Мечты сбиваются. Сборник рассказов

В еде Натан был капризен. Тем приятнее был для меня сюрприз, когда в Краснодар приехал американский координатор программы. Он дежурно навещал дома́, общался с семьями, вызнавая жалобы и пожелания своих подопечных. Когда очередь дошла до нас, и Натан сообщил нам о предстоящем визите, я слегка поёжилась. Кто знает, что скрывалось за его повседневными улыбками? Предупреждали же нас: всё фальшивое. Вот придёт его патрон, и тут мы узнаем о себе много интересного. Было дело, разок рвало его от моих сырников и домашней ряженки. Он же сразу предупредил, что у него аллергия на молочные продукты, но я то ли запамятовала, то ли не придала этому значения: в советское время аллергия была достаточно экзотической вещью. Или нажалуется, что нет у нас в доме шахмат.

Как-то вечером, когда погоды хлёсткими холодными дождями всё чаще напоминали о приближении зимы, Натан обозначил желание поиграть в шахматы. Шахмат у нас не было. Я укуталась в тёплое и отправилась в ночь. Мечась по улице, стучалась в соседские дома, испрашивая игру. Наконец кто-то снял с антресолей крошечную коробочку серого пластика, умещавшуюся в кармане стандартного мужского пиджака – дорожные шахматы с мелкими, почти неразличимыми между собой фигурками. Их-то я и принесла Натану. Он незамедлительно предложил мне сыграть. Я отказалась, смекнув, что сбивчивого знания названий фигур, слов «гамбит», «рокировка», «цейтнот» и «цугцванг», выражений «Е2-Е4» и «лошадью ходи – век воли не видать!» всё-таки маловато даже для моего кавказского гостеприимства. Позвали мужа. Тот согласился. Он неплохо играл, но это только по слухам и на мою веру.

Натан проиграл вчистую несколько партий подряд и, смущённый, наконец отпустил соперника отдыхать.

– Слабенько играет. Можно сказать, вообще не играет, – тайно поделился со мной муж.

– Давно играешь? – обратилась я к Натану: любопытствовать так любопытствовать.

– Нет. Специально учился перед поездкой.

– Зачем?

– Нам говорили, что в России каждый вечер дома играют в шахматы. А вы никогда не играете, я удивился.

Но вот пришёл день, и нас посетил Ларри Пенроуз – большой добродушный мужчина с тёплой и, как мне показалось, вполне искренней улыбкой. Улыбка улыбкой, думалось мне, но всё равно его визит – что-то вроде облавы, проверки на середине пути, контрольной закупки. Облава облавой, но гость в дом – всё равно нужно принять по-нашему.

Накрыли стол, откупорили бутылку. У Ларри оказался потрясающий русский язык – сказалась восемнадцатилетняя любовь к стране. Мы травили анекдоты, он рассказывал курьёзные случаи, приключавшиеся с ним по работе, между делом в открытую спрашивая Натана, что ему нравится в семье и на что хотел бы пожаловаться. Я слегка дурела от такой открытости. И тут Натан заговорил про супы, мол, не любит, не ест, а «русская мама» часто готовит. Супы я действительно готовила достаточно часто, но он их ел. «Ну, предупредил бы», – успела расстроиться я. Но зря. Выяснилось, что супы ему как раз очень даже полюбились, чего от себя он совсем не ожидал. Американские супы, говорил он Ларри, – или консоме, или супы-пюре, а русские супы – они другие, вкусные.

Но не национальная кухня стала главным культурным шоком для американца. Самым впечатляющим для него стал медицинский случай.

Дочка болела редко. Даже детсадиковская адаптация не сказывалась на ней так драматично, как это происходило с другими детьми её возраста. Но если уж заболевала гриппом или простудой, то непременно под выходные или праздники. Выдавала температурную «свечку» в пятницу ночью или в субботу вечером, и это значило, что рассчитывать можно было лишь на «скорую помощь». Вот один из таких случаев пришёлся на выходные, когда Натан с Мэтью вернулись с дискотеки домой под утро. Только Мэтью разрешалось ночевать у нас. Натан взялся было водить к нам хороводы друзей – от американских из его же делегации до русских девочек сомнительного вида, но мы доходчиво объяснили ему, что здесь не ночлежка, и он, отдать ему должное, понял сразу.

