Вчерашний вечер, утро, день

Вчерашний вечер, утро, день

Миша Том Лев

Дизайнер обложки Тося Ялонецкая

Фотограф Илья Бирфер

© Миша Том Лев, 2020

© Тося Ялонецкая, дизайн обложки, 2020

© Илья Бирфер, фотографии, 2020

ISBN 978-5-0051-2406-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Миша Том Лев

Часть 1

Вчерашний вечер

За окном туман. Моросит. Выходной день. Гуляй не хочу. «Не хочу», – подумал Николай Иванович, продолжая набивать папиросные гильзы трофейным табаком.

Черная тарелка радио, вереща, доносила до народного уха интервью с модным писателем Виктором Степановичем Лапшиным. Востребован. Тираж – «классики ворочаются». Опять же в школе в разделе «Современная литература» собираются… Больше, чем популярен, – пропагандируем и любим.

Серьезная литература знает, как объяснить прошлое. Она же еще лучше знает, как расставить акценты настоящего и обрисовать будущее светло-оптимистичными красками на идейно-выдержанном розовом фоне.

– Что? Есть подтеки? Пузырится? Замалюем! Кисти в наших руках!

– Вперед, к победе!.. (Это уже не мое картавое – Виктор Степанович выкрикнул.)

Конечно, в заключение – так положено. Вначале же осветил сложное международное положение, непростую внутреннюю ситуацию. Коснулся роли искусства, и, в частности, литературы. Был конкретен. Смело перечислил тех, с кем нам не по пути. Дал отпор врагам и их прихвостням. Сказал много правильных и понятных слов. Убедил народ, точнее, уйму народа убедил. А потом выкрикнул вот это: «Вперед, к победе!..» Немного громко получилось, но поставил точку (в смысле восклицательный знак).

У Николая Ивановича от этого тарелка рухнула. На проводе повисла и раскачивалась под бравурный марш, венчавший все предыдуще-сказанное, не лишь бы, уж поверьте – в порыве.

Когда дело дошло до барабанов и тарелок, они так припечатали, что наша (ой, чего это я?), Николая Ивановича, тарелка опять рухнула, на сей раз окончательно освободившись от проводов. А он умелец. Сообразил. Водрузил все на место, подключил… Вот тут-то и произошло. Что, как – объяснить не берусь. Казалось, два провода – хоть так подцепляй, хоть эдак, – будет работать. Работает. Но что несет, зараза? Видимо, при падении голову сотрясла, не Николая Ивановича же? Ему, правда, по темечку немного досталось, но ни в какое сравнение! Это она свихнулась и выдает голосом уважаемо-знаменитого Виктора Степановича чушь бессмысленную. Сказать невозможно, но вам по секрету. Только тс-с-с! Все перевернулось! Виктор Степанович обхаял и дорогу светлую, и устремления наши. А этих, им самим же обделанных писак, возвеличил, только что на постамент классический не водрузил. Правда, в заключение опять выкрикнул. Громко, с былой прытью: «Вперед, к победе!» Стесняюсь вам сказать чего. Видать, послышалось. Снова обрушил тарелку на голову мирного гражданина, набивающего папиросные гильзы.

Тут Николай Иванович не удержался, ответил на этот акт вандализма. Словами правильными, внятными и однозначно-отображающими. Повторить не берусь, духа не хватает, но, поверьте, достойно, лихо ответил. Повесил тарелку на место. Подкрепил гвоздем потолще, и заговорила она, как прежде, почетче даже. Правильные вещи заговорила. Второе падение все на места свои поставило, выправило. Дослушал Николай Иванович, куда все-таки «вперед», успокоился. Закончил набивать гильзы. Приоделся да и вышел на общую кухню в своих новых сиреневых кальсонах. Представительно получилось, захватывающе. Тем более что там, на кухне, как бы крутясь по делам, поджидала его Марья Ивановна, тоже нарядная, в комбинации.

– Марья Ивановна, вы когда-нибудь бывали на Луне?.. – начал приставать Николай Иванович. – Не обижайтесь, я не хотел, наоборот. Предлагаю: давайте раз в неделю совершать полеты на Луну… Почему «пошляк»? Я романтик. Это другое.

