Полная версия
Эй, там, на летающей соске!
Вот тогда, вернувшись домой, я и открыла Антону нашу тайну.
И, наверное, волнения этого дня передались Иксику… И когда под вечер, утомлённая прекрасными переживаниями этого дня, я прилегла…
Нет, это нельзя ни с чем спутать! невозможно придумать!
Словно крошечный котёнок (то есть – ребёнок!) нежно и утомлённо потянулся во мне… И, не успев прийти в себя от этой радостной неожиданности, я услышала… Услышала отчётливо и ясно. Твоё первое: «Тук!»
«Ещё, ещё, пожалуйста! Чтобы я могла поверить!» – взмолилась я. И – через сладостное мгновение ожидания – я услышала ещё дважды: «Тук-тук!»
…А поздно вечером Иксик, не скупясь, порадовал и тебя, продемонстрировав, на что он уже способен!
«Здравствуй, малыш! – сказал ты ему в ответ. – Я твой папа».
Ну, тут жизнь началась уже очень веселая!
Хотя веселье это первое время ощущала только я. Под твоей рукой Иксик замирал. Он весь пока – точно птенец – умещался под твоей ладонью…
К моей руке он уже привык и прыгал под ней. Но к твоей, которая приходила к нему только поздно вечером, он привыкал долго. Он замирал, прислушиваясь к твоим биотокам, он изучал…
А иногда нам казалось: он просто играет с тобой в прятки! Просто дразнится! Шалит, как всякое малое дитя…
Шли дни за днями… Недели за неделями. Каждый четверг мы праздновали день рождения нашего Иксика.
И завтра будем праздновать. 37 недель! С ума сойти, до каких великих времён мы дожили! Даже не верится…
Сначала казалось: дожить бы до 10 недель – и можно будет надеяться. Потом: дожить бы до 17 недель – и можно уже не так тревожиться. Потом: дожить бы до 20 недель… О, эти заветные 20 недель казались ещё совсем недавно недосягаемой мечтой!.. 20 недель – половина пути, шутка ли! И останется ещё столько же: всего лишь 20, а не 40!
…А потом, в августе, когда пошла (наконец-то! неужто?) вторая половина пути, я стала безумно бояться сентября.
25 сентября… Эта роковая дата маячила впереди молчаливой угрозой. Угрозой преждевременной разлуки. Угрозой того, что случилось четыре года назад… Нет, нет! только не вспоминать! «Милый, но ведь это – другая история, правда?..» – «Правда, любимая. Да ведь ты и сама это чувствуешь!»
И всё же… Как же я боялась конца сентября! Хотелось уснуть – и проснуться в жёлтом, шелестящем октябре… А ещё лучше – в ноябре…
Пусть дожди, пусть ненастье, пусть будет всё голо и черно вокруг!.. Я ждала ноябрьского ненастья – как несбыточного счастья… В ноябре можно будет уже не бояться. А только ждать. Тихо и блаженно ждать… Даже если Иксик надумает явиться на свет раньше срока, – в ноябре уже будет не страшно. Явившись в ноябре – он останется с нами.
«Держись, дружочек! Держись, ненаглядный!»
Сказать, Иксик, что мы с тобой эти девять лунных месяцев лежали и блаженствовали, – так нет. Да, мы блаженствовали, но… – за работой! Оказывается, дружочек, с тобой очень здорово работается! Ты словно бы подстёгивал меня, ты не отнимал – а вселял силы, ты словно бы нашептывал мне изнутри: «Торопись, торопись! Тебе надо многое успеть до моего прихода!»
И я успела. Я написала большую повесть. В другие времена я писала бы её, наверное, несколько лет. А с тобой, да с Божьей помощью, да с помощью моих любимых – Антоши и Гавра (твоего брата и твоего папы, малыш) – я написала её в считанные месяцы! Своё «Побережье памяти». Когда-нибудь ты прочтёшь его… Под этой повестью – дата: месяцы ожидания твоего прихода. Месяцы приготовления души – к Встрече с Тобой.
