Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

В начале мая 1955 года в Москве очень торжественно отметили 200-летие университета. Большой митинг по этому поводу прошел на площади перед Главным входом, обращенным к Ленинским горам. Перед митингом у каждого факультета был свой пункт сбора. Мы собирались во дворе зоны Б, потом нам открыли большие ворота, которые обращены к Ленинским горам и в обычное время закрыты, и мы колонной прошли к площади. Один из наших студентов был с аккордеоном, и в ожидании митинга мы образовали круг, пели, танцевали. У меня сохранился снимок, сделанный Борей Панеяхом, на котором мы с Риммой Павловой выплясываем что-то зажигательное. Сначала было солнце, но потом полил дождь, даже с градом, как раз когда начался митинг и выступал наш ректор Петровский. Вечером в Актовом зале был большой концерт, в котором участвовали многие известные артисты, помню, например, что выступала Плисецкая. А потом и в фойе, и на всем первом этаже начались танцы. В этот же день торжественное заседание, посвященное 200-летию, прошло в Большом театре, там я не был. А в июне в нашем Актовом зале состоялось вручение университету ордена Красного знамени, присужденного по случаю 200-летия. У меня был пригласительный билет на это торжество, но из-за каких-то срочных комсомольских дел я успел туда забежать ненадолго, чтобы вблизи увидеть живого Клима Ворошилова, вручавшего орден. У меня еще с довоенных времен в ушах звучала песня: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер, сумеем кровь пролить за эсэсэр!» Правда, в войну и в послевоенные годы его слава померкла, но после смерти Сталина он стал председателем Президиума Верховного Совета СССР. Это была почетная должность, не дававшая никакой реальной власти. Такой декоративный Президент СССР, за подписью которого выходили все указы, подготовленные Центральным комитетом КПСС. При Сталине эту должность занимал Калинин, потом Шверник.

В это время у меня в дневнике появилось больше записей про всякие международные дела. В предыдущие месяцы я, сосредоточенный на занятиях и разных своих проблемах, про политику мало записывал. Не записал даже о том, что мой любимый Маленков перестал быть Председателем Совета министров и на его место был назначен Булганин. А Маленков стал министром электростанций. Все более становилось понятным, что власть сосредотачивается в руках Хрущева. В июне я записал, что видел приезжавшего в университет Неру, премьер-министра Индии, который посетил СССР вместе со своей дочерью Индирой Ганди. Позднее, осенью, Хрущев вместе с Булганиным ездили в Индию с ответным визитом. Они в это время все время ездили вместе. Появились разные анекдоты, в которых они фигурировали как «два туриста». А вместе они ездили потому, что Хрущев тогда не имел никаких официальных правительственных должностей, так что Булганин был нужен в качестве формального главы правительства для встреч с главами других государств. Но все уже понимали, что фактически главой СССР становится Хрущев. Мне вся эта международная активность Хрущева нравилась, особенно укрепление связей с Индией и другими азиатскими странами. Я в этой нашей открытости миру видел шаги в направлении мировой победы социализма и коммунизма. Все лидеры иностранных государств, посещавшие Москву, непременно приезжали и к нам в университет, и я многих из них видел. Большую симпатию у москвичей вызвал приезжавший в Москву несколько позже шахиншах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви и особенно шахиня Сорайя. Но вот к поездке Хрущева и Булганина в Югославию, которая состоялась еще в мае 1955 года и завершилась братанием с Тито, я отнесся настороженно. Я привык считать, что Тито изменил делу интернационализма, и не хотел ему этого прощать. Позднее, уже в июле, Хрущев и Булганин ездили в Женеву на первую после окончания войны и Потсдамской конференции 1945 года встречу глав четырех великих держав – СССР, США, Великобритании и Франции. Официальным главой советской делегации снова был Булганин, а в США в это время президентом был Эйзенхауэр. Никаких существенных результатов это совещание не принесло, но все же это был заметный шаг к ослаблению напряженности в мире. Возник термин «дух Женевы» как символ стремления к сотрудничеству, к решению споров мирным путем. Правда, употреблялся он в основном при желании упрекнуть противоположную сторону в нарушении этого духа.

