Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

В первые же дни занятий я увидел под расписанием наших занятий и на всех досках объявлений массу листочков с объявлениями, написанными от руки или напечатанными на машинке, в которых нас приглашали на просеминары, организованные специально для первокурсников. Я походил на первые занятия некоторых из этих семинаров, но мне все время приходилось пропускать очередное занятие то из-за какого-нибудь комсомольского или партийного заседания, то из-за занятий театрального коллектива. К тому же я не был еще готов к тому, чтобы сразу воспользоваться всем богатством, которое предоставлял мехмат. Более регулярно я стал ходить на различные спецкурсы и семинары лишь со второго курса. Конечно, если бы я был уверен тогда, что главное мое жизненное призвание – занятие математикой, я бы решительнее отбрасывал лишнее, отнимавшее столько времени. Но я не был в этом уверен. И хотя позднее я с досадой вспоминал то время, которое я на первом курсе потратил в театральной студии на всякие упражнения с прихлопами и притопами, на комсомольские поручения, от которых стоило решительнее отказываться, я все равно, даже став профессиональным математиком, продолжал регулярно на что-то отвлекаться. Вот и сейчас, когда я это пишу, я понимаю, что есть много вещей на свете, прежде всего в гуманитарной и общественной сфере, которые меня интересуют больше, чем математика. И в то же время иногда, прочитав о какой-нибудь красивой современной математической теории, основы которой закладывались на семинарах времен моих студенческих лет людьми, которых я знал, я жалею, что прозевал возможность уже тогда почувствовать эту красоту и что теперь у меня уже не будет времени догнать современный уровень исследований в этой теории. В общем, как у Роберта Фроста в словах из «Неизбранной дороги», которые напомнил недавно Дмитрий Быков в своей радиопередаче и смысл которых в том, что если ты стоишь на развилке, то по какой бы дороге ты ни пошел, ты потом будешь жалеть о той второй, неизбранной дороге.

Между тем основное время у меня продолжали занимать все же комсомольские дела. В начале октября у нас на потоке прошли выборы комсомольского бюро, и я стал уже не назначенным, а избранным секретарем бюро потока, на котором у нас было около двухсот комсомольцев. Потом прошли факультетская и университетская конференции. С новым секретарем факультетского бюро аспирантом Мишей Шабуниным у меня сложились не очень ровные отношения. У него был импульсивный характер, и ему часто мерещилось, что я с недостаточным рвением выполняю его поручения. А они касались в основном того, чтобы подобрать людей для выполнения каких-то дел, кого-то куда-то направить, обеспечить, чтобы пришли, проверить явку. При этом не только секретарь, но и другие члены факультетского бюро предпочитали спускать свои поручения через меня, а уже я должен был их перепоручать кому-то из членов моего бюро, оставаясь за все ответственным. В октябре и начале ноября основным делом стало обеспечение явки студентов на регулярные тренировки к параду физкультурников, с которого должна была начаться демонстрация после военного парада на Красной площади в годовщину Октябрьской революции 7 ноября. Весь наш первый курс был мобилизован для участия в физкультурном параде. В это время еще сохранялись порядки сталинских времен, когда участие в ежегодных первомайских и ноябрьских демонстрациях было строго обязательным и за неявку можно было получить взыскание. Тренировались мы на набережной в Парке культуры. Ничего сложного наша колонна не должна была делать, изображая физкультурников. Нам предстояло просто пройти по Красной площади ровными рядами в ногу, возможно, делая какие-то движения руками. Нам выдали цветастые свитера из какой-то синтетики, в которых мы маршировали. 7 ноября погода стояла довольно прохладная, и я под этот свитер надел для утепления еще разные кофты. Так что вид у меня, да и у многих из нас, был далеко не спортивный. Но промаршировали мы довольно успешно. Правда, наша колонна прошла далеко от мавзолея, и я не разглядел стоявших там вождей. Это была моя первая демонстрация в Москве, до этого я все это видел только в кинохронике. Поэтому для меня увидеть наяву мавзолей со стоящими на нем руководителями было тем же самым, что вдруг получить возможность увидеть живого Наполеона. Тем более что я совсем недавно, после смерти Сталина, развешивал в школе портреты наших новых вождей, и у меня сохранялся пристальный интерес к каждому шагу, к каждому высказыванию нового руководства. По-прежнему сохранялось впечатление, что главным там наверху является Маленков. Правда, к этому времени уже прошел сентябрьский пленум ЦК КПСС и на нем Хрущев был избран первым секретарем ЦК, но как-то это не воспринималось так, что он тем самым вышел на первые роли. Как бы там ни было, но меня не удовлетворил проход по Красной площади вдали от мавзолея, и я решил попробовать еще раз пройтись в рядах демонстрантов мимо мавзолея. Когда мы спустились к реке по Васильевскому спуску, я откололся от нашей компании и пошел по набережной вдоль стен Кремля в сторону Библиотеки Ленина. Демонстрации тогда длились чуть не целый день, часов до пяти, и я успел пристроиться к какой-то колонне, которая медленно продвигалась вдоль Александровского сада в сторону Красной площади. На демонстрации тогда ходили целыми предприятиями или институтами. Так что шли в кругу знакомых людей, и на меня, тем более в цветастом свитере, поглядывали с подозрением. Но я делал вид, что я отстал от своих, кого-то ищу, и пробирался вперед вдоль колонны. Тем более что в этот момент колонна еще не была как следует построена. Лишь при подходе к Красной площади колонны вливалась в предназначенные им коридоры, образованные стоящими вдоль всей площади охранниками в штатском. Всего было примерно 8 таких коридоров. И тут уже надо было построиться в шеренги, кажется, по 6 или 8 человек. При этом еще кем-то через репродуктор регулировалась скорость движения. Временами приходилось сделать пробежку, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся где-то впереди. На этот раз я прошел достаточно близко к мавзолею, разглядел Маленкова, Кагановича, Булганина, Хрущева. Кажется, не увидел Молотова, видимо, он отошел на время от края трибуны.