И слава Богу, что мне работалось! Работала отвлекала от тревожных мыслей, работа не впускала в жизнь дурные предчувствия и страхи. Работа убыстряла время. И оно неслось стремительно: день за днем, глава за главой, страница за страницей…
Как вы думаете, мои хорошие (это я обращаюсь сразу ко всем вам – троим), как вы думаете: каково ощущать себя цирком-шапито?.. Да, да, цирком-шапито! В котором разыгрывается еженощное представление…
Почему-то Иксик особенно резв после полуночи. «Интересно, в кого же это он?..» – смеются Гавр и Антон. Это они намекают на меня, малыш. На твою маму-полуночницу. На твою маму-сову. Которая бродит по ночам по дому без сна…
Вот и ты у меня такой же. (Или – такая же?..) Моё бессонное полуночное дитя. И куда ты лезешь под самый купол? И раскачиваешься, и падаешь вниз, и опять неутомимо карабкаешься вверх, цепляясь за пуповину – как циркач за верёвочную лестницу, за канат, за трапецию… Мой маленький акробат. Мой бесстрашный!
А каково себя ощущать океаном, в котором плещется стая дельфинов?.. Вот именно: целая стая! Потому что один дельфин не мог бы плескаться сразу во всех краях этого необъятного (и с каждым днём всё необъятнее!) океана… Один дельфин не мог бы водить хороводы, ходить такими широкими кругами, вздымая такие крутые волны!..
Прощаясь перед сном, ты прикладываешь ухо к моему животу и восторженно шепчешь: «Шумит… океан…»
А каково ощущать себя галактикой, в которой блуждают планеты, и ежеминутно взрываются всё новые и новые звёзды?..
Взрываются горячо и разбегаются с такой сокрушительной энергией…
«Милая, ты у меня – как расширяющаяся галактика…» – говорит ошалелый от счастья муж.
«Мама, а тебе не больно?» – спрашивает сын, робко и нежно приложив руку к моему животу. «Чувствительно, – говорю я. – Ещё как чувствительно!»
– Может, он там не один? – спрашиваем мы друг друга, радостно прислушиваясь к той бурной жизни, которая кипит во мне…
…А потом было 31 августа. И мы приехали… на свидание к своему Иксику. Сегодня его должны были смотреть ультразвуком. Срок – приличный. В таком возрасте уже видно: он – или она. Один – или?.. Значит, через несколько минут тайна перестанет быть тайной.
Тебе разрешили присутствовать. Хотя и удивились: «Мужья обычно не интересуются. Вы – первый».
…И вот мы выходим на связь. Как будто с космосом…
На экране монитора мы видим сияющие, пульсирующие планеты и планетки… И словно бы сквозь космический гул (это кровь от волнения прилила к голове и гудит…) мы слышим голос нашего проводника: «Головка… пяточки… ” Какие волшебные, сладостные имена у этих планет! «А вот – пуповина…» – говорит доктор. И мы, заворожённые разворачивающимся перед нашими глазами зрелищем, видим сияющий, как млечная тропинка, канатик… «А это – сердечко… камеры… клапан…» Всё сияет и пульсирует… Пульсирует и сияет… Так вот что я ношу в себе!
«А кто – он или она?..»
«Не видно, – говорит наш проводник. – Ножки так поджал, что не видно. Скрывается…»
Тайна осталась тайной. Но мы ничуть не огорчены! Мы даже рады. Молодец, Иксик! Тайна и должна до поры до времени оставаться тайной…
…И через месяц, на втором свидании, блуждая завороженным взглядом по бездонному космосу (и как только крошечный монитор вмещает в себя эту бездонность?..), и в этот раз мы не узнаем ответа на вопрос: он – или она? Иксик – или Иксюша?..
В этот раз космический жилец повернулся к нам лицом и… мы ощутили на себе ЕГО взгляд.
А тайна так и осталась тайной…
…И вот уже метёт метель… Долгожданный декабрь! Могли ли мы надеяться?
Ах, да! а про Голубя забыла. Про Белого Голубя.
