Великая Отечественная война глазами очевидцев

Нас провезли через этот город, накормили в первый раз и перебросили севернее Харькова. А в это время шли сильные дожди, чернозем распух, и нас привезли в большие леса. И этими лесами наш батальон пошел опять наступать.

Мы сначала не поняли, что происходит. Мы же ничего не знали, я был рядовым солдатом. Вернее, тогда не солдат, а боец Красной Армии назывался. Товарищи офицеры, командиры наши, ведут нас, и вдруг, мы натыкаемся в лесу на огромную поляну. Там несколько сот автомобилей, танкеток и танков немецких, гусеничные машины – все разбиты и разгромлены. А немцы все порублены.

Я не понимал, как порублены? А это наша кавалерия воспользовалась тем, что эта немецкая колонна завязла в черноземе, авиация не работает, потому что сплошная низкая облачность, бомбят наугад.

Это было первый раз, когда я увидел, что мы наступаем, что немцы разбиты. Мы вдохновились, и вперед. И вот я помню, 5 октября ударил мороз, редкое явление на Украине. Повалил снег, мороз все сковал. А потом снег кончился, небо прояснилось, и пожалуйста, – немецкие самолеты. И я слышу по звукам, я уже понимал, что мы втянулись в какую-то «кишку». Впереди нас, слева и справа канонада, а мы наступаем.

И так мы наступали и подошли к городу Сумы, областной город. И были морозы, а мы в летнем обмундировании. Я помню, что мы пилотки свои повыворачивали, чтобы уши закрыть. И нас стали отводить. Немцы стали бомбить и от нашего батальона осталось человек, может быть, сто двадцать всего. А из роты человек двадцать.

И вот в таком виде нас отводили, отводили и увели от фронта в Белгородскую область. А потом объявили, что мы отходим на формировку. И вот на эту формировку мы шли до Нового года. С 5 октября. Пешком до Саратова.

Ну, что там было по пути я рассказывать не буду, невероятные вещи были всякие, бытовые. Потому что гнали скот. Население не вывозили, а скот вывозили. И только один эпизод я вам расскажу. Я возвращаюсь назад. Когда еще нас перебросили к Киеву, то мы вдруг на шоссе увидели командира из нашего военкомата, по фамилии Чуб.

И что оказалось? Это мы еще у Емильчино видели. Всюду советская власть убегала раньше, чем войска. Все бросали. Но не бросали складов. Значит, те грузовики, которые были, мою мать с детьми, мать воина Красной Армии, вывезти не могли, а вот этот Чуб, мы смотрим – рядом его жена и огромный фикус в грузовике. Вот как раз бы мои поместились туда!

И таких, как этот Чуб, было много. Мать моя была у нас знаменитая учительница, она еще на Гражданской войне была медсестрой. И отец тоже учитель. Но отца уже не было. Короче говоря, увидел я вот этот фикус, и был очень зол.

Когда под Новый год мы пришли в Саратов, опять было невероятное потрясение. Мы шли через республику немцев Поволжья. И мы не понимали, куда мы попали. Прекрасные дома, прекрасные хозяйства, полно замечательных коров, стада, гуси, все!

Мы не понимали, что это такое. Мы не знали, что есть такая республика. А перед этим, за пять километров, было русское село. Там ни кола, ни двора. Одни дома черные, и ни ограды, ни деревца. А тут все усажено, прекрасные хозяйства. Ничего не понимаем.

Ну, нам местные объяснили, что всех немцев поголовно, включая и партийное начальство, невзирая на лица, за двое-трое суток всех выселили как потенциальных врагов. Якобы немцы туда десанты сбрасывали. А уже командир нам объяснял, что да, десанты были. Но местные жители утверждали, что никаких десантов не было.

Наконец, пришли мы в Саратов. И первое, что мы увидели… нас послали скалывать на путях лед, пока переформировывали. И патрулями ходили по улицам Саратова. По центру, по улице Чернышевского. Идем по одной стороне улицы. Нам говорят: «по той стороне поляки, с ними не общайтесь!»

Смотрю – «попугайская форма». Мы во всем сером, а там «конфедератки», погоны, которые, как мы считали, только у врагов. Это было польское войско Андерса, как потом мы узнали. Вот такое было впечатление.

И это войско прошло через Иран в Африку, а оттуда в Италию. И вот, знаменитый Монте-Кассино, там была битва, где эта армия показала себя. Больше, чем половина ее погибла там, но они взяли это Монте-Кассино, и тогда пошли уже они через Италию дальше, на север.