От возбуждения комбинация Марьи Ивановны стала совсем прозрачная. Грудь упруго выпрямилась, соски заострились как маленькие гвоздики. Уколоться можно, если рискнуть. Посуда, подвешенная на стене, начала подрагивать, издавая звуки, отдаленно напоминающие бой курантов. Краска, и так местами облупившаяся, посыпалась прямо на глазах. Нет, не мистика. Резко подскочила напряженность малоизученного поля любовного желания. Понять можно: вторая молодость, яростно бурлящая кровь, сиреневый цвет, Луна, «гвоздики». Неяркое освещение молодило и «подвигало». Можно понять. Только стой! Поберегись!

Жена Николая Ивановича выскочила на кухню. Практически голая. Бигуди и сандалии дедушкины на босу ногу.

О-па! Все!

Марья Ивановна покраснела, однако успела ехидно заметить:

– Вам не жарко, Бронислава Борисовна? Животное напугать не боитесь?

Николай Иванович приподнял брови и опустил руки, как бы прикрываясь.

– Да не вас, доклеточное, успокойтесь.

Действительно, кот Матарфей выгнул спину в вопросе и готовности.

– Ха! – отпарировала Бронислава Борисовна. – Это с вашей фигурой желательно в шубе или очень издалека, чтоб не напугать. А ты, козел, чего на кухню в выходных кальсонах выпендрился? Запачкать хочешь? Донжуан профилезадый!

Ушла, гордо вращая талией и двумя полушариями – «восточным» и «западным».

Колянчик без команды, в оправдательно-заискивающем порыве, – за ней, всегда желанной, но не всегда достаточной, не всегда ласковой.

Машины груди в возмущении, смущении и неудовлетворении буквально предприняли попытку выпрыгнуть вместе с душой и желанием наружу, напугав все-таки кота Матарфея. Он сиганул с подоконника и замкнул шествие удаляющейся четы.

Три чувства одновременно прожгли все существо Марьи Ивановны, перейдя в физическую боль: обида, ревность и зависть. Три деструктивных чувства заполнили душу, разрушая доброе и светлое отношение к жизни, к людям и, вот видите, к животным тоже.

Ушла к себе в комнату. Представляете, со всем этим. Одна. Одинока. Нелюбима. Только дверь прикрыла, такое началось… Аж на первом этаже окна прослезились – то ли от сырости, то ли от волнения…

Вообще-то здесь, на первом, все по-другому – порядок. Столик к столику, тазик к тазику. Ни краска себе не позволяет осыпаться, ни кот спину не гнет – смирный. Вывешен не только список дежурств, но и небольшая стенная газета – так, для освещения, чтобы с пути не сбиться. Коридор-то длинный (да и жизнь не коротка), засмотришься – того и гляди зигзагу даст.

Ответственный по этажу – Игнат Григорьевич Цып. Табличка на его двери такая, что кабинет позавидует, официально.

Вдруг в это царство порядка и дисциплины, в тишину, ворвались звуки-сорняки, звуки-возмутители. Началось с грохота разбиваемой посуды, причем по нарастающей – от рюмочек и стаканов до тяжелых тарелок и прессованного хрусталя. Настоять на своем, выплеснуть наболевшее, заступиться за бедолагу правду, супруга на свое место поставить, чтобы, не дай бог, не спутал, не возомнил. Многих воспитательных целей можно достичь, круша ширпотребовское стекло.

Только не забывай: фамильный сервиз и мамина ваза еще в полете окончательно разрубают супружеские узы. Как мечом – жиг! – все свободны.

Игнат Григорьевич тихонько встал с кровати, поправил одеяло и быстренько, по-военному, прыгнул в галифе. Как на коня. Подтяжки. Полуваленки. Одеколон внутрь, снаружи – «пшик»! То ли «для» запаха, то ли «от». Готов. В коридоре простучал по всем дверям. Два коротких, один длинный. Договорной сигнал – форма одежды и время выхода… Сорок пять секунд натренированные. Место сбора – кухня. Ну не в сортире же! Кухня. «Кормилица рыдна», всегдашнее место сбора, сверкала чистотой и казарменной одухотворенностью.

Присели на свои единого типа табуреточки с табличками. Табличка и на каждом столике. О. К. (ответственный квартиросъемщик) – такой-то. Казалось, ерунда, чушь, загиб – наверное, однако вопрос по чистоте, порядку и принадлежности решен и «поднят на уровень». На высокий уровень. Правда, нищевато чуть-чуть. Так на богатство и не нацеливались.

Приверженность важнее.

Игнат Григорьевич – человек арифметически подкованный. Сходу уяснил – пришло четверо. Но для порядка, а еще точнее – во имя его, устроил перекличку.

– Леонид!

– Здесь!

– Степан Израилевич!

– Присутствует.