4. Снова в колхозе

Лето 55-го года у меня снова, как и после первого курса, началось с двухнедельной поездки в колхоз. Всю весеннюю сессию я довольно уверенно сдал на отлично, так что настроение было хорошее. Выехали мы в колхоз 1 июля. За день до этого у меня много времени ушло на то, чтобы договориться о транспорте. И косвенным результатом этих переговоров явилась такая забавная ситуация. Я сидел на телефоне в университетском комитете комсомола, дозванивался до колхоза, куда мы должны ехать. В это время туда зашел секретарь комитета, поискал своего заместителя, никого не нашел и попросил меня вместо него пойти в качестве представителя университета в Летний театр в Парк культуры на вечер московских студентов, посвященный окончанию учебного года. Пригласительный билет, который он мне дал, оказался в президиум, и во время торжественной части мне действительно пришлось сидеть в президиуме вместе с министром высшего образования Елютиным и еще каким-то начальством.

Для поездки в колхоз нам не удалось достать автобус. Дали нам только открытый грузовик, в кузове которого были установлены скамейки. На нем мы доехали до деревни Клементьево в том же Можайском районе, в котором работали и прошлым летом. На этот раз у нас было две бригады – моя, в которой было несколько человек из моей группы и математики из других групп, и бригада, состоящая целиком из астрономов со своим бригадиром Жорой Христофоровым. Но фактически мы были единой бригадой, и с Жорой мы без труда согласовывали все общие дела. Отделение астрономии входило в состав нашего факультета до следующего, 1956 года, когда оно вместе с астрономическим институтом (ГАИШ) было переведено на физфак. С нашими астрономами я до этого был мало знаком, так что только в колхозе познакомился поближе. Нас сразу всех вместе поселили на чердаке какого-то амбара. Там и спали на полу в рядок, на сене, у одной стенки – женская спальня, у другой – мужская. Так сложилось, что на меня легла обязанность рано утром будить обе бригады, и одна из наших девочек Галя Ким много лет спустя при встречах часто мне говорила, что при воспоминании об этом лете в колхозе у нее сразу в ушах раздается моя беспощадная команда «Подъем!»

Как и в прошлом году, работали мы в основном на уборке сена и на прополке. Эта наша поездка в колхоз понравилась мне больше прошлогодней. Сложилась более дружная компания, и жили мы повеселее. Во многом этому способствовала сплоченная группа астрономов. Они уже с первого курса были вместе. Среди них я особенно симпатизировал двоим подругам, с которыми часто общался. Одна из них, миниатюрная Мила, была старостой их группы. Мне нравилась ее манера с серьезным видом объяснять какие-нибудь очевидные вещи, и при этом было трудно понять, дурачится она или всерьез. Она была мерзлячка, и когда мы вечерами собирались и пели у костра, она жаловалась, что у нее замерзают ноги, и тогда мы с ней начинали под песни что-нибудь вытанцовывать. А ее подруга Альбина хорошо пела, но перед концертом, который мы запланировали на один из наших последних дней в колхозе, она слегка простудилась, и мы ее лечили горячим молоком.

В моей бригаде было несколько человек из моей учебной группы, в том числе Римма и Володя Кузьминов, с которым мы часто спорили на философские темы. Меня тогда все еще волновали навеянные чтением эпилога «Войны и мира» идеи о предопределенности всей нашей сознательной активности, о чем я уже писал раньше, в первой части книги. А Римма в нашей бригаде была моей главной надежной союзницей и была моим агентом влияния на девочек, которые иногда выражали недовольство тем, что мальчики им мало помогают на кухне. Римма была очень хозяйственной и даже считала, что девочки, в основном, сами могут справиться по кухне, но все же на дежурство я обычно назначал смешанные пары. Мы сами себе готовили обеды и все остальное из продуктов, выделенных колхозом. Иногда что-то докупали в магазине, особенно тогда, когда был повод что-то отпраздновать. Еще в первые дни нашей жизни в деревне мы отметили двадцатилетие Риммы. К этому юбилею мы присоединили день рождения Лени Бокутя, который, правда, до двадцатилетия еще не дорос, ему исполнилось только девятнадцать. Лишь намного позднее я узнал, что наш очень скромный улыбчивый Леня в детстве пережил страшные трагические события во время немецкой оккупации Белоруссии. Его мать, которая была еврейкой, сначала избежала концлагеря, скрываясь вместе с детьми в крестьянской избе родственников своего мужа-белоруса, отца Лени, а потом какой-то знакомый полицай ее выдал немцам, и она была расстреляна чуть ли не на глазах Лени. Кстати, и Леня, и Володя Кузьминов в будущем стали известными математиками и всю жизнь проработали в Новосибирском Академгородке.