У поляков это Монте-Кассино играло очень важное значение. Есть такая песня: «Красные маки Монте-Кассино». И вместе вот с этой армией Андерса разрешено было взять поляков, которых мы взяли в плен. Они записывались все, даже полуслепые, лишь бы выбраться из Советского Союза. Потому что они как на каторге здесь были. И среди них был тот, кто стал потом президентом Израиля.

А почему через Иран они пошли? Потому что половина Ирана по договоренности была оккупирована нашими войсками, а вторая половина английскими. Чтобы немцы не вошли. И уже после войны там были. И вот, наш завод, ГАЗ, получал по Ленд-Лизу автомобили в разобранном виде как раз через Иран. Привозили в разобранном виде, а в Горьком уже собирали десятки тысяч «Студебеккеров», «Доджей» и «Фордов».

И в феврале 1942 года нас переформировали, одели в новое «с иголочки» обмундирование. Зимняя форма, рукавицы с «одним пальцем». А морозы тогда стояли под сорок градусов. И пошли мы. Шли всю дорогу только ночами, а днем отсыпались у местных жителей. Но это целая история, я не буду рассказывать. Потому что нас сформировали, посадили в эшелон. В «телячьи» вагоны. В центре вагона железная печка, нары. И очень быстро привезли на фронт. В Воронежскую область, в Касторное.

Это начало февраля, снег, нас всех выгрузили. Больше половины батальона уже была из новых, но и много было еще тех, с кем я начинал. Приезжаем, и нам говорят: «разбирайте каждый помещения!»

А почему? Потому что жителей нет, все убежали и дома стояли пустые. Нам досталось какое-то помещение. Мы туда входим. Что такое? Дверь заперта. Сорвали замок, а комната на метр в высоту набита трупами убитых. И нам пришлось их всех вытаскивать и занимать это место.

И я помню, 23 февраля мы еще там были, День Красной Армии. И в армейской газете было напечатано выступление Рузвельта. Я его запомнил. Он объяснял, почему демократические страны всегда проигрывают войны. Потому что у фашистов нет никаких ограничений, они считают, что можно творить что угодно и использовать любые средства. А слабость их, демократов, в том, что они даже в этих условиях должны были проявлять человечность.

Ну, нам это читать было смешно, но он так в этом всех убеждал. Поэтому у фашистов было преимущество. А преимущество американцев было в том, он писал, что они экономически сильнее. Они помогут Ленд-Лизом, и на просторы Советского Союза будут переброшены заводы.

И вот, когда мы там оказались, то мы поняли, что Ленд-Лиз уже действует. Мы уже увидели американские машины. Там мы были недолго и нас в марте перебросили на юг, в Харьковскую область. Там организовалось огромное наступление.

Наш строительный батальон строил там десятки дзотов, минировали. Все это подготовили и пошли в огромное наступление. Это наступление было уже в конце апреля – начале мая. И наши войска очень быстро продвигались. Немцы отступали. И когда продвинулись совсем далеко, они отрезали. И опять сотни тысяч пленных.

И опять наш батальон не попал в этот «котел». Почему? Во-первых, мы были строителями. А это значит, что мы не в самом авангарде были. Мы построим, и назад отходим. Я лежал в это время в госпитале. Прибегает туда наш боец, и говорит мне:

– Борис, командир сказал срочно уходить!

– Почему?

– Мы отходим!

Я говорю:

– Так я же в нательном белье. А потом, у меня нет противогаза.

А за противогаз тогда спрашивали, как за оружие. Но оружие сдал, а противогаз с собой.

– Да какой противогаз? Найдем потом. Беги вот так, в чем есть!

Это было летом, я прибежал, меня обмундировали, противогаз простили. И мы стали отходить. И отходили мы в сторону Сталинграда. Началось отступление. И вдруг, мы узнаем, что немецкие танки из Воронежа уже на сотни километров по степи продвинулись.

А мы отходим. Никаких танков я не вижу, неизвестно где они. И нам дали задание. Там поперек нашего пути было очень много речушек. И мы должны были минировать мостики через них, отходить на ту сторону, и как только покажутся немецкие танки, взрывать мостики.