Он прилетел к нам на лоджию в конце ноября, субботним утром. Птица невиданной красоты. Мы и не подумали даже, что это – Голубь. Своей белоснежностью он был похож на чайку, своей грацией, своей длинной и гибкой шеей – на лебедя…
«И всё-таки это голубь! – сказал ты. – Голубь. Благая весть!..»
С того дня Белый Голубь прилетает к нам каждый день. Мы сыплем ему на завтрак и на обед золотистое пшено, и он с чувством глубочайшего достоинства склёвывает его. За это его достоинство и величавость, за этот умный взгляд, внимательно косящийся в наше окно, мы прозвали нашего голубя Профессором.
Если оставить окно открытым, – Профессор спокойно и безбоязненно зайдёт в гости…
– Всё будет хорошо! – говоришь ты. – Вот увидишь. Смотри, вот и Голубь опять прилетел… Неспроста ведь?
– Конечно, любимый.
Всё ближе, всё ближе…
– Неужели так скоро уже?.. Неужто так близко Встреча?.. Неужели такой долгий путь уже пройден? Уже позади…
– Даже жаль. Что так быстро… И уже никогда не повторится это блаженное время.
– Как знать?..
Мы прислушиваемся к галактическому океану, который я ношу в себе девять лунных месяцев…
Метёт метель…
Декабрь.
Скоро!
1—6 декабря 89, РечвокПост-скриптум
Эти странички я написала в эти дни – когда ощущения и переживания ещё не успели стать воспоминаниями. В эти дни – ПОКА МЫ С ТОБОЙ – ОДНО…
Надеюсь, когда-нибудь я вернусь к ним: к этим страничкам, к этим дням. Ведь я столько упустила, о стольком ещё не рассказала!..
Я вернусь к ним тогда – когда исполнится загаданное на ВИШНЁВОЙ КОСТОЧКЕ…
А пока… – Гавр пошёл ловить такси…
7 декабря 1989 года»Ах, как сладко мечтается под шорох метели! «Настанет время, и наш Иксик прочтёт «Вишнёвую косточку»…
А потом я открываю журнал – и погружаюсь в совершенно другое, уже далёкое, но такое дорогое моему сердцу время…
Странное и удивительное переживание: будучи здесь – в ожидании Иксика – читать собственную повесть об Антошином детстве. Заново переживать ТО, которое многократно усилено, обострено ЭТИМ. Только я на четырнадцать лет… старше? – или моложе той, что в повести?
На меня здешняя публика смотрит с уважением к моим летам. («Надо же, решиться в таком возрасте!») А мне смешно. Мне кажется, они все старее меня.
Приятно, что почти нет опечаток. Иллюстрация, конечно, кошмарная. Ну, да ладно! Не буду переживать хотя бы из-за этого.
«Гавр! Скоро тебя увижу… Хотя стремительно темнеет, и я, наверное, увижу только твой силуэт… Но ведь увижу! Тебя. Любимого.
Жаль, что ты не послушал меня и не устроил себе сегодня маленький отпуск. На улице такой холод! (О, как мне хотелось бы прогуляться с тобой по этому блаженному морозу!..)
Привет тебе от нашего чудесного Иксика. От нашего загадочного… Он скачет! Он весел и бодр. С ним всё в порядке. Он радостно плещется в своём океане, бегает свои дистанции, работает под куполом…»
«Меня возненавидела главная над нашей палатой докторица.
Чем больше ты обо мне тревожишься, чем настойчивее добиваешься, чтобы меня не оставили в последний момент на произвол судьбы, тем с большей лютостью она смотрит на меня на очередном обходе. О, как она ненавидит меня!..
За что? – недоумевала я в первые дни. А потом поняла: за то же, за что ненавидит меня, и тебя, и даже Антона лопоухий мужик из нашего дома и тётки с лавочки у подъезда. – За то, что мы любим друг друга.