Самым значительным событием в нашей колхозной жизни стал наш концерт в колхозном клубе. Готовиться к нему мы начали заранее, выяснили, кто с чем может выступить, составили возможную программу концерта. Мы поняли, что номеров у нас маловато, да и с музыкальным сопровождением для нашего хора, который мы создали, есть проблемы. Поэтому мы отправили делегацию в соседний колхоз, где работала еще одна бригада с нашего курса во главе с Володей Левенштейном и бригада первокурсников. В бригаде Левенштейна работал главный музыкант нашего курса Витя Шебеко, и мы с ним условились, что он и еще несколько человек из первокурсников приедут и поучаствуют в нашем концерте. А за это мы пообещали дать им в концерт наш танцевальный номер, с которым выступали Галя Ким и еще одна девочка из астрономов. За день до концерта провели репетицию. А хор наш начал готовиться к концерту заранее, репетируя по вечерам на нарах в нашем амбаре.

В день концерта мы устроили себе сокращенный рабочий день. К обеду приехали Витя с первокурсниками. Мы их хорошо накормили и пошли в клуб репетировать. Заведующая клубом заранее попросила нас, чтобы перед концертом, как тогда это было принято, мы организовали какое-нибудь просветительное мероприятие для зрителей. Я решил прочитать лекцию о международном положении. На закрытый занавес прикрепили карту мира, и я с указкой стоял у карты и рассказывал о развитии наших отношений с Индией, Бирмой и другими азиатскими странами. Еще во время репетиции я успел сбегать в колхозную избу-читальню и посмотреть свежие газеты. Там были опубликованы постановления только что состоявшегося пленума ЦК КПСС, посвященного в основном вопросам научно-технического прогресса, развитию автоматизации и механизации производства. Об этом я тоже рассказал в лекции. Во время лекции мне еще приходилось думать о том, как рукой с указкой закрыть чернильное пятно на моем пиджаке, которое у меня незадолго до этого образовалось из-за того, что протекли чернила из моей авторучки во внутреннем кармане (шариковых авторучек тогда еще не было, и ручки заправлялись обычными чернилами).

Большая афиша с объявлением о лекции и концерте заранее была вывешена на доске около клуба, и зал был полон. Концерт мы открыли выступлением нашего хора, потом я почитал «Стихи о советском паспорте» Маяковского. После этого пошли более веселые номера. Витя Шебеко с успехом спел свою любимую «Ялту» («Ялта, где растет золотой виноград, Ялта, где ночами гитары не спят, Ялта, где так счастливы были с тобой…») и еще что-то из своего репертуара, станцевали Галя Ким с подругой, Альбина с Милой спели дуэтом, я еще раз выступил и прочитал басни. Несколько номеров дали приехавшие первокурсники.

После концерта в клубе начались танцы, но мы ушли к себе, к своему амбару и устроили там свои танцы под аккордеон Виктора. Потом пели почти до двух ночи. Я тогда впервые выучил все слова многих самых популярных в те годы студенческих песен и даже записал их. Кроме известного «Глобуса» пели «Архимеда»:

Жаркий полдень приближался,Архимед в реке купался;Время близилось к обеду —Стало жарко Архимеду.Вот он в воду окунулсяИ чуть-чуть не захлебнулся,И пошел бы он к прадедамБез закона Архимеда.Но по этому законуОказался он спасенным:Этой силой благодатнойБыл он вытолкнут обратно.В благодарность за спасеньеАрхимед дал повеленье:Чтоб науки процветали,МГУ образовали.За сто лет до нашей эрыДеканат был создан первый,И деканом сорок летБыл бессменно Архимед.Но прошло три года тщетно,А студентов незаметно.Архимед ходил угрюмыйИ стипендию придумал.После этого решеньяОт студентов нет спасенья.Архимед был удручен,«Эврика!» – воскликнул он.«Я декан и не позволю,Чтоб студентам дали волю,И студентам на бедуЯ экзамены введу!»

Пели еще песенку, у которой есть несколько вариантов, но, кажется, основной вариант был написан Бахновым.

В первые минутыБог создал институты,И Адам студентом первым был.Адам был парень смелый,Ухаживал за Евой,И Бог его стипендии лишил.От Евы и АдамаПошел народ упрямый,Нигде не унывающий народ.Живут студенты веселоОт сессии до сессии,А сессия всего два раза в год.