Приближалась зимняя экзаменационная сессия. Во второй половине декабря пришлось сдавать много зачетов. Особенно много времени заняла подготовка к зачету по марксизму, к которому надо было законспектировать несколько работ Ленина. Тут я опять помогал Дитеру. Загруженность комсомольскими делами немного спала, на занятия театрального коллектива я перестал ходить, так что появилась возможность заняться в основном математикой. Правда, умение отвлекаться на совсем посторонние дела и тут меня не покидало. В дневнике записано, что в дни экзаменов я ходил в клуб на занятия в школу бальных танцев, в которую несколько раньше записался. Не помню, где я встретил свой первый московский Новый год. Вообще-то, я всегда старался в самый момент наступления Нового года быть дома. Но, возможно, я все же остался на грандиозный новогодний бал в университете. Во всяком случае, если не в этот год, то в другие года я на этих балах бывал. Всегда в новогодние вечера и в Актовом зале и во Дворце культуры шло по несколько концертов, и надо было бегать между залами, если хотелось не прозевать выступление какого-нибудь известного артиста. В больших аудиториях на первом этаже крутили фильмы. Наконец, на всем первом этаже, который непрерывно переходит во второй этаж зон Б и В общежития, были танцы, причем на этих этажах общежития лифтовые холлы были открыты в сторону главного здания, не было достроенной позднее стенки и дверей с вахтерами при входе в общежитие, и танцевали также на просторных балконах над вестибюлями первых этажей этих зон. На лестнице, ведущей в фойе актового зала, играл оркестр, сопровождавший танцы, а в переходе в зоны и в общежитии танцевали под записи. А кто-то еще танцевал в гостиных общежития. Так что одновременно в такие вечера танцевали буквально тысячи человек. Такие массовые танцы бывали и в другие праздники. В первый год они проходили чуть ли не каждую субботу. Помню, выходишь в такой день из лифта в общежитии на втором этаже и прямо в лифтовом холле оказываешься среди танцующих. И приходится пробираться, лавируя между слипшимися парами. Эти танцы в новом здании МГУ были известны всей Москве, и туда кроме студентов попадала и весьма сомнительная публика, тем более что пройти в университет в то время было несложно. Так что университетское начальство, прежде всего партком, вскоре спохватились и через пару лет режим в общежитии ужесточили. На партийных собраниях принимали резолюции о необходимости улучшить нравственное воспитание студентов, а комсомольские организации формировали бригады по борьбе со стилягами. Я в первые месяцы эти танцы обходил стороной.