Мы жили территориально недалеко от самой первой и самой продвинутой дискотеки тех времён – Quadro. Американцам это место очень нравилось, тем более что в те времена в нашем городе оно было единственным развлечением в едва нарождающейся ночной жизни страны. Мэтью жил в новостройках микрорайона «Комсомольский», который и теперь считается дальней далью, вызывая сочувственные стоны городских жителей. А в те времена туда и днём-то уехать было проблемой, что было говорить о четырёх часах ночи! В общем, лучшему другу Мэтью, одному из всех, разрешалось ночевать у нас.

Вот только они вернулись, только улеглись, только заснули, началась наша утренняя семейная возня после бессонной ночи с заболевшей дочкой. Через два квартала от нас жил наш хороший знакомый – педиатр Юра. В такие дни мы имели обыкновение просить его взглянуть на ребёнка. Едва рассвело, муж – за руль и к Юре. Телефонов не было ни у кого.

От суеты и шума гости пробудились. Увидев высокого, слегка заспанного мужчину в тёплом спортивном костюме со стетоскопом на груди, проходящего в детскую, проснулись окончательно. После осмотра мы попили чаю, поболтали о том о сём, выслушали рекомендации по лечению, и муж повёз Юру обратно.

Всё это время американские ребята не подавали признаков жизни, но стоило закрыться входной двери, оба выползли в кухню.

– Кто это был? – строго спросил Натан.

– Врач.

– Почему он был в спортивном костюме?

– Потому что мы подняли его с постели.

– Но сегодня выходной!

– Вот именно.

– Сколько вы ему заплатили?

– Нисколько.

– Этого не может быть!

– Может. Он наш друг.

– Ну и что? Он врач!

– Да, врач. Но он друг.

– Так нэвозможно! – Натан перешёл на русский, подозревая, что я не совсем понимаю, о чём речь. – В Амэрика это нэвозможно. Это очэн, очэн дорого! Домой врач нэвозможно.

Дальше диалог шёл по кругу:

– Это Россия. Здесь возможно. Он наш друг.

– Но он же врач! Врач на дом – это очень дорого!

– Но он друг…

Всё это время Мэтью стоял молча, переводя взгляд с меня на Натана и обратно. В немой озабоченности его лица тоже сквозило полнейшее непонимание произошедшего. С тех пор я, кажется, начала догадываться, что вкладывают иностранцы в понятие «загадочной русской души». Теперь это называют «разрывом шаблона», «когнитивным диссонансом», а тогда американец просто не мог взять в толк простых и привычных для нас вещей: «по дружбе», «по блату».

– А что делаете вы, когда болеете?

– Едем в больницу.

– А если температура высокая? Если грипп и встать с постели нет сил?

– Всё равно едем в больницу сами.

– А очереди у вас есть?

– Есть.

– И что, с температурой в очереди?

– Да, – печально согласился Натан.

Показателями наивности, законопослушания и доверчивости нашего американца была пара-тройка других случаев.

Вскоре после приезда, когда Натан немного освоился с маршрутами и бытом, я спросила про самое сильное его впечатление от пребывания в новой стране.

– У вас много машин с большой короной в салоне у ветрового стекла, – в его глазах читался лёгкий ужас.

Владельцы первых дорогих иномарок размещали на раздольном парпризе вычурную, восточной роскоши пластиковую позолоченную корону – модный, но дорогой ароматизатор салона. Дешёвые плоские ёлочки-вонючки были уделом плохоньких иномарок. Но что могло так насторожить американца?

– У нас такую корону в машину ставят мафиози. Это значит, что владелец убил человека и отсидел срок. У вас о-очень много таких машин, – просветил меня человек с Дикого Запада.

Сразу по приезде Натану требовалось поменять валюту. Страна, где недавно отменили уголовную статью за валютные операции, казалось, бросилась во все тяжкие. Народ активно вкладывался в доллары. Они были нужны народившемуся сословию «челноков», гонявших в Польшу и Турцию; крупным бизнесменам – для закупок из-за рубежа оборудования и технологий; кто-то ринулся в путешествия по миру; простому российскому человеку доллары были нужны, чтобы сохранить зарабатываемое и хоть как-то уберечься от галопирующей инфляции. Обменники были востребованы, но их катастрофически не хватало, к тому же курсы валют в них не всегда были выгодными. Гораздо практичнее было покупать с рук. «Менялы» – юркие ребята в кожаных куртках и с беспокойным взглядом – обитали на известных «точках» города и меняли валюту в любом количестве в любое время суток. «Точки» нужно было знать правильные, чтобы не нарваться на «куклу» (стопку резаной бумаги, с обеих сторон прикрытой листками настоящих купюр) или не оказаться «кинутым», когда при обмене можно было получить пачку фальшивок в любой валюте. Этот мутный бизнес уже тогда крышевала милиция, и рассчитывать на защиту или жалобы не приходилось. Муж по работе был связан с долларами, поэтому у него были надёжные менялы, а ближайшая от нас «точка» была как раз «левая», опасная.