А вот песня мехмата:

Товарищ, товарищ, взгляни на мехмат,Увидишь отважных ребят и девчат.Нигде нет на свете таких, как у нас,Таких головастых,Лохматых, очкастых,Ну, словом, таких,Как мы стоим здесь сейчас.

Была еще одна мехматская песня на мотив «Раскинулось море широко» из репертуара Утесова, начинающаяся словами: «Раскинулось поле по модулю пять, вдали интегралы стояли, – и заканчивающаяся известной строчкой: – А синуса график волна за волной по оси абсцисс убегает».

Из-за забот о концерте я забыл назначить дежурных по кухне на следующий день, и утром мне пришлось взять дежурство на себя, поскольку я еще не дежурил. Я не стал никого будить, пошел в соседнюю избу, где была наша кухня и столовая, чтобы узнать, привезли ли молоко к нашему завтраку. Хозяйка сказала, что молоко уже привезли. Я вернулся в наш амбар, крикнул «подъем» и взял себе в напарницы Альбину, которая тоже еще ни разу не дежурила, и мы с ней уже когда-то раньше договаривались, что будем дежурить вместе. Хозяйка с почтением отнеслась к тому, что сам бригадир дежурит, усиленно нам помогала. Тут я обнаружил, что у нас кончилась картошка. Мы заняли ее у хозяйки дома, а рассчитались с ней талоном на получение у колхоза более 100 кг, за что она нас очень полюбила и еще больше стала помогать на кухне. Мы с Альбиной сходили за мясом в соседнюю деревню. Хозяйка взялась сама проследить за варившимся супом, и у нас появилось немного свободного времени до обеда. Мы с Альбиной посидели на чердаке у нас в амбаре и поразговаривали обо всем на свете. С ней было легко разговаривать, я ей очень симпатизировал. Она много рассказала мне о своей группе, о себе, вспомнила, как она еще в пятом классе решила стать астрономом и с тех пор ни разу не колебалась в своем решении. К сожалению, через год дружную группу астрономов перевели на физфак, они стали заниматься в другом здании, и мы с ними уже редко встречались.

Это был предпоследний наш день в колхозе, вечером предстоял прощальный ужин. У нас оставалось много хлеба, выданного колхозом. Мы продали несколько своих лишних буханок хлеба хозяйке и на эти деньги, к которым добавили собранные с каждого трешки – это была тогда вполне весомая купюра, – купили в магазине к вечернему банкету вина, рыбы, еще каких-то закусок. После ужина снова долго не спали, пели. Одна наша девочка ушла прогуляться к оврагу. Мы с Альбиной пошли ее искать, нашли ее у реки, в которой мы в жаркую погоду часто купались. Она рассказала про какую-то таинственную старушку, которую она видела у пруда. Вернулись назад, она всем повторила про старушку, и кто-то после этого предложил рассказывать страшные истории. Попробовали, но у нас получались какие-то смешные и веселые страшные истории. На следующее утро председатель колхоза попросил нас до обеда помочь заскирдовать скошенный клевер, потому что к вечеру обещали дождь. А после обеда мы уехали в Москву. Снова ехали в открытом грузовике. По дороге нас застал небольшой дождь. У меня был плащ, и под ним укрылись несколько девочек. Когда дождь кончился, наша маленькая Мила все не могла согреться и, закутавшись в плащ, оставалась сидеть у меня под крылышком. Когда проехали полпути, я всем выдал по сухарю и по кусочку сахара. Почти все время пели, при въезде в Москву запели «Утро красит нежным светом» и другие песни о Москве. У Киевского вокзала все москвичи сошли, в том числе почти все девочки-астрономы. А остальные доехали до Ленинских гор. Одновременно с нами вернулись и другие бригады с нашего курса. Вечером общежитская часть нашей бригады собралась на чай в комнате у Риммы. А утром, получив стипендию, я уехал домой в Братцево.