Неважно, что на том берегу еще находятся наши войска. Взрывать, и все. Вот так мы стали отступать. 7 июля нам объявили, что теперь мы находимся не в составе Юго-Западного, а в составе Сталинградского фронта. Приехал Рокоссовский, о нем уже слава ходила между нами: что вроде заботится о бойцах, и что умный. Но я его не видел.

И мы подошли к Дону. На том берегу станица Вешенская, нам показали, в каком доме жил Шолохов. На этой стороне так называемые Баски. Переправа, которая вся была забита переправлявшимися машинами. И нам было велено занимать оборону на том берегу. А немцев еще нет.

Вдруг прилетают несколько десятков «Юнкерсов», пикирующие, и в этот раз они в переправу с первого захода попали. Вот насколько в Киеве они никак не могли попасть, такая же цель, тут они разорвали переправу, все с нее посыпалось.

Нам было велено с машин слезть, они должны были идти в обход. А мы должны были здесь форсировать. А я плавать не умел.

Вообще-то я рос ребенком хилым, меня мама еле выходила, я был «дохлым». Не зря на той каторге я чуть не умер. И еще плавать не умел. Такой вот был боец.

Но мы строители. Леса нет, из чего плоты делать? Посрывали все ворота, все, что только могли деревянного, взяли, тут же сколотили плоты. Потом съездили на тот берег на лодке, натянули трос, и стали переправляться. А Дон весь кипит от разрывов. Теперь нас еще и из пулеметов обстреливали.

Мы переправились. И таких, как мы, переправлялись сотни. Были задействованы все лодки. И вот по такой переправе мы переправились 10 июля 1942 года. И на середине Дона в наш плот попало, срезало ноги бойцу сидящему, он упал в воду. А мы все-таки переправились.

По Дону рыбы полно брюхом кверху. Казачки под огнем ловят эту рыбу, не боятся! Когда мы переправились, то нас провели как раз мимо дома Шолохова, чтобы занимать позицию.

Угол отбит, и казачка говорит:

– Только что убили мать Шолохова.

Я спрашиваю:

– А Шолохов где?

Она говорит:

– А он увез семью в тыл, на хутор Гороховский.

Вот так мы оказались в знаменитой Вешенской и заняли оборону по тому берегу. И с той стороны, южнее, ночью переправились обратно на другой берег и заняли плацдарм. А немцы ночью пытались скрытно переплыть и нас вырезать. Нам было сказано: «не стрелять!» Темень полная, никакого света нет, что там происходит, в камышах, совершенно непонятно.

Но у них не получилось, а мы переправились. И так появился плацдарм, который немцы так и не заняли до конца Сталинградской битвы. И вот с него и началось наступление. Потом уже.

А здесь мы оборонялись… у меня справка такая: «участник обороны Сталинграда в течение 48 дней». А почему 48 дней? Потому что я был контужен и меня отправили в тыл. Но не просто куда-нибудь, а на курсы радистов.

Это потеря была невероятная. Наш лейтенант Шапиро, в прошлом журналист, с черными роговыми очками, говорит тем, кого отобрали на курсы радистов, кто был со средним образованием из наших (а у меня еще два курса института было):

– Так, раздевайтесь догола в хате. Вот вам перетрум (это такое растение как ромашка мелкая), натирайте все швы изнутри перетрумом, а то вши заедят!

Мы говорим:

– Какие вши?

– Так вас же повезут по Волге на барже. Увидите, что такое. Набивайте все, что можете, мешки там свои, картошкой. Копайте прям в огородах, любые припасы создавайте, воруйте. Потому что кормить не будут.

Все он точно сказал. И вот нашу команду, кто в радисты, повели в сторону Камышина, на Волге. Ну, тут слышна канонада, и самолеты немецкие летают. Неважно. Нас ведут. И помню, как нас на огороде разместили, это была бахча. Больше я арбузов не ел никогда (смеется).

Рядом был наш аэродром, летчики были, все пластинку заводили: «осень, прозрачное утро!», я это запомнил. И погрузили нас на баржи. Маленький буксир, за ним три огромнейшие деревянные баржи, и нас туда грузят. Таких, как мы, на барже было, наверное, человек тысяча. И что главное, что у немцев абсолютно исключалось: никакого деления на подразделения не было. Не было ни роты, ни взвода, ни отделения. Толпа, везут на формировку.

Бедный лейтенант бегал с наганом, говорит:

– Что ж вы делаете?!

А мы прямо на смоляной палубе костер разложили и печем картошку. Потому что нас не кормят. А мы спрашиваем:

– А кормить-то нас будут?