– Юрок!

– Есть!

– А Никифоровна, что ж? Отстраняется от выполнения? – удивился Игнат Григорьевич, суровя бровь.

– Я проверю. Я мигом, – вскочил Юрок.

– Пока сидеть, – отруководил Игнат Григорьевич. – Анализ ситуации. Докладываю исходные данные и предполагаемые мероприятия. Жильцы небезызвестного второго этажа, пользуясь тем, что живут над нами, систематически учиняют психологически-шумовые эффекты, навязывая нам свой образ жизни, самое мягкое слово – беспорядочный. Мешают жить размеренно и добропорядочно, в соответствии. Круглю. Есть предложение покорить второй этаж и ввести его в состав первого, пока административно.

Наверху неожиданно прекратился бой ширпотребовского «антиквариата», и не успели участники собрания сообразить, насколько это позитивно, как постепенно нарастающий стук чего-то твердого о еще более твердое снизил уровень мечты о позитиве.

– Юрок, сейчас время. Срочно Никифоровну с аппаратурой!

Юрок рванул как на рекорд и установил его. Через пятьдесят три секунды Никифоровна приковыляла вместе со слуховым аппаратом дальнего радиуса действия.

– Докладывает Никифоровна! – объявил Игнат Григорьевич, пока та усаживалась на табурет.

– Да чего докладывать. Все то ж. Колька со своей тыдрой помирился. Посуду они отбили, насладились, устали. Сейчас он ее на кровати ублажает. Слышь! Бум, бум – спинка о стенку.

Тем временем частота и амплитуда неуклонно нарастали. Никифоровна включила аппарат, что-то там подстроила и погрузила наушники в тазик. Техническая смекалка Никифоровны дала возможность услышать все и всем. Оказывается, стук сопровождали стоны, переходящие в выкрики.

– Давай! Давай же!

Им вторил-вопрошал мужской баритон.

– Даешь! Даешь же?!

Игнат Григорьевич заерзал на табурете. Леонид и Степан Израилевич сплотили ряды, чтобы вместе справиться с ситуацией. Юрок, подпрыгивал на самом краешке табуретки, пытался проглотить слюну, но она никак не сглатывалась, и в результате из его дурного чрева выпрыгивали дурные звуки сопереживания-соучастия. Одна Никифоровна казалась безучастной. Выполнив свою техническую миссию, сидела, закативши глаза, – воспоминания лелея. Постепенно эти подлые частоты и амплитуды набрали такой темп роста и величину, что, слившись воедино со стонами-выкриками, переросли в какую-то какофонию животного мира. Тазик-усилитель чуть не сковырнулся со столика. Игнат Григорьевич еле успел подхватить. Юрок даже не заметил, был весь там, в сопереживании действа. Все. Все закончилось вдруг. Слуховой аппарат изловчился и успел передать, как Николай Иванович закурил, встал с кровати, плюнул в окно и выпил пива из бутылки, но по указанию Игната Григорьевича был выключен. Собрание продолжило обсуждение плана по захвату и усмирению. Учитывая предыдущие неудачные попытки, был принят вариант под кодовым названием «Военная хитрость». Команда в полном составе должна была спрятаться, прижавшись к стене перед входной дверью. Подковыляет к ней одна Никифоровна. Позвонит. Когда спросят: «Кто? Чего надо?», скажет плаксивой версией своего старческого голоска: «Это я, Никифоровна с первого. У меня в комнате протечка образовалась, что делать – не знаю». Заохает, заохает. Колька, а кто ж еще, откроет, а мы все тут как тут. Навалимся…

Второй этаж. Николай Иванович закурил. Встал с кровати. Плюнул в окно. Выпил пива из бутылки. Опять вырядился в шикарные сиреневые кальсоны. Казалось, все, угомонись. Ложись тихонечко и спи после достойно исполненного супружеского долга. Так нет. Самолюбие приниженное и незажившая обида вывели его из темной комнаты к дверям Марии Ивановны. Постучал негромко. Она-то не спала, переживала, какое там, когда дом ходуном. Открыла, сама не понимая почему. Коля обнял с ходу и повалил на пол, рядом с кроватью. Как почуял дрожь ее тела, так и повалил. Не побоялся уколоться «гвоздиками». Все смёл. Продемонстрировал такую силу пола на полу, что Машенька только успевала издавать горловые стоны после каждой, нет, не точки, запятой, отделявшей пики в этом бесконечно длинном, беспрерывно восхитительном предложении.