5. Приобщение к научным делам

Дома я на этот раз больше, чем прошлым летом, занимался математикой. Читал книжку Лузина по теории функций, которую нам, по-видимому, рекомендовала Бари. Что-то читал и по комплексному анализу. Еще до моей поездки в колхоз у нас дома появился телевизор. Его купили к моему 20-летию. Это был КВН-49 с малюсеньким экраном – первый советский телевизор массового производства. Размер его экрана – примерно 10 на 15 см. Смотрели его через линзу, которую заполняли водой. Линза держалась на специальных полозьях, которые подсовывались под телевизор, и расстояние от экрана до линзы можно было регулировать. Однажды к нам в гости заехал один мамин давний знакомый, который жил где-то далеко от Москвы в провинции и никогда в жизни не видел телевизора. Помню, что он сидит в нашей тесной комнате, в которой мы все тогда обитали, смотрит телевизор и восторженно произносит: «Вот так, наверно, при коммунизме все смогут жить!»

Телевизор, конечно, очень отвлекал от дел. Тогда по телевизору часто показывали хорошие фильмы, а также записи спектаклей ведущих театров. У меня записано, что я посмотрел итальянские фильмы «Мечты на дорогах» с Анной Маньяни, «У стен Малапаги» с Жаном Гобеном и старый трофейный фильм «Седьмое небо». По поводу этого фильма у меня написано, что фильм трогает до слез, пробуждает хорошие чистые чувства, но дальше идет рассуждение: «Он силен тем, что добирается до сердца, но он заставляет лишь пассивно умильно созерцать. Этого мало. Нужно, чтобы искусство возбуждало активность». То есть я по-прежнему оценивал искусство с точки зрения его воспитательной роли. В этом смысле мои ожидания не подводили старые советские фильмы, которые тоже часто шли по телевизору. Я с удовольствием пересматривал «Волгу-Волгу», «Весну» и другие фильмы с Любовью Орловой. Благодаря телевизору я стал следить за футболом, правда, больше всего меня волновали международные матчи, которым я придавал политическое значение. В это время к нам нередко приезжали команды с Запада. Наш «Спартак» сыграл и выиграл у английских «Волков», а наша сборная в очень нервном матче обыграла сборную Западной Германии. Мама присоединялась ко мне и очень эмоционально реагировала на голы. Телевизор сделал более наглядными и политические новости. Мне очень понравился репортаж о том, как Булганин на правительственной даче устроил прием в честь иностранных послов.

Иногда мы с мамой ездили в Москву в театры. Тогда я впервые увидел молодую обаятельную Шмыгу в «Фиалке Монмартра», восходящую звезду театра оперетты. Побывали в Большом театре на «Евгении Онегине» с Лемешевым. Были мы, конечно, и на открытой этим летом выставке картин Дрезденской галереи. Это были картины, вывезенные из Германии в конце войны среди так называемого «трофейного искусства». Но Хрущев решил эти картины вернуть, тем более что Дрезден находился в советской зоне влияния на территории ГДР. И вот теперь перед передачей их Германии они были выставлены в Пушкинском музее, и все лето на выставку выстраивалась огромная очередь. В это время и после выставки в Москве продавалось много репродукций этих картин в виде фотографий, открыток, плакатов. Кроме рафаэлевской «Сикстинской мадонны» и «Святой Инессы» Риберы почему-то наиболее популярными стали репродукции «Шоколадницы» Лиотара. У нас дома долго висел плакатик с копией «Шоколадницы» в натуральную величину. Мы его поместили в рамочку, и создавалась полная иллюзия настоящей картины.

С папой мы ходили купаться на протекавшую недалеко от нас речку Сходню. На небольшой пляжик на Сходне по воскресеньям и из Москвы народ приезжал. К маме часто заходили ее ученики, только что окончившие 10 класс и поступавшие в это лето в университеты. Одна девочка даже поступила к нам на мехмат, но не смогла там надолго задержаться. Я ей пробовал помогать, но после неудач уже в первую сессию ей пришлось уйти.

Все это лето мы прожили в нашей комнатке в Братцево, а следующей зимой мама с папой получили комнату в новом четырехэтажном доме в районе трикотажной фабрики на окраине Тушина и переехали туда из Братцева. В этой комнатке мы вчетвером вместе с бабушкой и со мной, приезжавшим домой на выходные и на лето, прожили лет шесть. Комната была в двухкомнатной квартире, и во второй комнате жила учительница младших классов с мужем и маленькой дочкой. Муж работал на фабрике, и у нас дома за ним почему-то закрепилось прозвище Тарзан. Он пил, устраивал дома скандалы, так что соседство было не очень удачным. Теперь дорога из университета до дома стала для меня почти на полчаса короче.