– Какое там кормить! Вы видите, что над Сталинградом?! Какой столб черный стоит! Какая тут кормежка? Вот привезем в Саратов, там накормим.

А они же ползли против течения, эти баржи. Второй проблемой было курево. Хорошо, что тогда я еще не курил. Позже начал. А это для курящего мучительно, когда курева нет. Человек даже в голод так не страдает, как от отсутствия курева.

И шел обмен – у кого что есть. А у нас картошка-то есть. Меняем на пшено и варим картошку с пшеном. И так нашу баржу тащили я не помню, сколько часов. И вдруг на берегу около села толпится народ. А с палубы нашей уже кричат: «лодку!»

И что вы думаете? Поплыли десятки лодок. В эти лодки садится народ, дезертирует туда, в эти села. Командир, этот лейтенант, опять бегает с наганом. А что он может сделать?

Вот так мы ехали, и когда приехали в Саратов, все эти беглецы догадались: пришли в местные военкоматы. И их в Саратове посадили обратно на эти баржи.

А в Саратове нам вернули питание сухим пайком за все эти дни. Паек был замечательным. Мы узнали, что такое американские консервы. Это же чудо было! Короче говоря, там устроили мощный базар, на барже. Почему? Из банок от консервов тут же стали делать ведерки, производство началось местное (смеется), и появилась курительная бумага, это был «Капитал» Маркса.

Вот в фильмах «Аты-баты, шли солдаты» и «Они сражались за Родину», в них правдиво все показано. И мы были в том же самом месте, в той же самой сталинградской степи, что и в фильме «Они сражались за Родину». В этой степи летом никак нельзя было выдолбить что-то, такая там земля была каменная. Конечно, прекрасная степь. Я увидел чабрец, про который читал. Видел там казаков старых, которые были еще с лампасами. Мы только не знали, что на стороне немцев тоже казаки есть, из Европы приехали. Мы их не видели. В общем, я не буду дальше об этом говорить.

У нас каждая страница из «Капитала» Маркса обменивалась на большую сумму. Потому что курить все хотели. И больше такого почтения к этой книге я в жизни не видел.

Повезли нас по Волге дальше и привезли в город Инзу Ульяновской области. Там были громадные запасные полки. Это были курсы радистов. У нас проверили слух. У кого не было слуха, тех сразу убрали в телефонисты. У меня слух годился.

И первым делом нам старшина объяснил:

– Выкиньте из головы, что «Морзянка», это точки и тире. Никаких точек и тире, только «песенки»! Мотив.

И показал нам. Сначала цифры: ти-ти-ти-ти – это единица; ти-ти-ти – двойка… И так до ноля. Потому что шифровки все цифровые. Ну, а буквы очень сложно запоминать. Нас тренировали на это. И тренировки. А потом сдавали экзамены и после них присваивали класс. Я получил третий класс по приему, второй класс по передаче. Но главное был прием, конечно. Не дай Бог, ошибешься с цифрами, неизвестно что там получится.

И нас стали готовить к отправке на фронт. Отправляли не всех сразу. У кого была лучше успеваемость, тех раньше. И вот, мой земляк, из моего Любарского района, колхозник, был отправлен раньше. А я ждал. Куда отправляют мы не знали.

И вдруг я получаю открытку, она у меня хранится до сих пор. От моего дяди, который воевал с 1939 года, беспрерывно. То Финская, то поход в Польшу. Он был офицером. Я получаю от него открытку и ничего не понимаю. Так вот, тот радист попал случайно к нему в часть. А он всех новобранцев спрашивал:

– А нет ли кого из Житомирской области? А нет ли кого из Любарского района?

Тот говорит:

– Я.

– А вот у меня племянник…

– Как фамилия?

– Дегтяр.

– Так я же недавно с ним только расстался!

И впервые за войну я получил какую-то связь. Он прислал мне свою полевую почту. Но главное, он прислал мне адрес в Горьком, где жила моя тетя. Вот что прислал. Поэтому-то я здесь потом и оказался. Я эту открытку сберег. Я и тонул, и что только не было. В немецком плексигласовом конверте я держал ее со всеми своими документами. Со своей институтской зачеткой и со всем.

А вскоре меня отправили и привезли опять в Сталинградскую битву. Опять все сначала. Но обмундирован я был уже не так, как раньше. Такого обмундирования я больше не видел. Подшлемник – тройная толстая вязка из натуральной шерсти. У меня снаружи оставались только глаза, а все остальное лицо было закрыто.