Звонок. Звонок в дверь. Совершенно неуместный звонок. Николай Иванович попытался не замечать и продолжать свое «племенное бычье» дело, но… звонить продолжали. Кураж ушел, хлопнув дверью, пардон (франц.), по заднице. Да и Бронислава Борисовна могла на звонок встрепенуться. Вскочил в настроении разобраться, уяснить, «кто посмел». Конечно, в его возбужденном сознании отображалось это словами менее пафосными. Наоборот, словами «подпольного диалекта», выходившими на поверхность в экстренных ситуациях. К примеру: молотком мимо гвоздя, по пальцам – бум! – слова эти не то что выходят из подполья – выскакивают. Он, Николай Иванович, надо отдать ему должное, слова и эмоцию притормозил. К двери подошел, заглянул в специальную потайную щелку. Увидел картину, гениально спланированную «генштабом» первого этажа. Видимо, это военная хитрость, смекнул Николай Иванович (напомню без иронии: русский человек смекалист). Подтянул трусы, засучил рукава майки:

– Кто там?

– Это я, Никифоровна… – и далее по плану запричитала старушка-злодейка.

Николай Иванович открывает одной рукой дверь, а другой (правой толчковой) насаживает неэмалированное ведро из-под помоев на голову первого атакующего.

Первым был Игнат Григорьевич, а как же – «впереди на лихом коне…»

Ведро пришлось впору, ну тесновато немного, не снять, а так впору.

Вторым изловчился подскочить Юрок. Шустрый парень. Рванулся к двери. Можно сказать, почти успел. Дверь – трах! Закрылась, что называется, перед самым носом. Из-за такой молниеносности родилась проблема. Прищемило дверью этой окаянной чуб рыжий Юрка. Взращенный любовью не за один месяц, да не от нечего делать – с целью, со святой, если задуматься, целью. Покорить сердце Нинки Трусовой, бывшей одноклассницы и давней зазнобы, преуспевающей ныне на бескрайних полях розничной торговли.

У Юрка больших шансов и возможностей не было. Хоть и шустер был, да как-то сероват. Не выделялся положительно умом там иль силой какой особенной. Сероват. Думал-думал и решил обратиться к «специалисту». А кто «специалист»? Парикмахер Сигизмунд Валерьянович. Был трижды женат, четырежды разведен и сейчас, в свои шестьдесят пять, гулял напропалую, как молодой гусак, от процедур этих отдышаться пытаясь.

После изучения проблемы «специалист» постановил, что берется за это «дохлое» дело исключительно из-за профессиональных амбиций. Если выгорит, то из «специалистов» повысят его в «профессора». Кто? Понятно, кто: молва народная.

Первым шагом в изменении имиджа – постоянно снующего, невидного, непривлекательного – во что-то более обстоятельно-достойное, в «фигуру», было отращивание чуба с последующим превращением его в кок. И вот те – трах! – прищемили. Пытались, ничего не скажешь, пытались. И по волосинке вытягивать, и дверь чем-то оттопырить, и Николай Ивановича умолить. Леонид и Степан Израилевич даже предложили масла подсолнечного для склизкости налить – вдруг удастся. Полный провал. Откромсали ножницами аж под корень чуб выстраданный. Пошли решать проблему с Игнат Григорьевичем. Потому как он чего-то с ведром все бегал, стукался, да пока с чубом занимались, не углядели. Осел он у стеночки. Сидит, не шевелится.

Юрок же вышел из «операции» с душевной травмой. Кисло вышел, с потенцией не вернуться, отбиться от коллектива. Плюнуть на все. Душевная травма порой сильнее физической воздействует на сплоченность группы, не говоря уж о статусе самого индивидуума.

Вернемся к ведру, точнее, к Игнату Григорьевичу, еще точнее, к их «сиаму». Леонид и Степан Израилевич дали дельное предложение. Перевернуть Игната Григорьевича вниз головой, то есть вниз ведром. Залить в щель между ведром и головой подсолнечного масла. Голова не то что чуб, должна высклизнуть. Стоит Игнат Григорьевич на голове, правильнее, конечно, на ведре стоит, ножищами пируэтит. Ребята стараются вовсю, масло подливают и одновременно выдергивают Игнат Григорьевича из ведра этого поганого, неэмалированного. Разделяются тяжело, со скрежетом, как ракетоноситель с кораблем, но вдруг разом – бах! – Игнат Григорьевич с Леонидом полетели в одну сторону, ведро со Степаном Израилевичем отважным – в другую. Победа. Какая-никакая, но победа. Второй этаж не завоевали, чуб Юрка потеряли, а вот от ведра спасли командующего своего. Победа! Надо отпраздновать. Положено.