Третий курс стал для меня в какой-то степени переломным. В это время у меня возникла передышка от серьезных комсомольских дел. Меня, правда, выбрали парторгом курса, но партгруппа у нас была небольшая, человек пять. Кстати, осенью меня благополучно перевели из кандидатов в члены партии, и на этот раз процедура прошла без проблем. В качестве парторга мне приходилось иногда ходить на заседания комсомольского бюро курса, но просто в качестве такого наблюдателя и советчика, осуществлять, так сказать, партийное руководство комсомолом. Но это не отнимало много времени. Так что появилась возможность более регулярно заниматься математикой.

Стала постепенно возвращаться поколебленная на первых курсах уверенность в себе, в своих силах. Прежде всего это было связано с тем, что я стал свободнее себя чувствовать на занятиях и уже сделал первые шаги в получении самостоятельных научных результатов. Мне очень нравились задачки, которые мы решали на семинарских занятиях по комплексному анализу. Однажды я единственный в группе получил 5 за контрольную работу. Дима Аносов, с которым я теперь учился в одной группе, подшучивал, называя меня классиком комплексного переменного. Помню, что перед той контрольной я его спешно консультировал, потому что он не успел подготовиться. Он в это время уже активно занимался научной работой с Понтрягиным, и на такие мелочи, как контрольная, у него уже не было времени. Вместе с Сашей Дыниным, который в это время стал одним из самых близких моих друзей прежде всего из-за наших общих гуманитарных и философских интересов, и с Борей Митягиным мы ходили на семинар Евгения Михайловича Ландиса, на котором он нам давал очень интересные задачки по теории множеств и функций. Саша и Боря появились у нас только на втором курсе. Саша перевелся с физтеха, а Боря – из Воронежского университета. Боря был младше нас на два года. Он рассказывал, что школьную программу начальных классов он изучил дома со своей бабушкой и в школу поступил сразу в 3-й или 4-й класс. На третьем курсе Боря стал учеником Георгия Евгеньевича Шилова, который в это время читал нам курс под названием «Анализ III». Это был новый курс, введенный по инициативе Колмогорова. Раньше студентам читались два отдельных обязательных курса: «Теория функций действительного переменного» и «Функциональный анализ». То есть тот курс, который прочитала нам Бари в качестве спецкурса, раньше был обязательным. Колмогоров предложил эти курсы объединить, чтобы избежать повторов и сохранить из теории функций только материал, необходимый для понимания функционального анализа. Бари была немного сердита на Колмогорова за то, что в результате этой реорганизации она лишилась обязательного курса и тем самым доступа к более широкой студенческой аудитории. Кажется, Колмогоров сам прочитал этот объединенный курс год назад, а на нашем курсе его поручили читать Шилову, который только за год до этого перевелся в Московский университет из Киевского. Поскольку я послушал курс Бари, то мне первую часть курса Шилова было довольно легко воспринимать. В то время этот курс не сопровождали семинарские занятия, но Шилов к каждой лекции давал интересные задачки и время от времени устраивал контрольные работы для всего потока прямо в лекционной аудитории. По курсу Шилова у нас было два экзамена, в зимнюю сессию и весной. На экзамен Шилов приходил с тремя своими аспирантами: Костюченко, Житомирским и Борок. Я оба раза сдавал самому Шилову, все прошло благополучно. С Шиловым мы позднее довольно близко познакомились, когда я после аспирантуры остался работать на нашей кафедре. Во-первых, его тоже интересовала теория интеграла, а во-вторых, он активно включился в работу нашего Клуба ученых, который я организовал в 60-е годы. Об этом я еще напишу. И Костюченко тоже остался работать у нас на кафедре после аспирантуры. Я ходил также на семинар по топологии Павла Сергеевича Александрова, одного из самых ярких наших профессоров. Он был воплощением типичного дореволюционного интеллигента, каким его представляли в фильмах о прошлом, с церемонными манерами, легким грассированием и изысканной речью. Он носил очки с толстыми выпуклыми линзами. Александров играл большую роль в культурной жизни университета. По поручению ректора Петровского он долгие годы возглавлял художественный совет университета. Когда возник наш Клуб ученых МГУ, он некоторое время был Председателем Правления клуба. Об этом тоже я еще буду писать. Он также устраивал в общежитии ставшие популярными музыкальные вечера с прослушиванием классической музыки. Правда, это было несколько позже. Подобные музыкальные вечера проводил и Шилов, а несколько реже их устраивал и Колмогоров.