Лето’08. Музыка слов

Лето’08

Музыка слов

Кристина Богданова

Корректор Сергей Барханов

Дизайнер обложки Евгения Язвенко

© Кристина Богданова, 2020

© Евгения Язвенко, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-2146-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Я незаметно на дереве, в листьях,Наполняю жизнь свою смыслом,Пряду свою тонкую нить.Нас очень много на дереве рядом,И каждый рожден шелкопрядом,И прядет свою тонкую нить.А моря до краев наполнялись по каплям,И срослись по песчинкам камни,Вечность – это, наверно, так долго.Мне бы только мой крошечный вклад внести,За короткую жизнь сплестиХотя бы ниточку шелка» (c).

Цикл

«Лето’08»

И иногда, закрывая глаза,

я вижу ту красоту,

которую не облачить ни в одни слова мира.

Стоит только попробовать,

и красота утонет в словах,

так и не сказав миру

о главном.

Суть сути

И у меня непременно родится твой сын. Как айсберг в глубине морей,я выношу его в своем нутре, и под утро буду гладить по щеке, шептать«amore mio» впервые по-настоящему. В красоте его синеньких вен, егоулыбок, взрослений, качелей я буду искать острова запретных плодови вкушать, не боясь Бога. А он, как котенок, будет мурлыкать и пропускатьсквозь пальцы мои замечанья. Я стану старше и научу не ранить, а главное —не раниться, огибая любой север, чужой север, любя разных и всяких.Он станет сильнее, чем я, и уже к полудню жизни откроет мне тайну,для чего я открывала глаза, искала по темным углам правду, твой сын,мой мальчик, любимый мальчик. Когда он дышит во сне, на кухнестоят часы, и я боюсь шевелить губами в немом «крепче», боюсь спугнуть,разбудить, нарушить завет; он внутри, мой сын, твой мальчик.У меня непременно будет он; суть в том, что я вытравлю в нем свои масти,оставив почву лучшим побегам, победам его я буду предпочитать его радость,и в нежной коже, мраморной коже, следов не оставив, словно лезвием остройпики, я нарисую ему счастье. Привет передам из гордой страны, где люди все вместе,но каждый сдыхает как может. В рифмах о кафель в ванной вдребезги распадатьсяи срастаться в единый атом, зная, что меня теперь двое; в твоем сыне я вижу все,что так хотела видеть в себе, если бы ты был рядом. А знаешь, он тоже такой же,словно в нем каждая драма – заранее травма, которой не хватит места во мне.Это жестоко; не просто ребенок, а замысел перед Богом и против Бога за все больное,что было во мне из-за тебя. Когда он дышит во сне, я слышу свой голос, и мнепятнадцать, и я в платье из синего шелка стою на перекрестке веры и правды и выбираюверу. Когда он дышит во мне, планета стоит на месте, и я разрастаюсь – менявдвое больше; когда он дышит, ты знаешь, счастье – это странное слово, словно забытоевсякой Библией мира, – становится ощутимо. Как скальпель по коже его движенья,я бы боялась за каждое слово его из слов, что лучше не говорить вовсе.Я бы растила его в нем самом, самым ярким солнцем в своей орбите,самым честным словом в любой молитве, мой мальчикс косыми глазами, с твоими руками, твой сын. Не от тебя.

Господи Боже

Господи Боже. Тоненькой веткой на алтаре моря, где в волнах стонут дельфины и у прибоя солнце вплетает в русые косы ленты из золота и песка. А тоска. Тоска с каждым годом только светлее. Господи Боже. Камнем по коже мне чертит карту волна за волною. Волна за волною. Сосуды и вены – переплетенье дорог и путей. Во мне, словно платье потуже и голубое, как небо, на шею. На тело. Большим древом во мне прорастет твой лучший побег.

Господь честный. Я падаю в травы и в белых пуантах. На голых скалах танцую тебе. На алтаре. И на меня смотрят звери с больными глазами. Но эти травы, что пахнут домом, все заслоняют. Во взгляде – звоном цветов и московской пыли. Ты знаешь, Боже. Я знаю точно, что лучше вовсе не жить, чем жить с чекою в ладони. Есть две границы – честь и честность, и в каждой из них своя смесь из запахов йода и мирры. А мир на край встает и тонкой лентой, развязанной кем-то, в моем пшеничном проборе рисует твои имена.