Она, молодая и весьма эффектная собой докторица, кандидатша, смотрит на меня такими же, теми же глазами, что и тётки у подъезда. Когда ты уходишь на работу, и я машу тебе с балкона, когда Антончик убегает в лес, и я кричу ему вслед: «Антончик, пока!» – тёток и лопоухого, гуляющего со своей визгливой собачонкой, передёргивает. Так же передёргивает и красивую докторицу.»
– Восемьдесят шестая, ваш муж требует, чтобы вам сделали кесарево. Он, видите-ли, боится за вас! – её голос сочится ядом.
– Да, мой муж боится за меня.
Круто развернувшись, она уходит. В дверях бросает через плечо:
– Будешь рожать сама!
По долгу службы она должна сделать так, чтобы всё у меня было нормально. Но чисто по-женски, в сердце своём, она не желает мне добра. Я это чувствую: она не желает мне добра.
Когда она приближается ко мне, я инстинктивно прикрываю рукой живот – чтобы защитить от ядовитых стрел того, кто внутри…
«Они говорят: для кесарева нужны основания (как будто мой возраст и моё сердце – не основание!) Говорят: принесите справку о том, что во время первых родов вы были в клинической смерти, и ребёнок тоже. (Как будто там эту справку дадут! Да они ни за что не сознаются в том, что это было, что они нас до такого довели!) И про то, что случилось в восемьдесят пятом году, они тоже требуют справку. Как будто мы с тобой это всё выдумали!
Мне страшно здесь. Господи, чем же это всё кончится?..
А ВДРУГ?..
Если случится это «А ВДРУГ»… – что будет с Антошей? Ведь я обещала ему вернуться…
Ужасно переживаю из-за того, что тебе так и не удалось его усыновить.
(О, эта кретинистическая бюрократическая машина!) А ведь только на тебя, на одного тебя в целом мире, я могла бы оставить моего мальчика…
(Только, милый, не показывай ему это письмо)».
«Сынуля, ку-ку! Как поживаешь? Я живу хорошо. Сэр Сквозняк утратил ко мне интерес и теперь гоняется за другими. Напиши мне письмецо! Предыдущее я уже зачитала до дыр.
Если бы я могла рисовать, я бы тебе нарисовала целый комикс, как по ночам по нашей палате бегает мышь и со страшным зубовым скрежетом грызет всё подряд: даже железные ножки кроватей и холодильник! Наверное, у неё, бедняжки, в организме не хватает железа. А вообще, она симпатичная, только уж очень эгоцентричная.
Когда я звоню, я вовсе не грустная, а просто сонная.
Целую тебя, мой хороший, и шлю тебе своё ежеутреннее и ежевечернее: «Христос с тобой!»
«Милый Гавр, настроение у меня на данном этапе совсем скверное. Хуже, может, и бывает, но редко. Вчера даже плакала. Хотя нам с Иксиком это совсем неполезно. Хочется плюнуть на это хвалёное заведение и уйти домой. Прямо ночью, пешком, без пальто… Господи, неужели повторится восемьдесят пятый год?..»
Восемьдесят пятый год. Колёсики каталки отвратительно поскрипывали по кафельному полу. Надо мной проплывал тусклый потолок. Была ночь. В тёмной, огромной, как барак, палате все спали. «Давай переваливайся!» Ухватившись за край каталки, с трудом перекинула себя на кровать. Звякнули пружины. Кровать оказалась старым гамаком. «Вот тебе лёд на живот. И не реви, не реви!» – «Сестричка, кто у меня?» – «Девочка… Ну, чего ревёшь-то? Родишь ещё себе доношенную». – «Но ведь она же плакала! Она живая!» – «Такие долго не живут. Спи давай».
Она умерла под утро. Наша девочка. Умерла, не успев нам ни разу улыбнуться…
Она ушла, а её плач продолжал жалобно звенеть у меня в ушах. И я слышала его четыре года, особенно отчётливо по ночам…
И вот настало утро, когда я поняла: НАЧАЛОСЬ… И опять гремели колёсики каталки, на которой я неслась в звенящую неизвестность… И – неожиданно – твой голос за дверью. И я прокричала тебе: «Гавр, НАЧАЛОСЬ!» Дверь на мгновение распахнулась. – Я увидела тебя! Твои глаза. Ты прокричал мне в ответ: «Я не уйду отсюда! Я буду до конца!»