Дальше. Толстые ватные штаны, толстая ватная телогрейка. Причем штаны были очень высокими, на живот залазили и перекрывались телогрейкой. А поверх всего шинель. Ушанка хорошая на уши завязывалась, сверху каска. Вот в таком виде я попал на передовую. Мы были так близко к немцам, что слышали их разговоры.

Перед Новым, 1943 годом, я попал в 619-ый стрелковый полк 203-ей дивизии 3-ей гвардейской армии. Ее командующим был генерал Лелюшенко, знаменитый танкист в обороне Москвы был назначен командующим нашей стрелковой армией. Он «рвал и метал», ходил всегда в танкистской кожанке. Но замечательный был, конечно, командир.

У меня командир роты был моложе меня, командир батальона моложе меня. Лейтенанты, которых досрочно после девятого класса выпустили.

В новогоднюю ночь с 1942 на 1943 год меня послали в боевое охранение. Мороз больше двадцати. Одеты мы были как я уже говорил. Но один дефект у меня был, я был в ботинках. Не хватило валенок. По опыту я выбирал ботинки размером с запасом, ноги обматывал газетами, которые нам привозили комиссары. Но все-таки было сомнительно.

Командир посмотрел и говорит:

– Нет, дайте ему караульные валенки.

А это такие валенки, которые подходят всем, толстые. Я надел эти валенки и говорю:

– Я радист.

– Радистов не надо. Немцы по радистам бьют.

Вот такой был уровень радио. Некоторые утверждают, что наша армия к началу войны вся была оснащена радиостанциями. И приводят цифры, сколько было радиостанций. Да, так было в документальных отчетах. Но их не было совсем. Даже у танкистов. А у танкистов если и были, то только на прием. А он командиру не мог ничего сказать. Тоже самое было и в авиации, я потом встречал летчиков.

Так вот, сколько уже времени прошло до того времени, как я прибыл, с начала войны, а все еще была боязнь этих радиостанций. А у немцев с первого же часа была полная радиосвязь, происходила увязка действий всех видов войск.

А у нас первое время связи не было вообще никакой. Нет провода – все! И вот тут я, радист, мне говорят: «вот тебе катушка, вот тебе телефонный аппарат, и ползи в боевое охранение».

Ну, снега огромные были. Мы по ним подползли близко к немцам. Наблюдатель в бинокль стал наблюдать, и увидел, что идет тяжелый немецкий мотоциклет и на нем установлен крупнокалиберный пулемет. Я об этом сообщаю в батальон. Говорю, что так и так.

Командир говорит:

– Разрешаю выпустить три мины.

Все мины были на счету. Боеприпасы не успевали подвозить. Выпускают мины, накрывают мотоцикл. Все, мне в личный счет записывают это. Это попало потом в книжку по истории нашей дивизии. Она у меня есть. И вот с этого я начал.

А мне потом мой сержант говорит:

– Больше двух недель не продержишься. Никто не выживает.

Я ему говорю:

– А ты?

– А я больше, потому что я сержант.

Я спрашиваю:

– А какая разница?

– А вот увидишь.

И в такой переделке я раньше никогда не бывал. И это мы наступали, это уже было наше наступление, когда окружали немцев и отрезали их. Под Новый год мы уже продвинулись довольно далеко. И вот в этих снегах, пока меня не подстрелили и не ранили, кроме мороза мы ничего не видели. На снегу в мороз.

На новом месте первым делом разгребаем снег. Второе. Берем кирки у саперов и долбим каждый ямку, окоп. Примерно по грудь, так, чтобы втиснуться туда в этой толстой шинели и во всем. Землю впереди себя выкидываешь, она замерзает в бруствер, и вот там ты сидишь.

Питание. Старшина на себе тащит термосы с горячим питанием. Потому что Рокоссовский сказал: «горячее чтоб было! У немцев есть, и у нас чтоб было, как хотите!»

А как хотели? Резали колхозных коров, варили мощный суп, заливали в термосы. И старшина в маскхалате на себе волок эти термосы в окопы и нам раздавал. А буханки хлеба… У немцев каждая буханочка была замотана в специальную фольгу. И хлеб такой, что не черствеет.