Во время сессии часть дней я проводил дома в Братцеве, а ближе к экзамену перебирался в общежитие, и там мы занимались вместе с Дитером. Но он первый экзамен – это была алгебра – провалил. Правда, потом пересдал. Всего в эту сессию мы сдавали три экзамена. Кроме алгебры это были аналитическая геометрия и матанализ. Оба эти экзамена я сдавал лекторам – Делоне и Крейнесу. На экзамене у Крейнеса мне понравилось и запомнилось, что когда я на вопрос о равномерной непрерывности какой-то функции стал проводить громоздкие вычисления, обосновывая ответ, он меня перебил и нетерпеливо спросил: «Есть у графика самое крутое место?» Я ответил, что есть, конечно, и показал, где, на что он: «Ну и все». То есть его вполне удовлетворяло геометрическое обоснование ответа, что мне и самому нравилось, но я не был уверен, что это его удовлетворит. Все три экзамена я сдал на пятерки. Но на нашем курсе таких отличников было много, и я понимал, что я все же далек от уровня, на котором были готовы воспринять математику некоторые из моих однокурсников, прошедшие через школьные математические кружки, олимпиады и уже с первого курса разбиравшиеся в том, какие из спецкурсов и семинаров их интересуют и чем они хотят заниматься. Я пытался лучше спланировать свое время, чтобы больше времени оставалось на математику, составлял для себя распорядок дня, планы на каникулы, но принять решение, что занятие математикой являются для меня единственной и главной жизненной целью, я был не готов.

Во время студенческих каникул позаниматься, как планировал, не пришлось. Навалились всякие комсомольские дела. Надо было сформировать бригаду для поездки в колхоз на какие-то работы. На счастье, эту поездку вскоре отменили. Затем начались дела, связанные с назначенными на март выборами в Верховный Совет СССР. За университетом было закреплено несколько избирательных участков в районе Раменок, где еще со времени строительства нового здания МГУ жили строители. Находился там и клуб строителей. И мне сразу же было поручено организовать дежурство на одном из агитпунктов и сформировать бригаду агитаторов. Главной задачей агитаторов было обеспечить полную явку избирателей на участок в день голосования. Агитаторы составляли и проверяли списки избирателей, обходя квартиры и общежития, разносили разную информацию. Кандидат в депутаты был всегда один на округ, а округов было два, один – по выборам в Совет Союза, другой – в Совет Национальностей. Так что дело было не в том, чтобы агитировать за кандидата, а чтобы выявить тех, кто может сорвать стопроцентное голосование. На уехавших надо было достать справку, подтверждающую, что они действительно уехали, больных надо было включить в список голосующих на дому. Некоторые жильцы пользовались выборами, чтобы заставить начальство решить какие-то их бытовые проблемы. Например, объявляли, что не пойдут голосовать, если им не сделают давно обещанный ремонт квартиры. Иногда, если это были какие-нибудь беспартийные принципиальные пенсионеры или отважные пьяницы, на которых трудно было воздействовать иным способом, такой шантаж срабатывал и их требование исполняли, или, по крайней мере, они получали твердые гарантии какого-нибудь авторитетного лица, что их вопрос будет решен. В обязанности агитаторов входило еще проведение всякой воспитательной, просветительной и культурной работы среди избирателей. В основном это сводилось к организации в агитпункте лекций по международному положению, по внутренней политике и концертов самодеятельности. Один такой концерт мы организовывали в раменском клубе строителей вместе с нашими четверокурсниками.