Господь вечный. С плеч слетает вуаль. Робким утром меня провожают в путь и машут платками из алого шелка. Из льна и кожи – мой сарафан. Только бы не было нам так больно. Твоим детям. И будь благословен каждый из нас, кто попал в твой плен из тепла и света и назад не оглянулся. Горячим ли летом, бездонным ли морем, в любом доме и под любой крышей этой огромной планеты. Есть крест, который давно не снаружи, а у меня в груди. Господь честный. Пусть как и прежде. Я буду стоять лицом к миру. Прошу, куда бы ни шла, ты только меня не покинь. И на любой дороге. Бескрайней дороге.

Я хочу слышать твой голос.

И видеть твой образ.

Аминь.

В каждом вздохе

B звон травы в детских пальцах твоих,мне приснилось, что ты в них,в этих странах без концов и начал,без причалов, границ и условий труда.Мне приснилось, что ты по ночам,как монета о кафель, стушишьи за стенкой будишь детей.И чаек крикливых гул оглушаеттебя под утро, а вода – через край,как по нотам и как по ножам.Закрываешь глаза, раздеваясь дотла,в самолетное кресло впиваясь зубами,что везет как угодно и только туда.На сухом берегу море пляшет канкан,губами ревнивых волн измеряяшелк волос и твой стан.На берегу мне приснилось, что я стоюи жду тебя там. И в моих руках все,что ты сможешь взять от мира.А мне – крещеный ребенок,на лбу – мирра.И твоих шагов звон в каждое утро,под плеск волн и слов – как в мае цветы,но не на гроб, а в путь,в котором смех из детского рта,и под босыми ногами – трава.А я…Я с тобой,в каждом вздохе,жива.

Рай

Слепое утро обойму памяти в фарфоровый пласт плеч.Я бы хотела лечь на пыльном полу, собирать губамиостатки твоих встреч с мной, волосы стричь – корочеили длинней, отрезки путей пройти, на улицах бесконечных,как вены, дороги машин, все это руками ближе к себе.Прижечь рубец раскаленным металлом, выше взлететь,тонуть в море по горло, в котором каждый оттенок пахнетдомом и хлебом. И вот на парапете стоишь босыми ногами,ты давишь узоры тротуаров, спешишь успеть. В эфир суешь ладонь,а воздух давит на больное чувство реальности, словно кто-тобольшой кидает на тебя взгляд, а ночью уже раздевает дотла,выгорая рядом. И долбаный вечер пахнет Москвой в серединемая. С тобой – раем. Облезлым чувством, как будто бы я,слепая, бегу зимой по дороге в чулках и кедах, и мне пять лет,и каждая косточка в два раза короче, а платья длинней.А в форточке утром – прямые дороги и воздух, и ощущение шелкавнутри. Принцесса – пять лет, косые глаза, чужая страна и странныйкартавый язык. Распахнутый низ. Я помню каждый свой этот каприз.Трава под ногами, и на лопатках – родинки врозь. Взгляды – ввысь.И ставни квартир – словно пустой приморский пирс.Я бы хотела любой ценой твой вкус смешивать, скашивать время,чтобы тянулось дольше, чем край небес. Любой смешной жестзабирать себе и лелеять тысячи лет. Тишину острововв глубине морей, и по кускам под нами узоры стран,а из окна под утро – узоры рек. Длину домов, широту дороги, может, еще высоту небес. Даже обрывов бездонных – край.В любом метре любой землис тобою мне – рай.

