидетелем окружающей жизни – суеты, живущей своими, никому не ведомыми законами.

Отличный повод в который раз задуматься о вечности.

Я стою, замерев, уже около сорока минут, явившись точно в назначенное время. Однако встречающие не торопятся.

Неужто именно сегодня их осторожность превзошла цель, и я жду напрасно?

Нет, говорит голос внутри меня, нужно ждать.

И я жду.

Внизу, под обрывом, омывается волнами неширокая полоса песка. Место выбрано нарочно, чтобы избежать случайных глаз, и не только: над ним не проходят орбитальные маршруты вездесущих спутников, проносящихся в сотнях миль над поверхностью планеты.

Весьма сомнительное преимущество…

Я неподвижен, словно каменная, не пощаженная временем колонна какого-нибудь древнего храма. Это тело чем-то даже удобно – не затекают мышцы, не течет пот, который непременно следует вытирать, и возможно, я останусь в нем длительное время.

Взять его было несложно: я дождался, покуда Посвященный Минутам погрузится в положенный сон, готовясь к своему путешествию и отдавая накопленное, дабы освободить память, а Круг Девяти на время оставит своего члена.

По какой-то неведомой мне причине, чем меньшей единице времени посвящен адепт Круга, тем больше ему требуется времени на сон. Впрочем, сон это человеческое выражение, и я, по старой привычке, пытаюсь находить аналогии, заменяя понятия Безликих на привычные мне.

Итак, они покинули своего собрата, предварительно погрузив его в желеобразный раствор, и наглухо запечатав в маленькой, своею формой повторяющей яйцо, камере. Из которой, освободив свой разум, он должен выйти, чтобы попасть в положенный срок к месту, указанному в Вести.

Гораздо позже, уже вернувшись, Безликий будет недвижимо лежать девять дней, отдавая полученное знание и безразлично созерцая россыпь сверкающих друз, коими покрыты стены его временной тюрьмы, после чего его место займет другой.

И так – девять раз. Потом все начнется сызнова.

Абсолютно чуждая мне логика – от погруженного в голубой студень тела я не чувствовал ничего, что можно было бы назвать накопленным: ни эмоций, ни мыслей, ни обмена высокими энергиями.

Недвижимый Посвященный не исторгал даже тепла, погруженный в липкую взвесь с температурой, равной температуре его тела – одиннадцать с четвертью градусов по Цельсию.

Итак, когда оставшиеся восьмеро, обратив за собою пустоты коридоров в камень, удалились на значительное расстояние, я появляюсь внутри.

Посвященный лежит, словно манекен. Бездушный идол, преследующий свои равнодушные цели.

Гуманоидное тело, около семи футов в длину. Силуэт вполне сойдет за человеческий – лишь голова, минуя несуществующую шею, плавно перетекает в плечи.

А вот остальное – не совсем людское. Руки изгибаются в суставах под любым углом; кроме того, от плеча до кисти суставов два – в отличие от человеческих рук. Такие же гибкие пальцы, не имеющие ногтей, и своею твердостью могущие поспорить с железом. Каждый – равной длины. Большой подобен остальным – две фаланги.

Такие конечности неумело рисуют малые дети, едва взяв в руки карандаш и старательно пытаясь изобразить обезьян.

С ногами – то же самое.

Тело полностью нагое, без половых признаков, сосков, пупка, волос – всего того, что присуще людям. Да и не только им. Мышц или складок не видно – в поперечном сечении торс пропорционально овален и покрыт розовато-серою кожей, сильно напоминающей пористую резину.

Основное же отличие – это лицо, или правильнее будет сказать, его отсутствие.

Гладкая, абсолютно лысая голова без ушей. На том пространстве, где у человека располагаются глаза, нос и губы – имеется лишь рот – этакая неподвижная безгубая щель, несколько пугающая своей одинокой неуместностью.

Зато в зубах недостатка нет. Их пятьдесят, если мне не изменяет память. Пятьдесят мелких, снежно-белых зубов, цвету которых позавидует любая женщина. Двадцать семь вверху, двадцать три внизу. Зубы по центру несколько меньше остальных, и при плотно сомкнутых челюстях создается неприятное впечатление, будто посредине безупречного ряда какой-нибудь червь проделал ровное отверстие.

Откуда, того и гляди, мелькнет змеиное жало.

Но языка во рту нет. И никогда не было. Имеется лишь несколько желез с разнообразными, порою пренеприятными секретами.