Когда приехал Натан, мы строго-настрого предупредили его, чтобы именно туда он не ходил и вообще денег с рук не менял. Ему и вправду было безопаснее менять деньги в официальных обменниках при банках. Но в первый же свой выход из дома он нарвался именно на «наших» менял, о которых его и предупреждали. Сто его американских долларов улетели в пользу русской мафии. Он долго не мог прийти в себя от такого беззакония, но с тех пор деньги менял только через мужа.

Возможно, тот горький опыт насторожил его настолько, что кое в чём не доверять он пытался даже мне.

Однажды я не могла дозваться Натана и Мэтью к завтраку – снова вернулись с дискотеки под утро. Заглянув в комнату, застала картину: на разобранном диване сидят полусонные детины с тетрадями на коленях, рядом толстенная-претолстенная книга в яркой мягкой обложке, и они по очереди что-то в ней ищут.

– Почему не идёте завтракать?

– Опаздываем. У нас сейчас зачёт по русскому. Домашнее задание делаем.

– Может, вам помочь? Что за задание?

– Спрягать глаголы.

Толстенная-претолстенная книга оказалась словарём спряжения русских глаголов. Каждый глагол! Во всех временах и залогах! Библиографическая редкость потрясла моё воображение.

Стало понятно, что выучить спряжение нескольких заданных на дом глаголов они не успели. Теперь же уйму времени занимал словарь: ну-ка, попробуй найди нужный глагол, потом перепиши его в тетрадь, не спутав окончаний!

Я заглянула в их записи.

– Так, – командным голосом заговорила я. – Мне нужно, чтобы вы успели позавтракать. Убирайте словарь, я вам быстренько продиктую спряжение ваших глаголов в трёх временах.

Согласились они не сразу. Посопротивлялись, проблеяв что-то про самостоятельность и честность, но при их организации труда, во-первых, высока была вероятность опоздать к зачёту, даже если не позавтракать. Во-вторых, велик был соблазн скорее покончить с муторным заданием, не терзая сонные мозги.

– Итак, настоящее время, – торжественно произнесла я, страшно счастливая, что русский язык Господь Бог подарил мне на день рождения. – Пишем: я иду, ты идёшь… мы идём, они идут…

Они записывали, не переспрашивая, но и я не торопилась, чеканила каждое слово, заглядывая в записи, подсказывая.

– Теперь прошедшее: я шёл/шла, ты шёл, он шёл, она шла, оно шло…

Тут Натан поднял на меня глаза и, постукивая ручкой о лист, заявил:

– Неправильно. Оно не «шло». Там по-другому… другая форма.

В повисшей на некоторое время тишине мимика его лица выдавала напряжённую работу мысли.

– Пиши уже! – опомнилась я от кратковременного шока, вызванного дерзостью такого недоверия. – Пиши: оно шло, мы шли…

Под натиском моего менторского тона они снова покорно склонились над тетрадями.

Потом я часто развлекала этой байкой дружеские посиделки.

К началу декабря наш американец сдал свои последние зачёты, принёс домой ведомость с оценками за прослушанный курс.

– Чего такой грустный? – проинтуичила я.

– Оценкой по русскому не очень доволен.

С порога вытащил из сумки и протянул нам документ. Листок пожелтевшей бумаги «Бланкиздата», из тех, что наверняка были напечатаны впрок согласно обязательствам, взятым в последнюю, а, может, и в предпоследнюю пятилетку. Наверняка в славном социалистическом соревновании всех со всеми в отрасли выполнили и перевыполнили план. Страны уже четыре года не было, а универсальные бланки остались. Один достался американцу: типовая графлёная ведомость, в которой в его случае слева был список дисциплин, справа – колонка с оценками.

Мы взглянули в ведомость. Против строки «русский язык» обычной синей шариковой ручкой стояла цифра 4 и минус: «4 —».