Свежесть

И тут все зелено кругом – и люди, и небо. И за окошком март хмурый,как гребень волны в океане. Платье износиться в пыль,и я останусь стоять на проспекте, греться и по угламсобирать правду. А ты все звал, но не плыл навстречуне дюймом пальца, длиной пялец судьба заиграласьи сплела паутинистый холод. В буднях, которые насквозьпробиты щебнем дорог, километраж на руле в цифрах отмечен.А им – в тайне от Бога – самим ловить эту боль и сокращаться.А там все зелено – поля и мысли, только в подъезде звонключей будит под утро, всплеск эйфории и нерожденныйтвой сын, которому я бы варила кашу и ложкой большойв детский рот по нотам пихала бы мир – непонятный,но все же живой. И если стоять на пороге и не дышать совсем,кажется, перестаешь чувствовать свежесть травы в носуоскоминой из детства с легким пушком и в старушечьем платьеоб заклад; знаешь, где бы нас ни забыли, всегда есть одно место —апрель в широте дорог.И как тут зелено – звонкие вопли – над головой белые чайки,ну а внутри словно тихо, словно на кухне мраморной чайникс жарой последнего лета внутри. Ты представь, как только пахнетэто последнее лето мира, и мы гуляем до пирса – вечером тамтакой ветер, что умираешь при каждом вздохе, взвод легких,словно затвора, и с осокой длинной в твои прозрачные – будтографины на юбилей – пальцы.И в нас все зелено – от волос до душ, а на коже – верста за верстойломоть несмытых следов; можно не ждать или ждать совсем,только бы дрогнула тетива волос твоих, выходя на пирсе из волн,где твоя нерожденная дочь каждый день, засыпая в сети простыней,на подоконник кладет венок из осколков и самых честных моих слов,и молится Богу, прося: «Спи крепче, я буду всегда твоей», – с мирройиз зеленых, как волны, глаз. Ты не придешь, а зря, в круглом раю Богуже воздвиг монумент из лучших мгновений твоих, и там, знаешь,так тепло, как изо рта в рот в детстве конфету давать.И слишком ярко от пышности дней и от звона цветов —очень свежо.

Когда появилась ты

Когда появилась ты – я выжил. С крыш доносился шум птичий, я слышал, как годы плыли мимо лица, слепца делая счастливее, но не зорче. То же самое чувство и воздух дрожал рядом с висками, обрываясь на короткие паузы в пространстве, латая дыры в обшивке, но я выжил. Когда появилась ты, утро запахло летом, а ветер смыслом. Все неслось рядом, локтем толкая в спину, но не ближе чем на дюйм пальца, и появилась ты на горизонте, вынимая легким движеньем взгляда меня из диапазона смерти; ты не знала, но каждый вечер, не уступая, клала в кровать, накрывала, целовала в лоб нежно, как мать сына; тебя не было рядом, но градом сыпалось все со стен и неба, когда я один знал, что ты не рядом, но много глубже.

В лужах сыростью пахло и маем, край подкрался сзади и душил, зажимая веру, а утром в старом дворе я кормил стаи, тая от томного звука весны; и пахло раем, хлебом, холодным московским ветром, и знаю, что где-то вечно ты засыпала под вечер и что там – Бог видит – светлее и проще, поля зеленей, гуще рощи деревьев. Когда появилась ты – я вышел к свету, в сторону жизни брести шагами тише, но дальше и точно в сторону жизни.

Я рос. Менял мысли и стрижки. За окном распахнутый мир манил к себе пальцем. Я шел на встречу с миром и знал, что вовсе не страшно и фронт любой в этом мире войн для меня обозначен алым, черным флагом твоих смуглых кос. Знаешь, ближе к рассвету город совсем другой. Я просыпался так рано, что вой собак еще стихать не успевал. Я шел и видел разные лица, кастеты, спицы в спинах вместо хребтов, волны видел, над головой – птицы. Ты знаешь, я проснулся так рано и еще с порога почувствовал запах веры, самый сильный запал, в день, когда стали длиннее минуты и мир слепой ослеп еще хлеще от своей чистоты. А я… я выжил, когда появилась ты.