Из событий во время каникул самое яркое впечатление оставил семинар комсомольского актива университета, прошедший в университетском доме отдыха в Красновидове, недалеко от Можайска. Семинар длился 4 дня. Было нас около 70 человек. Среди них было много ярких интересных людей, и вся атмосфера семинара мне очень нравилась. Для меня было важно, что эти веселые, умные и талантливые люди в то же время близки мне идейно. Заводилами были биологи, и среди них выделялась брызжущая энергией и юмором Ляля Розанова. В то время биологи были, пожалуй, лидерами университетской самодеятельности. В те годы на биофаке учились Шангин-Березовский, один из основателей бардовского движения, и Дмитрий Сахаров, ставший поэтом Дмитрием Сухаревым. Основной доклад на семинаре делал секретарь бюро филологического факультета Игорь Виноградов, будущий литературный критик и один из идеологов «Нового мира» времен Твардовского. Все это будущие шестидесятники, которые тогда еще не были шестидесятниками. Не были не потому, что шестидесятые еще не наступили, а потому что не было еще ощущения, что наступает в чем-то новая эпоха, не было переоценки ценностей, не было характерного для шестидесятников призыва отказаться от сталинского наследия и «вернуться к ленинским нормам». Это были представители послевоенного поколения комсомольцев, искренне преданных коммунистическим идеалам, которых сталинская система не успела сломать. Она до них, до большинства из них, просто не добралась. Они считали, что с идеями и идеалами все в порядке, надо только добиться, чтобы все честно им следовали. В общем, я хочу сказать, что многие будущие острые критики сталинизма были воспитаны внутри системы с ее проповедью справедливости, непримиримости к недостаткам, верности идеалам. И когда возникло понимание, что эти идеалы были искажены, они были готовы бороться за их очищение. Впрочем, это уже мой взгляд из будущего на тот веселый семинар в Красновидове.

Тема семинара звучала так: «Как сделать комсомольскую работу живой и интересной». Когда в один из вечеров на семинар приехал секретарь горкома комсомола с каким-то скучноватым докладом по истории комсомола и после доклада спросил, какие есть вопросы, сначала все помолчали, а потом кто-то в шутку спросил: «А как сделать комсомольскую работу живой и интересной?» Похохотали, и потом вдруг возник очень горячий разговор. Заговорили о формализме, бюрократизме в комсомольской работе, о том, что мало романтики в комсомольской работе, о необходимости внести поправки в устав на предстоящем 12-м съезде ВЛКСМ. Говорили о неразборчивости при приеме в комсомол, о том, что стало слишком легко вступить в комсомол. Говорили про школу, и я радовался тому, что все разделяли мое давнее убеждение в необходимости отказаться от разделения школ на мужские и женские. Еще в школе я много раз писал об этом, включаясь в разные дискуссии в газетах. Кстати, вскоре, с осени 1954 года, совместное обучение в школах было восстановлено. На большинство вопросов докладчик не был в состоянии ответить. Он малость растерялся, не ожидая такого напора, но пообещал, что на следующий день постарается привезти на наш семинар кого-нибудь из ЦК ВЛКСМ. Кажется, в Красновидово из ЦК так никто и не приехал, но пообещали приехать позже в университет.

А вечером в этот день устроили концерт силами самих участников семинара. Наша группа математиков образовала объединенный хор с филологами. У нас солировал Виноградов и Галя Игошева, секретарь бюро 1-го потока нашего курса (мой-то поток был второй). Хороший хор получился у географов. Я тогда впервые услышал замечательный «Глобус», считавшийся гимном географов.

Я не знаю, где встретитьсяНам придется с тобой.Глобус крутится-вертится,Словно шар голубой.

«Глобус» пели всем залом. Я тоже выступил, прочитал какую-то басню. Самым ярким и веселым номером был капустник биологов. Основной частью там была шарада. Задумано было слово заморг (так во всех комсомольских и партийных органах назывался заместитель секретаря по организационной работе, самая хлопотливая должность). Слово было разбито на части: за-морг. Первая сценка, изображавшая «за», представляла заседание комсомольской группы, обсуждавшей кандидатуру жениха для невесты. После обсуждения все подняли руки – «за». Затем сценка в морге. Лежат покрытые простыней мертвецы, на ногах, торчащих в сторону зрителей, бирки. На одной «романтика», на другой – «девочка, которую раздавил Корниенко» (это был секретарь бюро физиков, очень тучный добродушный мужчина, один из героев семинара, который накануне во время веселой вечерней прогулки по заснеженному берегу Москвы-реки, когда мы гурьбой скатывались вниз по крутому склону берега, действительно кого-то слегка придавил). Наконец, на третьей бирке значилось «комсомольская работа». В морг приходит делегация от комитета комсомола и просит отдать третий труп, чтобы отвезти его в Красновидово, где его предполагается оживить. А слово в целом изображалось сценкой, в которой измученный заморг инструктирует секретаря первого курса, какую работу следует провести, чтобы выполнить решение комитета ВЛКСМ университета о всеобщем развертывании любви. Затем собирается все бюро, и решение по этому вопросу запевается хором.