Муж спустил очки со лба на переносицу, внимательно рассмотрел бумагу.

– Вам всем такими цифрами поставили оценки?

– Да.

– И что, у Мэтью сколько?

– У Мэтью просто «4», – обречённо пожал плечами Натан.

– А с плюсами оценки у кого-нибудь были? – инквизиторским тоном допытывался муж. – Ну, раз минусы ставили, значит, ставили и плюсы?

Американец снова пожал плечами. Мы с мужем тайно переглянулись и беззвучно посмеялись.

– Не расстраивайся, Натан. Сейчас мы тебе поднимем настроение. Неси ручки, учительница, – обратился ко мне муж. – Будем повышать нашему парню оценку.

Зная своего мужа, у которого на безопасное хулиганство с детства был нюх, я сгребла в кулак все ручки из органайзера и положила на стол. Муж принялся каждую расписывать на полях подвернувшейся газеты, сверяя цвет пасты с оценкой в ведомости.

– Что он делает? – заволновался Натан.

– Будет исправлять тебе минус на плюс, – простодушно ответила я.

– Нэможно!.. Нэлзя! – поправился и перешёл на английский. – Это подделка документов! За это суд! – в ужасе схватил он со стола ведомость.

– Ну, как хочешь, – серьёзно произнёс муж. – А мог бы приехать домой и показать четвёрку с плюсом, лучше, чем у Мэтью!

Мы, конечно, настаивать не стали, но и тайны, что на такой бумаге серьёзных документов в нашей стране не делают, и цифрами важных оценок не ставят, тоже ему не выдали. Ах, если бы он знал, какие приписки делались на таких вот бланках в стране, которая недавно исчезла с карты мира! Сколько их было – этих приписок!

Ещё проверяющий Ларри Пенроуз, уходя от нас сытым и весёлым, в долгом прощании на пороге признался, что всем студентам по обмену больше всего в России нравились семьи. Ни Санкт-Петербург, куда их организованно возили на пять дней, ни настоящая кубанская свадьба, посещение которой организовал американским гостям кто-то из местных доброжелателей, ни снисходительные университетские преподаватели не запали в душу иностранцев. Русское гостеприимство принимающих семей оказалось главной достопримечательностью страны. Натан искренне удивлялся, как запросто, как часто и без приглашения заглядывали к нам гости, как всех кормили, как оставляли ночевать. И гости наши в качестве гостинцев приносили не только водку.

– Ко мне друг не может прийти без предупреждения. И я к нему. Мы договариваемся о встрече заранее. Если приходит, то никогда не сидим в доме. У нас есть бейсмент (подвальное помещение). Там палас, телевизор, игровая приставка. Мы никогда не угощаем своих гостей. Если он хочет, может сам себе принести колы или пива, – рассказывал мне Натан. – А у вас хорошо. Я бы тоже хотел так жить, – заметно грустил он.

Когда в последний раз, уже перед самым отъездом, от нас уходил Мэтью, глаза этого здорового американского детины блестели настоящими слезами. Повлажнели и ресницы Натана. «Не хотим уезжать. Хотим оставаться. Спасибо за всё!» – говорили они. Может, улыбки у американцев и фальшивые, но слёзы тогда были настоящие.

На прощание принято дарить сувениры. Нашему американцу мы купили не водку, а бутылку настойки, похожей на водку, потому что на этикетке был скачущий казак в чёрных галифе, красном бешмете, с шашкой наголо, и банку чёрной икры. Икре обрадовался особенно. Он не знал вкуса этого деликатеса и был счастлив поделиться им с мамой и сестрой.

Себе на память о России он тоже кое-что купил. Семь сергиево-посадских или семёновских, сейчас уж не вспомню, деревянных красавиц второй раз (после кока-колы) отверзли челюсть нашей дочери. Да и мы с мужем, признаться, при советской власти таких красот не видывали. Большие, яркие, ручной росписи русские матрёшки эффектно смотрелись в американских руках. Оставалось лишь предположить, какой фурор они были призваны произвести у него дома.

Но не матрёшками едиными был горд наш Натан. Как-то с первыми холодами он вернулся домой из университета и вытянул из рюкзака не первой свежести треух.

– Russian hat! – торжественно произнёс он, постукав тыльной стороной ладони по тусклой цигейковой окружности.