К маме

О чем расскажет она, когда мне исполнится тридцать.Придет и сядет. Стул напротив. Деревянные ножки, кривая спинка.Мама, за окном – май. И внутри май. Только сказать нечего.Храм у фундамента постарел, постарели дворы, умерли люди.Боже, сколько прелюдий в каждом их вздохе. А для нас – все в цветах.И ты приходи, днем или ночью, стучись в дверь, я открою точно.Буду, быть может, лучше. Точнее – точеной. А лучше – только с тобой.О чем ты расскажешь, мама, когда стены храма начнут осыпаться.Когда этот бойкий город вдруг станет душным, не хватит местаи асфальт – весь в зеркальных лужах. Слушай, ведь жизнь, по сути,один затяжной прыжок в май душный. Еще – сплошные раны.Странно. Вот на кухне ты ставишь цветы в стаканграненый. Не плачь о людях,их Бог рассудит. С безудержным смехом,эхом от стен домов.А ты дай мне обет, что не уйдешь рано.Соседям скажи, пусть нас никогда не будят.И за окном песней рассвет сонный.Потому что вдруг если,мир неполныйбез тебя будет.

Летний озноб

Летний озноб. И в росе – пальцы ног.Мы бежали навстречу. По встречной,но вдоль дорог.Пыль с облаков. И в цветах – пальцы рук.Мы летели, как птицы. Нас где-то ждут.А мы не спешим,и стоя, оскал души оголяя перед тобой,мне Бог простит.И все расскажет морской прибой.

Память нельзя отнять

И как ползет вверх прохладой минут, словно на ровное разделяет,и выносит на поверхность греться лопатками к солнцу, загорелойдушой с морем наперевес, помнишь ты? Как падали вниз словаи травы у окна под домом несбывшихся надежд, неоправданных встреч,и в какой-то миг воздух дрожит и обрывается рядом, и кажется, всесходится в единой точке мостов, а это просто среди ночи бетонтемноты за окном скрипит, и кто-то близкий теперь связкой ключейгремит и обнимает, засыпая ближе, чем мог ты, но тебя не было здесь,а был ты там; помню я каждый твой финт и радость людей в твойдетский рот ложкой дегтя на порчу метров, и что в городе твоем зеленейполе цветов, а дом стоит на холмах, шатаясь по сторонам, и вот обрываютсявнизу провода, и, не дойдя до дома, кто-то в лифте встречает рассвет,и что от этого не легче ни на дюйм, но отчего-то ближе и смелей.И смотрит вдаль, томно закатывая к северу ладони и погружаясь дваждытуда, куда так мечталось упасть с концами вдоль границ и безграничнойуснуть между рук, в белых майках, с простреленным одиночеством лбом;я не мешаю тебе, но смешиваю внутри невероятный хлам, смещаясь к югуистин и правд, на круглой земле, чтобы нам на подносе ни давали назавтрак; память нельзя отнять так просто, как свободу выбора и совестьжить важным, а не святым; и если даже этот самый жгучий грех прорастаетвнутри, гарантий нет, что когда-нибудь что-то станет иначе, перевернувшисьв воду с высоты верной самой веры и не дойдя до дна никаким углом.

Я – здесь

Я – здесь.Я – где звезды, на блюде небесном готовые бисер иллюзий разжечь.Где сумрак – в пыли искупались пороги и чаек пространная дикая речь.Я – здесь.Я – где утро, кудрявые кроны и своры гудящих сверчковых комет.Где солнце – от стареньких штор оконце небрежно к обеду избавит сосед.Я – здесь.Я – где полдень, в цветении суток, в кипении сотен молящихся рук.Я – здесь.Я – где полночь и сомкнуты веки в шумящих потоках разбуженных лет.Я – здесь, где прощаются память и души.Здесь, где окончится мой светлый век.

Бессмертие

Твое голубое белье под тяжестью ткани. Брань из форточек. Ты на корточкахслушаешь Курта. В перекрестках. Фасадах стен цветет душное лето.Мы согреты, и из наших ртов вылетают ответына все вопросы всего мира. Без звука. За окнами душно.Темнеет поздно. Постой немного в такой позе.Бог рисует с тебя натуру. Под утро, когда ты устала,я рассказала богу, что совершенство в немногом.И этот воздух между нами – вовсе не воздух. А остров свободы.Я бы тебя спасала, если бы мы тонули, если бы падали вниз.С карнизов мира немыми птенцами. Я бы тебя спасала.Вечер. Плечи сгорели. Твои. Лямки на платье сползлидо земли. До экватора тела. Ложись и спи, чтобы вниз полетелався истина мира. А я поднимаюсь с колен. Взгляд бросаю на север,фасады стен. Твою шею. Ты греешь меня своими словами.Смотри. Все зацветает внутри. Трава на асфальте. Морская пена.Прости, но сегодня твое голубое бельемне стало священней Эдема.И вся правда мира так эфемерна.Когда ты спишь на моих руках,мне кажется, я бессмертна.