Весьма странное существо. И необычное.

Долгая по людским меркам жизнь почти отучила меня удивляться, но рассматривая лежащего (или лежащее?) передо мной, я вновь испытываю нечто, сходное с недоумением.

Безликий спит. Или вернее сказать, находится в состоянии комы. Едва коснувшись этой взвеси, они выключаются, гаснут, точно электрическая лампочка.

Мысленный приказ и Безликий мертв. Мертв по настоящему. Теперь это лишь безжизненная кремнийорганика. В том смысле, что в составе тканей этих существ наличествует кремний, как в тканях остальных живых существ – углерод.

Скрестив на груди руки, я долго смотрю на тело, затем легкий пасс, и оно исчезает.

Исчезает, чтобы возникнуть в другом месте – в невообразимой дали от Сферы Бесконечности – так высокопарно именуют свою обитель Безликие.

Что ж, так или иначе, Посвященный Минутам выбрался наружу. Несомненно, его исчезновение будет обнаружено, причем довольно скоро. Однако эти девятеро, вернее, теперь уже восьмеро примечательны тем, что в отличие от остальных, низших своих собратьев обладают некой самостоятельностью.

И игра обещает быть интересной.

Каменные останки бесшумно вплывают в предусмотрительно распахнутую заднюю дверь микроавтобуса, она захлопывается и обшивка автомобиля на мгновение вспыхивает радужной пленкой.

Разумеется, было бы куда проще эту нелепую статую сразу поместить внутрь автомобиля, но… пусть будет, как будет.

Наверное, в тающих лучах солнца это довольно-таки интересное зрелище…

Безликого мне не жаль. Вернее, жаль, но не более, чем комара или муху. И если я верну это тело обратно, оно вспыхнет всепожирающем пламенем, едва коснувшись голубой жижи. И восемь оставшихся долго и безуспешно будут гадать о происхождении этого огня, так и не додумавшись до истинной причины.

…Следом и я покидаю это неприветливое пристанище.

Я появляюсь возле Кейптауна, на мгновение соединяя две точки пространства в одну, а затем разделяя их обратно.

Ткань реальности недовольно распрямляется, но Богу позволительно многое.

Здесь располагается Южное Гнездо. Самое старое из ныне существующих. Временно мое тело будет храниться у граморов.

Подробности им знать незачем: Бог не отчитывается никому. Но паре самцов брошена случайная приманка – мол, Дайрон решил отдохнуть, Он желает погрузиться в размышления.

Они твердо уверены, что сами подслушали это. Уже послезавтра этот слух разойдется по всему Гнезду. Еще через несколько дней – по другим. Пусть.

Я появляюсь посреди центрального покоя.

Так, как и должно Богу: с сиянием, возникая из родившейся ниоткуда ослепительной точки, видимой частью невооруженным глазом, частью – в ближнем инфракрасном диапазоне – спектр восприятия граморов несколько смещен по отношению к человеческому.

Падкие на внешние эффекты птицелюди, замерев, с трепетом внимают чуду – нечасто Бог посещает их.

Замешкавшись, старейшина неловко спрыгивает с богатого насеста, поспешно проглатывая пищу – выплюнуть ее, значит, нанести серьезное, по их меркам, оскорбление.

Его левая ладонь – гротескная смесь птичьей лапы и человеческой руки сжимает мобильный телефон, на ощупь судорожно пытается выключить его, не дерзая бросить взгляд на светящийся экран, но неудобное строение крючковатых пальцев не позволяет быстро справиться с этой задачей.

Птица с телефоном – можно ли представить картину нелепее? Разве что овца, играющая на флейте! Я сдерживаю невольную улыбку.

Старик волнуется, это видно по его начинающей отливать серым коже. Он делает шаг, шаркая, и нервно стучит когтями по полированным доскам паркета. Когти его выкрашены индиго – это знак того, что он занимает в Гнезде высшее положение. На нем свободный халат с завязанным на груди ритуальным поясом. Ого! Целых девяносто две бусины. Почти век он правит Гнездом.

Старик невысок ростом, мне по грудь, и вдобавок очень сутул. Редкие клочки пегой шерсти за ушами придают ему сходство со старой рысью. Старой, уставшей рысью. Что лишь видимость – этот грамор, несмотря на свой далеко не воинственный вид, с легкостью вырвет взрослому человеку сердце.