Потом – холодная и сумрачная палата, о которой иначе как «камера» не скажешь. Бурые масляные стены. Замазанное до половины окно. За окном – в белом инее – старые деревья…
Влажная серая роба. Б-р-р! – холодно. Голова, как у арестантки, повязана застиранной косынкой. На ногах заскорузлые тапочки. В голую ступню впивается гвоздь. Прихрамывая, хожу из угла в угол, по диагонали этого сумрачного пространства – мне велено ходить.
Хорошо, что ты не видишь меня. Мы так хотели быть вместе, но сейчас я рада, что тебе этого не позволили. Предстать перед тобой в таком виде?! В этой робе, в этих тапочках?!..
Но крестик и обручальное кольцо – на мне. Крестик они просмотрели, а за колечко я сражалась на каждом обходе. «Почему на вас кольцо, восемьдесят шестая?» – «А оно не снимается». – «Надо снять. Не положено». – «Вы же видите: не снимается». – «Не положено». – «Можете отрубить с пальцем».
На этом дискуссия заканчивалась, чтобы назавтра возобновиться снова…
– Ходи, ходи! Ты чего у окна торчишь? Ходи! Представь, что у тебя в руках тяжёлые сумки.
Это-то? Это представить легче всего… Но лучше бы она сказала: «Представь небо. Представь, что над тобой не тусклый потолок – а Небо». Этого здесь не скажет никто. Об этом я должна помнить сама. С твоей помощью, милый.
В дверях возникает маленькая седенькая нянечка. Она протягивает мне записку. «Муж твой, дочка, велел тебе передать: он молится за тебя».
Записка – о том же… Сжимаю её в руке. Хожу, хожу по сумрачной диагонали. Где-то за стеной ходишь ты… Мы ещё не знаем, сколько часов нам выхаживать – вот так: рука об руку – хоть и разделены несколькими десятками метров, стенами и дверьми.
Ещё утро. Впереди – короткий декабрьский день и долгий, глубокий, как колодец, вечер… Казалось: это не может повториться в моей жизни, но – повторяется! повторяется… Опять этот чёрный туннель, озаряемый вспышками нестерпимой боли, по которому меня тащит сила, которая сильнее меня, сильнее моей слабости и моего страха. И – дальше – вплавь по раскалённой лаве… вспять… туда – к полыхающему жаром жерлу…
В руке – твоя записка, она держит на плаву и не даёт захлебнуться… Ты здесь, ты со мной, ты молишься за меня.
И Антоша, дома, тоже… и мама…
Сказать, что мы с Иксиком прошли по проволоке – это ничего не сказать. Мы прошли по ниточке. По тонкой-тонкой ниточке… Только вашими молитвами, родные.
– Девочка!.. Не зря мучилась, – услышала сквозь взрывы галактик весёлый голос акушерки.
ВЕРНУЛАСЬ!.. НАША ДЕВОЧКА ВЕРНУЛАСЬ К НАМ!
И, одновременно, вторым планом, недоумённое: «А если бы мальчик, то – зря?»
И МЫ ОБЕ – ЖИВЫ?
В это ещё надо поверить…
Вот она – красненькая и сморщенная, с длинным, марсианским разрезом глаз… Ой, какая страшненькая! И – в тот же миг: ГОСПОДИ, КАКАЯ ПРЕКРАСНАЯ!..
Потом ещё было много муки. Но ПОСЛЕ ВСЕГО – эта мука была здешняя, земная, и её можно было пережить. Тем более слыша в свой адрес такие комплименты: «Ты у нас рожала, как ангел».
Потом я лежала на узкой высокой каталке, в белом, сверкающем кафелем, кубе и слушала незатихающий галактический гул… Галактический гул – в каждом своём атоме…
Текли прохладные восхитительные минуты, и гул становился тише, глуше… А на смену ему вступало БЛАЖЕНСТВО.