Олимп жизни

Я поднимаю себевыше планку, крыши домов, траекторию взгляда. Я прощаю себяза боль и за все, что казалось раем. Я снимаю призму с глаз, одежду —с нутра, чтобы идти туда, где маленький мальчик на пороге за меняподставляет спину пулям и смерти. И не боится. Сколько лезвий нужноузнать на вкус, чтобы понять, что в ножах нет правды. Время забилось в уголдальний – меня не ломает, но ломит тело косточкой каждой. И только вода чищеи зеленей в море под нашим миром, с миррой соленой на лбу.Я поднимаю себебокал – за лучшее все, что было когда-то во мне. С точки зрения жизни все лучшеев ней есть повод поднять бокал. Я разбиваюсь, как порох ломкий, о плечи тех, кто дорогпока, и там, где кончится эта суть, всегда начнется другая. Я знаю – тут было все,и в позвонках всегда остаются гвозди сомнений. На память – лето восьмого годаи счастье жить чище. А он, в кого я так редко верю, спасет, в дом на зеленый, как море,холм принесет и оставит под дверью спать тонким смыслом. И тише там. И точно светлее.Там, где твой дом, – мое спасенье.Я поднимаю себесуть к горлу. И задыхаюсь под утро в вине и масле. На грудь медом дальний остров,который не видно отсюда, снизу. В подолах платья мир новый, огромный, и ты будешьждать вечность, словно одно мгновенье. Это море в тебе дует на горизонт пылью,основы ломаются. Ты у истоков стоишь – волосы ветром растреплет.И лишнее оставит за порогом, а все, что поднимала в себе на Олимп жизни,меня донесет на коленях теплых и рядом положит. Пока в идеальном этом миреты на самом краю обрыва во сне тихо сопишь.

Океаны

А океаны.Слова и страны.Все подо мной крепкой лозойи лентой из льнасплелось и в волосахзастыло ветром.А океаны.Словно капканы,ловкие души душатв сетях безграничной свободыбыть собою.А океаны.Нутро все в ранах,а по дорожкам венв свой безумный пленуже двинулся караван,предвкушая конецпутей.А океаны.Сплошная нирванана каждом вдохе и выходерьяно травами и цветами.Плетут причалына твоих щекахдля моих руки губ.