Сам инициатор и руководитель «военной хитрости» от дальнейшего участия в мероприятии отказался. Ведро «помойно-неэмалированное», подсолнечное масло и общая физически-психологическая травма голову деформировали и привели ее носителя в объятия жены. Та от резкого духа проснулась, да и давай выкручиваться.

– Эх, едреня-феня! – вслух подумал Игнат Григорьевич и навалился на не разделяющую его парфюмерное виденье мира подругу жизни. Куда деваться? Сдалась-отдалась, учуяв, кроме «парфюм-букета», еще какую-то «сильную сторону» супруга.

Чего скрывать? Не будем мямлить, делая вид. Обладал он мужским «шармом», и достаточно большим, чтобы затушевать проблемку с запахом.

Леонид, Степан Израилевич и Никифоровна неожиданно оказались духовной опорой этажа. Достойно завершить операцию, поставить знак препинания бывает важнее самого начала.

Пили тихо, мирно, порядок звуками не рушили. Тост главный в конце прозвучал, затем сдвинули молча стаканы, выпили и разошлись спать, веря. Тост-то не тост – крик души:

– Мы им еще покажем…

Пояснений не было, так что из приличного вариации от «кто хозяин в доме» до «кузькина мать» вполне могли иметь место.

Ночь. Тишина. Темнота кажется беспросветной, но вдруг неизвестно откуда прорываются отдельные сумасшедшие всполохи света. Предвестники-буревестники? Иль привиделось от большого желания? Ничего не понять – «то ли муть, то ли жуть».

Утро

Человек – великий мечтатель. Люськина мечта – значок-звездочка с портретом белокурого мальчика. Три месяца копила копейки да двушки. И вот есть сто – значит, рубль. Холод, ветер, темно, но мечта куда сильнее. Пошла за четыре квартала в «Канцтовары», где давным-давно приглядела-присмотрела. Вывалила на стекло прилавочное перед продавщицей свой капитал. Отсчитывать-пересчитывать принялась. И так и сяк, и наоборот, и наискосок: как ни считай – девяносто девять. Точка. Нет ста. Нет рубля. Нет значка. Продавщица вреднющая – жалится и не мыслит. Рубль ей подавай. «Своя правда» глаз стеклянит равнодушием, хоть лопни, хоть тресни…

Забрала обратно капитал девяносто девятикопеечный. Домой расстроенно поплелась. Дальше мечтать о значке с мальчиком, о равенстве, братстве и об одной денежке, отдалившей ее от великой мечты.

– Ку-ка-ре-ку! Ку-ку-ку! Петухову-петуху! – орали во все горло Козловы, Барановы, Воробьевы и прочая мелюзга.

Как-то случилось, что в нашем классе благородных и знаменитых фамилий не водилось. Был один Разин. Потомок? Или из одной деревни? Али в честь?

Была девочка Дроздова. Несчастная. Не любили ее изначально, с годами – по нарастающей. Еще бы: в пятом или шестом у нее такой нос-носорог за лето образовался, что за фамилией уже его и не спрячешь. Люська ее не любила. Все не любили, и она тоже. Хотя «секретная» информация из классного журнала была давно раскрыта и прилепила на некоторые лбы «ответы на вопросы». Люська значилась в графе «национальность» еврейкой. Так и написано было – еврейка. Позор! Слово-то само какое неприятное и режущее слух. Ходить с ним всю жизнь. Скрывать, не признаваться. Смеяться громче всех, если анекдот вдруг… Не-ве-зу-ха! Мягко сказано. Полный завал. То ли дело в «б» – все русские. Даже Тутанмахер Саша и Машенька с практически не выговариваемой фамилией Гугельбрехманберг.

Люська, подождав, когда закончат Петухова «петуховать» и начнут Козлова «козлить», крикнула малорослому шустрому парнишке:

– Не дрейфь, Петух! Ты же не козел, старайся, орлом станешь.

Тот махнул рукой и уже несся со всей скоростью, чтобы успеть на развалившегося «слона» прыгнуть. Не перемена в школе – зоология в зоопарке. Все, отмучили еще один день этой нуднющей второй смены. Через темные проходные дворы с двумя подружками бегом по скользкой слякоти (составляющие: вода, снег, лед, соль). Главное – не грохнуться.

– Пока, Наташка!

– Пока, Верка!