После семинара во время каникул я побывал еще на студенческом балу в Кремле, в Большом Кремлевском дворце. Кремль частично открылся для посещения лишь в следующем, 1955 году. Но первые новогодние елки и студенческие балы в Кремле прошли именно в начале 1954 года. Для меня это была возможность впервые увидеть Кремль изнутри, так что я пришел намного заранее, увидел царь-пушку и царь-колокол. Участникам бала предоставили также возможность побывать в оружейной палате, которая тогда тоже еще не являлась музеем, открытым для широкой публики. Сам бал проходил в Георгиевском и Владимирском залах. Выступали известные актеры. Я тут впервые увидел Козловского, и помню, что он мне чем-то не понравился. Возможно, сказалось влияние одного из моих соседей по общежитию, Владика Ушакова, который был страстным поклонником Лемешева, и рассказывал мне о жестокой борьбе двух непримиримых лагерей: поклонниц Лемешева и Козловского – «лемешисток» и «козловитянок». На балу было много гостей из союзных республик и из стран народной демократии – так тогда назывались восточно-европейские страны советского блока. Многие из них выступали со своими национальными номерами. У меня в дневнике записано, что я там познакомился и обменялся адресами с одним студентом-китайцем из Пекина.

Остаток каникул я провел дома в Братцеве. Мама меня пригласила на вечер встречи выпускников в свою школу в Тушино, и я там потосковал по своим школьным вечерам. На вечер встречи в Волосово я в том году не поехал.

До конца каникул мне так и не удалось позаниматься математикой. А с началом семестра возобновились комсомольские дела. Я все пытался их как-то совместить с занятиями, составил себе распределение времени на неделю. Посчитал, что в неделе 168 часов, из них на лекции и другие обязательные занятия приходится 38 часов, на сон предназначил 56 часов (пометил: «в идеальном случае»), на питание и прочие нужды – 14. Далее выделил время для домашних занятий по каждому предмету, включая три математики, механику, марксизм, английский язык, спецподготовку, т. е. военное дело. С комсомольской работой понадеялся управиться за 6 часов, и даже выделил 4 часа на шахматы. В результате у меня даже осталось 20 часов свободного времени, к которому я отнес занятия в театральной студии и даже написание «Нашей жизни». Но уже в день составления этого плана я записал, что в этот день использовал все недельные 6 часов на комсомольские дела, потому что был на заседании факультетского партийного бюро, на котором обсуждали доклад декана Работнова об итогах первого семестра, а потом – на заседании культкомиссии нашего потока, где наметили провести несколько вечеров.