К Нате

Ее грубые скулы и черные волосы. Бледность шеи.В осанке – какая-то дивная подлость. Она старше меня.Мне пятнадцать. Ей почти двадцать. Но по-детскискользят глаза. И сутулятся плечи. Был темный вечер.Какой-то особенный вечер. Летний воздух. Она оголилапредплечья. От зноя. Хотя было прохладно.Ладно.Мы сидели на тротуарах до ночи. Она говорила много.Все больше о главном. О главах нашей любви, и плавноее голос переходил в звон ветра. Необходимо былоперестать друг от друга прятаться. Она говорила, что,засыпая, не молится. Я вторила ей, хоть и молилась.Она мне божилась, что не может не думать, что прожужжалавсе уши маме. А я плакала по ночам, представляла, что обнимаюи прижимаю к груди ее темные волосы. Голосом тонким шепчу ейпрелести. С именем нежным. С ее томным заснеженным запахому кромки пульса на шее. Грешнее и дальше мы уходили от темы.Она скучала. Клялась, что не боится каяться после, что не боитсядрузей, сокурсников. Пусть даже все они будут в курсе.Что жалко немного маму. А впрочем, к черту всю эту драму.Есть же вещи важнее условностей. На лице ее не было скромности.В этот миг.Словно гулкий крик, я отвечала ей чем-то схожим. Сказала,что наши судьбы похожи (хоть это было не так). Что брошушколу, брошу мечту и, если надо, к черту пошлю сам ад.Лишь бы дольше смотреть на ее кожу в этой темной ложе под небом.В ее прихожей. И в лифте ее подъезда. И, может быть, дажев родительском кресле ее квартиры. Ее голос немел. Она мниласебя все ближе.Хотя уже ровно три месяца вряд ли мне кто-то был ближе.Быть может, она это знала. Звала меня ласково, словно искалав словах поддержку чувствам. Густо краснели губы.Ее или мои. Не помню. Все покатилось вниз. От тротуаров до знанийшкольных. Я не могла держаться. Ее тоже с земли сдувало каким-топорывом. Все выше и выше. Нас уносило. По крышам мурлыкали кошки.Она сказала, что шелк ее блузки сдавил ей ребра. Я засмеялась.Лен сарафана мне был тяжелее стекла. Тяжелей серебра ее локоновна моих запястьях. К счастью, я забыла убрать руки. Она не заметила.Может, от скуки. Хоть и бывала резвой по будням. Еще прежде.Даже когда со мной была исключительно трезвой. В любом случае ей былотяжко дышать. Глотать воздух, словно лаву. Хотя там висела прохлада.Ладно.Она улыбнулась игриво. Грива волос скатилась мне в пальцы. Я засмеялась.И скальпелем рук полоснула ей кожу лопаток. Мы падали дальше. И не боялисьпаденья. Ее голос тонул в звоне тела. Она не стерпела. Я не стерпела.И на асфальте волнами страсти нас растоптало неведомой масти чувство.То ли одежда, то ли мягкая кожа. Все окружило нас в этой ложе. И сталоцентром пространства. От жарких стран до границ Вселенной. Мы были центром.Живым эпицентром неведомой силы. Она была милой. Лучшей. В луже волос.В миллиметрах плоти. Ее кости были короче. А юбка моей длиннее.Она улыбалась. Клялась. Вертелась. Ее нежное тело в моих ладонях кипело.Ее снежный запах заполнил воздух. Заполнил пространство легких.Я задохнулась, сглотнула с губ сгустки крови. И я… я родилась снова.* * *Она истерично смеялась и собирала в округе кусочки блузки. Проклятого шелка,что душит ей колко ребра, когда она любит. Она почти ничего не сказала, а я почтине хотела сказать. Она убежала так быстро, что ее я не успела назвать своей.Только ее темный волос. Ее томный голос остался со мной, как и всегда.В рассветном блеске пустого Спасского тупика.* * *Позже она звонила и, кажется, истерила. Искала меня у знакомых. Грубиламоим подругам. Носилась по кругу. Искала причала.Кричала. Писала. Просила о встрече. Но все, что осталось на сердце, – тот бешеный вечер. То ясное утро.Глупо. Я знаю. Глупо. Мне было так жутко. Словнобезумная мука – в памяти ее руки. Ее грубые скулы. Темные волосы.В осанке какая-то дивная подлость…* * *Прости меня, Ната, что было так грубо. Я была юной. И мне хотелось свободы.Полета. Хотелось быть разной. Вязкой. Со всеми ласковой. Влюблять и влюбляться.Хотелось странных, сказочных женщин. Встреч вечных или не очень. Лета хотелось.И ветра. И ссадин. Боев. Но только не снега, того, что в тебе до краев.* * *Ната.Мы не уедем в Бруклин.Как я обещала.Как ты обещала.Мы с тобой не уедем в Бруклин.Но я тебя никогда не забуду.Нет, не забуду.