У нас обычная буханка, как камень. Ее можно было только рубить. И что делали? На саперную лопатку выливали весь жир из этого супа, снизу подкладывали немецкую спиртовку (а у них она была для разогревания консервов, такая раскладная коробочка, и в ней сухой спирт), которые у нас были в качестве трофеев. Лопатку греем, жир плавится. Туда крошим куски этого хлеба, он разогревается. И всю эту кашу в себя.

И еще одна интересная бытовая подробность. Следили за вшивостью. Двадцать градусов мороз. Нам притаскивают белье. Раздеваешься догола и меняешь белье.

Но самая главная подробность не в этом. А в том, что мы наступали по немецкому «морозному пути», который немцы протянули, как я потом понял, длиной в сто восемьдесят километров. Между Доном в том месте и ближайшей, допустим, станцией железной дороги «Морозовская», никаких дорог не было. Тем более зимой. Потому что сугробы.

А немцы построили идеальную, с раздельными полосами и местами для переезда дорогу. Замечательно укатанную. И они ее каждый день поддерживали. Вдоль дороги были вешки большие. Через каждые десять вешек висит телефон. Радиотелефон с большой трубкой, и связь поддерживается.

И вот по этой дороге мы наступали. Пока не уперлись в одном месте в речку под названием Быстрая. Она была с крутыми обрывистыми берегами. Подходим к этой речке, устанавливают артиллерию, нас переправляют на ту сторону и там мы долбим себе вот эти ячейки, окопы.

Я вырыл себе этот окоп. Вижу в речке наш танк, который в ней все-таки утонул по башню. И вдруг мы слышим (а все это делали ночью), что был обрыв. Я пополз устранять обрыв. У немцев были специальные инструменты: кусачки там, нож для зачистки. А у нас ничего.

Я говорю:

– А как я обрыв зачищать буду?

– А ты этот провод под прицельную рамку карабина, и дерни.

Я говорю:

– Так я после этого попадать перестану.

– А здесь из карабинов не стреляют.

Я говорю:

– А зачем тогда мне карабин?

– Ну, на всякий случай.

Я говорю:

– Так рамка погнется!

– Чудак, ею откусить можно. Засунь провод, стукни сверху и откусит.

И вот когда я полз и чинил эти обрывы, думаю: «свой конец я держу в руке. А где тот конец?» А кругом снег и нужно быстрее наладить связь, потому что остались без связи. Нет связи с артиллерией.

Вот находишь… причем провод был стальным, не алюминиевый какой-нибудь или медный, как у немцев, да еще в красненькой обмотке пластилиновой, чтобы находить, а самый черный такой. Находишь, они колючие, у меня на пальцах гнойники были все время. Вяжешь этот узел, рубишь, все завязываешь, и обратно.

Так вот, когда в этих окопах мы сидели, то услышали ночью, что немцы греют свои танковые моторы, которых нам не было видно, но было слышно. И точно, утром немецкие танки пошли на нас. В нашем взводе было два ПТРа и пушка сорок пять миллиметров, противотанковая.

ПТРы бьют по танкам. Я вижу на броне фиолетовые вспышки, а ничего эти танки не берет, броню не пробивает. А танки идут на нас на большой скорости, стреляют. А наша пушка, «сорокапятка», не стреляет непонятно почему.

А оказалось, что они испугались и от нее убежали. Они поняли так: если «сорокапятка» выстрелит, танк тут же в нее выстрелит. И сдрейфили.

И вот, танки приближаются. Вдруг смотрю, один туркмен у нас был, отличный снайпер, большой, он начинает убегать. По нему немцы ведут огонь, у него шинель вся задралась, а он бежит. Потом, после боя оказалось, что в этой шинели десятки дырок, а он цел.

А вот рядом со мной в окопе был узбек, молодой парень в хромовых сапожках. Представляете себе? Узбек. Сержант говорит мне и еще одному солдату, мы были от него по обе стороны:

– Следите за узбеком!

Ну, мы хлопаем сапогами друг по другу, потому что ноги немеют, чтобы они не замерзли. А этот узбек все-таки замерз насмерть. И старшина его сапогами нас по каскам лупил за то, что не уследили.

И вот, танки приближаются. Один танк прямо на меня едет. Как нас учили, я пригнулся в окопе вниз, насколько мог, каску он не задел, прошел надо мной и пошел дальше, вглубь. И вдруг слышу, что шум какой-то не такой. Я посмотрел, а он начинает разворачиваться. И в этот момент его наша пушка 76 миллиметров раз, и подбила!