А ведь он очень стар – не менее ста двадцати лет, учитывая, что старейшиной можно стать не ранее тридцати, а средняя продолжительность жизни граморов такова, как и у людей.

– Владыка! – Грамор с трудом пытается стать на колени, но забитые солями суставы не повинуются ему. Не рискуя играть моим терпением, он просто бросается на пол, с трудом преодолевая гримасу боли, промелькнувшую на его странном лице, одновременно пытаясь засунуть в широкий карман халата так некстати подвернувшийся телефон.

Он промахивается, и аппарат глухо падает на пол.

Эта вертикальная прорезь твердых губ – необычная пародия на клюв и круглые, без ресниц, глаза по бокам его, подобострастно глядящие на меня, вызывают смешанные чувства.

Но Бог не проявляет чувств. К тому же, это была жизнь, пускай и в таком странном проявлении – в их жилах течет красная кровь, они чувствуют боль, подвержены страху и подвластны порокам – обычным человеческим порокам.

В самом страшном по человеческим меркам граморе поболее жизни, нежели у всего рода Безликих.

Старик замирает. Он только что совершил непростительную ошибку – осмелился заговорить первым. И прекрасно знает, что стоит мне пожелать, он и вся его свита превратятся в щепотку тлеющей пыли…

Я молча смотрю на него.

Он благоговейно глядит на меня, мысленно приготовляясь к худшему. В упор мы сверлим друг друга взглядами. Он сдается первым, моргая, чтобы унять побежавшие из глаз слезы.

Довольно.

– Я останусь здесь, пока так будет угодно, – наконец, говорю я. – В течение этого срока твой дом будет неприступным для врагов, а его обитатели – излечатся от болезней. Кроме того, небо над Гнездом всегда будет чистым, а ночи – прозрачными. Пока я пользуюсь твоим гостеприимством, Храм будет пуст.

В диалоге с самим собой я никогда не разговариваю такими высокопарными фразами, более того, они мне неприятны. Но существует такое недавно появившееся понятие, как имидж.

Что ж, и у Бога есть свой имидж.

Старик низко наклоняет голову.

– Повеление будет исполнено, – с облечением произносит он, и робко уточняет:

– Великому будет еще что-то угодно?

Я слегка повожу головой.

– Ничего. Веди.

Старик неуклюже поднимается и семенит куда-то.

Я читаю его мысли: он испытывает невероятное облегчение оттого, что Бог почтил его своим присутствием – это добрый знак для Южного Гнезда.

И ужас оттого, что было бы, спустись я в храм, не подав знака служителям, ибо жрецы – хозяева в храме лишь до тех пор, покуда там не появился истинный владыка – и какой-нибудь священник по своему неведению побеспокоил меня?..

Я знаю, ему хочется поговорить со мною о жизни и о том, что будет после смерти – разумеется, но обмолвиться об этом он не посмеет. Коленопреклоненная свита, в страхе замерев вдоль неровных стен, безмолвно внимает.

Я следую за ним. Мне хочется ускорить шаг, я не люблю торжественных шествований, словно недалекий, кичащийся властью удельный князек, но – опять имидж.

Старейшина ждет меня, кланяется, и дробно стуча когтями, бежит впереди.

Извилистый квадратный коридор, освещенный необычной формы лампами, что мерцают странным красноватым светом. Я все время забываю о том, что граморы – не люди. Мгновение – и для меня коридор освещается иначе. Так лучше.

Несколько монотонных минут путешествия в каменной толще, и я, сопровождаемый стариком, выхожу к преграждающим путь мощным воротам.

Лязг замков, коленопреклоненные прислужники в парадных облачениях и с вырезанными крыльями – так что торчат лишь напоминающие руки нелепые огрызки, судорожными рывками отворяют толстые металлические двери.

Старик подобострастно кланяется, услужливо замерев у входа.

Задержавшись на пороге и милостиво кивая ему, я захожу внутрь. Он расцветает в улыбке – иначе трактовать эту гримасу невозможно.

Вхожу в большой, формой с перевернутую чашу зал, скупо освещенный четырьмя слабыми лампами в потолке, двери осторожно закрываются, и я остаюсь один.

Стены искусно выложены мозаикой. Нижние семь футов заняты изображениями жизненного пути человекоптиц – от рождения до погребения.

Выше – по периметру изображения ритуальных татуировок, затем слова клятв, еще выше – парная молитва – буквы весьма напоминают арабскую вязь. Под сводами – имена первых – Б’ерл’уна и Ун-Ы.