Ты

Ты – синоним любви, которая клялась быть отверженнойи не обманула. Сколько на планете извержений ежедневноскрежетом вулкана капают на простыни, словно ранана теле гордости каждого человечка в масштабе человечества.А ты – остров детства в скоротечной вечности, открытый мнойпосреди океана гостиной нашего дома с запахом пыльной рутиныбудней. Кто-то просто живет, ест, спит и дышит, а мы плывемна огромном судне мечты, где суть – не очерниться, в трюмахвремени не поскользнуться об острия обид, о перила лестниц,ведущих к свободе, которая есть монолит из любви на эшафотежизни.Ты – слышимый звук по холсту скользящей кисти из образови восприятий. Ты просто уснул, а над твоей кроватью, надпотолком над кроватью, над скошенной крышей дома,в котором ты спишь, зацветают стаи синих ночных фиалокиз поцелуев и слов. Ярок их аромат, но не ярче того света,что ближе к рассвету льется из окон нашего домасо скошенной крышей, где ты спишь.А я не сплю. И жду твоего пробужденья. Прихода.Звонка в закрытые двери, каждого слова, каждой минуты,когда, падая в теплые руки, я больше не жалкий кусок материй,а новый синоним любви. Которая так истошно клялась статьпросто безбожной пьесой эмоций и зова плоти. Канат из болипокрепче на шеях наших стянула, но, к счастью, по-детски ошиблась.На радость обоимнасобманула.

Бог 1

На крыльце старого домасидел малыш и смотрел на цветыв долине.Цветы распускались и увядали,цветы пахли раем и небом.Малыш возвращался домой,где мама пекла пирог.Он уплетал куски и смотрел сквозьпризму оконного стекла на синие звезды.Звезды падали и загорались,разливая по долине невесомое серебро.Малыш засыпал в своей постелии слушал, как летний ветер треплетлен занавесок.Занавески вздымались и опускались на подоконник.Малыш спал и видел во сне Бога.Руки Бога были из стекла, а глаза наполнены светом.Малыш вырос и забыл о Боге.А Бог каждый вечер приносил на крыльцо старого домаживые цветы и ждал, что однаждымалыш снова поверит в их красоту.

Лета звон

И если отзвенело во мне лето восьмого года, и жизнь всталана край, качая головой по сторонам и валясь с ног,поздней ночью приползала в квартиру, дрожа и смеясь.На полу судьба отмечала крах всего святого, как море о кафель,ручьем билось по вискам, сдувая с планеты все это;а если память жива, как день, как яркость огней, тонезачем даже жевать и реветь, отзвенело все в тебе дрожьюкаких-то фланелевых дней, что качает эта смешная планетав ладошках, и сквозняки, проплывая мимо ушей, свистят об обратном.Но если так душно в гортани, что с головой ныряешь в пустырник,зарываешься глубже по пояс, как парус, будто каждый изгиб воспаленживым и горьким, и на разрывах изъяны наружу, но есливыполаскивать нечем грехи из простыней и просто грехов больше,чем веры, напролом зажжет веру, и зароет глубже,и не проснется смертью, и не посмеет жить сном.

Бабушка и принцесса

И на шее воском полоска памяти, запахомклубники поутру из ее рук шершавостьювремени ускользает, чтобы ближе к полуднюжизни приносила к порогу мертвых птици в неизбежности у меня начинало битьсясильнее сердце, под звон ключей в последнихпятнадцати шагах до ее дома, до ее светлогоокна, в мире, где есть только мы ночьюи есть русалки в болоте, про которых всеврут, а она не врала.И под ноги песком из разных морей,запахом вереска на молочной груди спатьвечность, два срока, и лен занавесок на кухнесудьбы с вышитыми цветами прозрачныхоттенков, которые хлопотливо ееруками навсегда гравирует в мое нутрокаждое утро июля.И блеск неизвестности вечером к чаю,образом алого света на горизонте будней,образом Господа Бога с обеденным хлебомзаедать истину, и на столе после оставлять крошкитеплого цвета, и, застывая в проеме, слышать,как шуршит по полу краями подолов и тоже скучает по дому,который так далеко, и не вернуть больше ее домана эту большую Землю, когда все, что любила,перевернулось где-то из глиняного сосуда в свежестьдней на другой стороне.И, выдыхая запахом клубники глубже в себя,ртом искать для нее кислород в резервена сто тысяч лет, чтобы вечность подряд слышатьее голос из глубин странной жизни, которойбольше, кажется, нет, чтобы образом Богачувствовать каждый шаг в ее молитвах мне на ночьи лучше всех на этой большой Земле знать про счастье,про которое все врут,а она не врала.* Я люблю тебя, бабушка.И больше даже, чем русалки – свое болото.Твоя принцесса.