И тут мне принесли ЕЁ! Чудесно-маленькую, завёрнутую в серую грубую дерюжку. Она выглядывала из своей первой одёжки – как бабочка из кокона. Её положили рядом со мной на каталку. И она прильнула ко мне, и зачмокала крошечным, как розовый бутон, ртом…
И это было уже выше блаженства.
ЭТО
БЫЛО
НЕБО.
Потом нас поднимали на третий этаж. Меня на каталке, а моя девочка совершала первое в своей жизни путешествие на сгибе руки чужой тёти в белом халате. Дочке моей, так же, как и мне, это показалось противоестественным, и она заплакала. Заплакала так горько! и крупные слёзы покатились из её марсианских глаз… Медсестра удивилась: «Надо же! Плачет слезами… Такие маленькие слезами не плачут».
Это была наша первая разлука.
Ночь. Палата залита лунным светом… Палата на одну койку, втиснуто
– четыре. Пока нас здесь трое. Лежу между двух Наташ. Слева Наташа говорливая, справа – молчаливая. У всех троих – девочки. Наши дочки появились на свет только что, друг за дружкой.
Уснуть не можем. Хрустим во тьме яблоками.
«Интересно, чем там занимаются наши девчонки?..»
Наташа-говорливая без умолку говорит. Наташа-молчаливая грустно молчит: её девочка поспешила прийти в этот мир на целых два месяца. Но ведь мы не в заштатном роддоме, в который меня угораздило попасть в восемьдесят пятом году: там о спасении таких деток особо не пеклись, там просто ждали, когда они умрут… А в выписке писали: родился мёртвым. «Как мёртвым?! Ведь она кричала, она плакала!..» – «Раз умер в течении первых суток, считается мертворождённым». Вот и весь ответ. И никто не виноват в этой смерти? И никто не виноват за несостоявшуюся жизнь?..
Но у Неба разве мертворождённой считалась моя девочка? Разве не была её крошечная, коротенькая, как у бабочки-однодневки, жизнь – ЖИЗНЬЮ? Разве она была СМЕРТЬЮ?.. Да, она жила считанные часы, но что мы знаем о времени? Может, эти считанные часы, наполненные страданием и напрасной надежды, что придут, помогут… может, эти часы были для неё целой вечностью? Долгой, трудной жизнью, которую она прожила в одиночестве…
ГОСПОДИ, НЕУЖЕЛИ МОЯ ДЕВОЧКА ВЕРНУЛАСЬ???
Наташа-говорливая недоумевает: «А откуда ты знаешь, что это она же?» – «Чувствую. Я её все эти годы звала – и она вернулась…» – «А если бы родился мальчик?» – «Но ведь родилась ОНА!» – «Действительно… Прямо чудо какое-то!»
Луна плещется в темноте… «Как там наши девчонки?..» – «Ужасно это, что сразу разлучают. Небось, плачут…» – «Я слышала, в Москве уже есть роддома, где детки спят рядом с мамамы, в одной палате. Как во всём цивилизованном мире». – «Счастливые!» – «Но зато здесь хорошие врачи. Всё-таки научно-исследовательский институт!» – «А мы для них – подопытные кролики?» – «Подопытные мамы. Они на нас пишут свои диссертации». – «Тогда им должно быть выгодно, чтобы их опыты прошли удачно». – «Конечно!»
– Моя – в реанимации, – говорит Наташа-молчаливая.
Наташе-молчаливой повезло: мы не в заштатном роддоме, а в знаменитом на всю страну, куда рвутся, куда мечтают попасть. Один здешний доктор с гордостью сказал: «Мы спасаем всех женщин и всех детей!»
На следующее утро.
Разбудили в полпятого. Всякие процедуры. Еле ползаем. Едва шевелим ногами. «Неужели когда-нибудь опять нормальными людьми будем? Не верится…»
В десять утра мне принесли твою записку, полную ликования. Ты видел её!