Я торопливым жестом отвела ушанку от себя, из санитарных соображений поинтересовавшись, где именно он «это» приобрёл. Я не ошиблась – он купил её с рук у какого-то мужика. Хорошо, если не у бомжа, – шептала я ночью мужу, представляя, как в чемодане американца беснуется разная микроскопическая нечисть.

Его Мэтью оказался то ли осторожнее, то ли богаче, но свою ушанку он купил в магазине. Когда однажды он явился в ней к нам в гости, плотная серая шёрстка радостно лоснилась новизной на зимнем солнце.

Натан улетел домой к Рождеству, в середине декабря. Опасаясь перевеса в аэропорту, оставил у нас почти все привезённые вещи: от спортивного костюма до двух десятков пар носков и горы́ туалетных принадлежностей. На всём значилось Made in China. Уже тогда всё американское делалось в Китае. Со временем что-то из «трофеев» растащили наши друзья и родственники. Только кухонные полотенца, которыми он одарил нас по прибытии, да его синий махровый халат служили нам потом лет двадцать. Туалетная бумага – невозможно тонкая, тающая от вспотевших рук, совершенно не пригодная к применению по прямому назначению – своим количеством тоже долго напоминала нам о трёх с половиной месяцах прикосновения к Новому Свету, которым тогда было пронизано всё вокруг.

Ещё при Натане я устроилась на работу по специальности. Вечерние группы в частных языковых школах трещали от наплыва отъезжающих за лучшей жизнью. Родители начали заморачиваться уроками английского для малышни. Когда схлынули эмигрантские волны, в бушующем российском море бизнеса поднялась новая мощная волна востребованности английского – пришла мода образовывать детей в Оксфордах и Кембриджах. Мой профессиональный чёлн вполне уверенно поплыл по волнам этой сферы услуг, в немалой степени благодаря прекрасной оснастке – личному открытию Америки, бесценному опыту общения с носителями языка, пусть и с доставкой на дом.

Помидорка

Посвящается Нелли Власовой

До рынка, который в столице этой жаркой кавказской республики назывался «базаром», было далеко – не менее получаса пешего хода напрямик от дома. Поэтому в особо знойные дни Женька ходила не на базар, а к ближайшему продуктовому магазину. Рядом с ним на грунтовой площадке летом ставился грубый прилавок из листового железа, на который устанавливались подозрительно заедающие металлические весы с истерзанными алюминиевыми чашами и подмётными гирьками, сооружался деревянный помост для усатого, с лукавым взглядом продавца. За его спиной располагались ящики с разнообразной зеленью и овощами, которые привозили из отдалённых сельских районов. Внушительных размеров ящики были сбиты из грубых деревянных досок. Огурцы, баклажаны и перцы выживали в них до конца торгового дня легко, чего не удавалось помидорам.

В республике знали толк во вкусной еде, и сорта овощей подбирались с любовью к кулинарии. Экологическая чистота тех мест и лет изначально обеспечивали отменное качество продуктов. Помидоры в продаже в разгар сезона были спелыми, сочными, с тонкой, лакированной кожицей. Возьмёшь один в руку, вглядишься, а он будто светится, упруго-восковой. Рассечёшь ножом пополам – внутри маслянистый срез, истекающий незримой влагой. А если разломишь – кристаллы сахарные. И аромат. Какой аромат был у тех бакинских помидоров!

Выращенные на свободе, вне тепличных застенков, размерами и спелостью они были разные: одни на жаре доспевали, другие перезревали. К вечеру образовывалось некоторое количество отходов.

С утра покупателю ещё было дозволено выбирать. Можно было даже указывать продавцу на желаемый ящик, из которого следовало набрать. По какому-то неведомому закону покупателю всегда казалось, что лучший товар находился не в том ящике, из которого набиралась продукция прямо сейчас, а в любом другом, верхнем или нижнем, может быть, даже в том самом, содержимое которого и вовсе пока не видно. И великодушный продавец почему-то соглашался жонглировать тяжеленными деревянными контейнерами в угоду покупателям. Почему? Зачем? Восток, как известно, дело тонкое. Однако с течением дня такая возможность постепенно сокращалась, поскольку росло желание продавца расторговаться до последнего измученного нестерпимым пеклом плода.