Последний двор и темную подворотню сама не заметила, как проскочила, вылетела на улицу – и спокойной походкой солидной ученицы-отличницы к своему двору. А там! Что там? Гам-тара-рам – вот что там. Горка деревянная возле бомбоубежища облеплена мальчишками-девчонками. Функционирует в режиме «нагрузка плюс».

– Хоть разок, – загорелись Люськины глаза. – Хоть маленький… В форме?! С новым портфелем?! Будут правы родители. Ой, как хочется, но сначала домой.

Темная парадная. Темная лестница. Семь этажей без лифта. Хотя бы одна лампочка! Вместо этого темнота. Страхов сколько хочешь. Кошка проскочила или?..

Сердце ухнуло. Замерло. Ухнуло. Замерло. Третий, четвертый, на площадке пятого всегда вспоминается немудреный рассказик про кровавую руку, которая из-под пола хватает, хватает… Шестой, окно открыто. Гудит ветер. Наконец, седьмой – и к двери. Главное – на пролет к чердаку не смотреть.

Там «черная дыра» и запах космоса.

Ключ! Спокойно! Ключ. Фу ты! Не отдышаться.

Дверь открыла, проскользнула, захлопнула. Коридор тоже темный. Задача – дотянуться до выключателя, а то в прошлом году вышла из комнаты в темный коридор и наступила случайно… на дядю Витю, теть Лидиного ухажера приходящего. Он лежал на полу как мертвецки больной, пьяный или разочарованный. Все знают, что в армии ему крышка танкового люка по голове грохнула. Если в плюс к этому выпьет, разочаровывается и из неприятно-загадочного перевоплощается в опасно-злодейского. Свет включен. Квартира пустая, все на работе. Ленка на секции. Садиться делать уроки на завтра? И не подумаю, плевать хотела. Устала, надоело. А на горке? Что творится на горке?! Портфель новый полетел под кровать. Кусок черного хлеба с докторской колбасой. Вкуснятина! Жевать некогда. Глотается и застревает, скребя тяжелым комом желудок. Одновременно форма снята, на вешалку и на гвоздик. С этим строго, до скандала. Валенки, старая шубка, шапка, рукавички. Вперед! Семь этажей темной лестницы на скорости свободного падения. Горку штурмом. Вниз на корточках. Еще и еще. Пошли вариации. На ногах. Вдвоем с подружкой. Вчетвером, паровозиком. Все свалились, куча мала. Щеки красные, горят. Глаза тоже. Нос сопливый.

Бесконечно темное небо и звезды. Луна, та вообще «наша», по-свойски фонарем подрабатывает… Радость и веселье переполняют.

Во здорово!

Пасмурное небо. То есть обычное небо. Какое есть, такое и небо. В других местах другое. У нас пасмурное. Не нравится – поезжай туда…

Опять вторая смена. С утра полюбуйся пасмурным небом, после занятий – моросящим в темноту дождиком. А у меня настроение от этого не зависит, почти. Люблю любую погоду. Просто, когда изо дня в день, разнообразия не хватает. Создается обманчиво-торпедирующее чувство, что всегда так было и всегда так будет. Всю жизнь. Мол, жизнь такая, моросяще-облачная. Не нравится – поезжай туда, пока не знаю куда. А мне не надо. Родину люблю. Какая есть, такую и люблю.

Любовь к Родине состыковалась в голове с какой-то информацией и мощно катапультировала меня из теплой кровати в сторону телевизора. Чуть… Да как это получилось? Сегодня же сам Первый Секретарь выступает со съездовским докладом, а я про погоду, дурочка… Уже идет.

Музыка – фанфары. Музыка, назначающая человека в герои. В герои труда или войны. В герои идеи. Музыка подняла и поставила напротив телевизора. И когда были сказаны слова. Много, много слов, сколоченных кем-то в молотообразные жесткие предложения, мощно вбивающие в голову через уши и глаза идеи равенства, братства, любви к Родине, партии. Ко всему нашему бывшему и будущему… В горле образовался ком, состоящий из гордости, чувства причастности, полной готовности идти вместе со всеми вперед к победе – полной и окончательной. Подними руку над головой, согнув в локте, как те школьники в галстуках, выбранные «для телевизора». Смирно! Слезы немного накатываются. Состав тот же, что и у кома.

Глаза участвуют, и еще как. Весь видеоряд спроецировали и передали на командный пункт. В чувства, память, эмоции. Физиологический процесс «реет на рейде», только равняться успевай.

День

День, давно минувший