Ещё вчера. В самые первые её минуты. Взобравшись на сугроб, ты стоял у окна той комнаты, куда приносят младенцев из родильного зала, и видел первое омовение нашей дочки…
Ты в восторге. От её причёски, от её телосложения, от её звонкого и требовательного голоса…
Взволнованное и нежное письмецо от Антоши. Полная заботы и вопросов записка от мамы. Ну, и напереживались вы вчера за меня!..
И вот – несут на кормление моего Иксика! Нашу И-КСЮШУ.
Уже не в серой дерюжке, как вчера, – а в белом нарядном конверте! Мою красавицу. Мою долго-долгожданную…
«Ксюша, Ксения, Аксинья…» – только тебе, шёпотом.
А хочется – на всю вселенную: КСЮША, КСЕНИЯ, АКСИНЬЯ!
Здравствуй, доченька. Вот мы и опять вместе.
Ты взглянула на меня своими марсианскими глазками – цвета ночного декабрьского неба… И волна света пробежала по твоему лицу – ещё такому новому для меня и уже такому родному. Нет, наверно, это не могло быть улыбкой в нашем, земном, мирском понимании. Но именно так – волна света… Ты пока существо таинственное, космическое.
О тебе здешними словами не скажешь…
И это так удивительно, что из своего космоса ты тянешься ко мне розовым бутоном крошечного рта… Я кормлю КОСМОС.
«Ну, как твоя? Сосёт?» – «Сосёт…» – «А у нас чего-то не получается, – волнуется Наташа говорливая. – Настя, Настёна, не ленись!»
Отвернувшись к стене и закрыв голову одеялом, плачет Наташа молчаливая…
Но вскоре пришёл детский врач из реанимации и сказал: «Совершенно напрасно вы так переживаете. С вашим ребёнком ничего катастрофического. Всё идёт, как надо». Господи, как мы были счастливы! Все трое. Теперь и Наташа молчаливая заговорила. У её девочки зелёные, невероятно зелёные глаза! Как у мужа. А имени ещё нет. Потому что ждали мальчика…
А дальше – череда суматошных счастливых часов (хотя всё ещё болит, болит! – ни сидеть, ни стоять) – с бесконечным чаепитием и внутренней мольбой: «Только бы пришло молоко!» На смену этим первым каплям пришло бы молоко! Чтобы кормить, вскармливать, питать долго-долго – не месяц и не два, а целый год… всё дочкино младенчество – переливать себя в неё… Чтобы не рвалась пуповина. Чтобы не разлучаться. Чтобы чувствовала моя пришелица – в каждой капле – моё ЛЮБЛЮ…
А потом в палату вошла Наташа молчаливая. «Я только что говорила с мужем по телефону. Вчера вечером умер Сахаров».
О ГОСПОДИ!..
И уже опять несут кормить Ксюшу, а я почти не вижу её из-за слёз… О Господи, вчера! вчера, в тот самый час, когда ты пришла в этот мир, мы осиротели… Мир осиротел. Вчера.
А ещё сегодня утром мы были так счастливы!.. Андрей Дмитриевич, Андрей Дмитриевич… Целый месяц я писала Вам письмо, но так и не отправила его. Я писала от имени своего поколения. От поколения прозревших. Прозревших, благодаря Вашему тихому пророческому голосу… Есть, есть! (был?..) пророк в нашем горьком отечестве.
Но письмо своё я не отправила.
Постеснялась. Оробела.
А теперь вот…
«Мамочка, что же это ты ребёнка слезами кормишь? Он ведь от такой кормёжки кричать-разрываться будет!» – делает мне выговор патронажная сестра.
Звоню тебе. «Ты мне не написал, но я знаю». – «Не хотел тебя волновать»… Молчим. Горе, нежданное, перехлёстывает нашу долгожданную радость… «Давай держаться, родная, – говоришь ты. – Ради Ксюнечки. Как там она?» – «Сосёт. Очень трудолюбивая, пыхтит, старается. Улыбнулась мне…» – «Неужто улыбнулась?!» – «Осветила…»