Женька подошла к овощному прилавку, пристроилась в конец недлинной очереди и уже начала присматриваться к ящикам, когда её взгляд притянула одинокая помидорка. Она красовалась на сооружённой прямо на уровне глаз покупателя витрине – захочешь, не обойдёшь взглядом. Помидорка и вправду была хороша: статная, упругая, будто туго надутая изнутри, с ровными бочками и кокетливым бантиком-плодоножкой. Она заметно выделялась среди подруг по партии, и было неудивительно, что зоркий глаз продавца выхватил её из безликой массы.

За время ожидания в очереди Женькин взгляд подружился с помидоркой. Но когда подошёл черёд, Женька не решилась попросить услужливого продавца положить красавицу на весы. Она понимала: витрина; наверное и другим хотелось бы забрать эту помидорку, но никто не решался. Набрала немного овощей и отправилась домой. К чему надрываться? Она будет ходить сюда едва ли не каждый день и покупать понемногу свежего. У неё отпуск, на дворе разгар лета, а салат с помидорами – обязательная часть ежедневного рациона.

Назавтра Женька снова пришла к прилавку. Свежая партия овощей была не хуже вчерашней, и их качество по-прежнему достойно презентовала слегка обмякшая, но всё ещё красавица помидорка.

На следующий день Женька за продуктами не пошла. Но очередным ранним утром, захватив базарную сумку, она снова отправилась к овощному прилавку по условной, при июльской погоде, для тех мест прохладце.

День только начинался. За прилавком суетился усатый продавец: раскладывал ящики, расстилал клеёнку, устанавливал весы… Он почти завершил ежеутреннее обустройство, как вдруг заметил витринную помидорку на четвёртом дне своей рекламной вахты. Женька перехватила его взгляд. Усатый деловито, как бы между делом, подхватил оплывший водянистый мешочек, чудом удерживавший за прозрачной, как пергаментная бумага, кожицей заметно размякшее содержимое. Бантик плодоножки истончился, поржавел и стал напоминать завиток колючей проволоки. В дальнем углу, по возможности скрытый от глаз, стоял деревянный ящик для отходов. Борта его были вымазаны бурым. Туда и отправились останки помидорки. Влажное пятно её тронного места тоже исчезло под замусоленной тряпкой в ловкой руке хозяина. Под отрывистое пикание радио «Маяк» он встал к весам и взглядом на первого в очереди покупателя начал рабочий день.

Женька была не просто златокудрой фигуристой женщиной средних лет, с зеленоватыми глазами и шлейфом мужского внимания. Она была философом в душе, с двумя неудавшимися браками и двумя разновозрастными дочерями от них. Купив овощей, она возвращалась домой и всё думала про помидорку, и всё сравнивала её историю с судьбой красивой женщины. Дома Женька не удержалась и за завтраком поделилась этими мыслями со своими девочками.

История с КПСС

В эпоху издыхания социализма – самое начало восьмидесятых прошлого столетия – я училась в скромном советском университете. Факультет мой был лингвистический, с трудно произносимым названием «романо-германская филология». У многих делались пустые глаза, когда на вопрос «куда поступила?» я заводила эту песню с припевом. Некоторые же понимающе кивали и улетали мыслями в пространства лёгкой зависти к тому, что я буду знать парочку европейских языков.

Бума английского тогда ещё не случилось. Основные переводческие кадры ковались в московских языковых гигантах. В закрытой от мира нашей стране на периферии с носителями языка было туго. Сюда перепадали жалкие огрызки капиталистического мира: разве что заглядывала редкая официальная делегация, наводившая мосты разноплановых дружб, или какой турист-одиночка, сочувствующий идеям коммунизма, мирно поселялся в местной гостинице «Интурист». Дерзкие заплутавшие вроде Матиаса Руста, что приземлился на Красной площади, или Стива Фоссета на воздушном шаре, упавшего вместе с этим шаром на бескрайние кубанские поля, случились несколько позже. Тогда я уже вовсю трудилась по профессии. А пока я была студенткой, на практику в местном «Интуристе» могли рассчитывать только круглые отличники. Я была не из их числа. Мою зачётку оскверняло слово «хорошо», прописанное против важнейшей из дисциплин того времени – истории КПСС. Это самое «хорошо» сделало мне очень плохо: университетский комитет комсомола счёл меня политически неподкованной и неблагонадёжной. Ответственные товарищи не догадывались, что этой оценкой моё диссидентство и заканчивалось. Отличные оценки по профильным предметам роли не играли, к заезжим англичанам меня не допускали.