Но комсомольская работа мне не приносила того удовлетворения и той зарядки энергией, какую она давала в школе. Все сводилось к выполнению массы поручений, спущенных сверху. На инициативу не оставалось времени, да и как-то она иссякла. Я чувствовал, что то, чем мне хотелось заниматься в школе, что я считал главным, здесь неуместно. Воспитывать, а тем более просвещать здесь было некого. Хотя проваливших сессию было довольно много, но в основном это были довольно взрослые ребята, некоторые после армии, принятые вне конкурса. Они упорно занимались, но программа мехмата была им не под силу. Им пытались помогать, но большого успеха это не приносило. В нашей группе был такой Костя Абрамов, прекрасный парень из моряков, член партии. Он рассказывал, что в морском училище всегда был отличником, и удивлялся тому, что никак не может одолеть все те задания, которые на него сваливались здесь на мехмате. Наши преподаватели ему симпатизировали, пытались уговорить его перейти на другой факультет. Но он упорно не хотел сдаваться. Только в конце года после второй неудачной сессии он поддался уговорам, и его перевели на географический факультет, который он успешно закончил и даже, кажется, поступил там в аспирантуру. Еще один наш однокурсник, тоже из военных, перевелся на биологический факультет и стал там отличником. Была у нас, правда, парочка абсолютных бездельников, принятых на мехмат по квоте для строителей университета. Но они, по-видимому, с самого начала понимали, что мехмат не для них, довольно быстро перестали ходить на занятия и вскоре были отчислены. В общем, если борьба за высокую успеваемость, считавшаяся основным делом школьного комсомола, и сохраняла актуальность в университете, то здесь у нее менялось содержание. Лодырей, которых надо было вразумлять и воспитывать, здесь практически не было. Здесь надо было как-то помочь тем, кто не был готов к уровню требований на мехмате. Но дело это было деликатное. Назначать каких-то официальных репетиторов тут было неуместно. Эффект достигался, когда помогали друзья. Но дружба не возникнет по поручению.

В начале второго семестра я отчитывался на факультетском комсомольском бюро о работе нашего бюро в первом семестре и об итогах зимней сессии на нашем потоке. Шабунин, секретарь бюро, высказывал много претензий. Потом я готовил потоковое собрание, писал доклад к нему, проект доклада обсуждали на нашем бюро вместе с Шабуниным. Ему что-то там не нравилось, я переписывал доклад, даже пропустил из-за этого какие-то занятия. Ему снова не нравилось, он требовал большей конкретности и критичности. Я злился, не очень хорошо понимал, что ему надо. В конце концов, собрание прошло. На нем избрали несколько новых членов бюро вместо тех, кого освободили по их просьбе из-за трудностей в учебе. Из-за этого же пришлось заменить и некоторых комсоргов групп. Когда наше бюро собралось в обновленном составе, я даже поставил вопрос о своей отставке, потому что я не чувствовал полной поддержки членов бюро в моих напряженных отношениях с Шабуниным. Мне было непривычно действовать в обстановке, когда я не был безоговорочным лидером. Тут многие были с претензией на лидерство. В моем бюро была одна девочка, которая за что-то меня невзлюбила и все время выражала неудовольствие тем, что и как мы делаем. Комсорг одной из групп, Володя Левенштейн, был недоволен тем, что у нас как-то скучно проходят заседания и собрания, и я чувствовал, что он прав. С Володей, кстати, позднее мы успешно вместе работали по организации факультетской художественной самодеятельности. Секретарем бюро меня, конечно, оставили, но работал я без энтузиазма, что, впрочем, не сокращало время, которое уходило на комсомольские дела.

14 марта были выборы в Верховный Совет СССР. Этот день воспринимался как большой праздник. Тем более что я голосовал в первый раз. Мой сосед по общежитию Рамиль решил, что мы должны пойти голосовать в 6 утра, как только откроется избирательный участок. Он заказал дежурной по этажу, чтобы она нас разбудила звонком со своего пульта. Кроме того, меня разбудил будильник. Рамиль в это время уже одевался. Мы спустились вниз, прошли по переходу в главное здание. На лестнице, ведущей в фойе Актового зала, где располагался наш пункт голосования, уже скопилась масса народу. В 6 часов по радио зазвучал гимн Советского Союза, председатель участковой избирательной комиссии поздравил собравшихся с началом голосования и пригласил в фойе. Началось голосование. Забегали фотокорреспонденты, чтобы запечатлеть первых проголосовавших на первых выборах в новом здании на Ленинских горах. У кого-то брали интервью. Мы с Рамилем проголосовали и прошли в буфет. Естественно, что никого не интересовало, за кого голосуем. Там было два бюллетеня. В одном из них единственный кандидат в Совет Союза, в другом – в Совет Национальностей. Эта церемония воспринималась просто как некий праздник, праздник единства советского народа. Потом я вернулся к себе домой досыпать, а Рамиль отправился на лыжные соревнования – он был одним из лучших лыжников университета и поэтому, несмотря на двойки на экзаменах, он еще целый год продержался на мехмате.