Заколдованный замок

Пока мы разговаривали, около нас играли двое маленьких детей, прелестных, как херувимы. Но что-то скорбное в выражении глаз Анжелы и в складке ее губ дало мне убеждение, что она несчастлива и что душа ее полна горечи.

За обедом я увидел барона. Бледное лицо и холодное высокомерие произвели на меня отталкивающее впечатление. Но что особенно удивило и возмутило меня, это появление в столовой грязной и растрепанной женщины. Грубость этой женщины с Анжелой и ее отвратительная фамильярность с бароном были для меня совершенно непонятны. Она без всякого стеснения ударила по плечу барона и сказала, что ему нечего терять здесь время, когда в башне работа стоит без него. Верделе тотчас же встал, извинился, что оставляет меня, и ушел вместе со своей грязной подругой.

Когда мы остались одни, я стал расспрашивать Анжелу. Под влиянием гнева и оскорбленной гордости она сделалась откровеннее обыкновенного, и я понял роль, какую играла цыганка в замке.

Любовь, жалость и негодование наполняли мое сердце. Быстро решившись, я предложил молодой женщине бежать со мной в Вотур, где я сумею защитить ее или умереть вместе с нею.

– Вы не подумали о том, что говорите, – недовольным тоном ответила она. – Неужели вы считаете меня способной бросить детей и вступить в качестве вашей любовницы в замок моих предков?

Я пробормотал что-то о разводе, о правах всякого человека защищаться, но Анжела нетерпеливо покачала головой.

– Бросьте эти глупости, мессир Рене! Я не покину своего поста, как прежде не сдала Вотура. Пусть исполняется моя мрачная судьба! Если же вы услышите о моей внезапной смерти, то знайте, что я пала жертвой этой отвратительной женщины, которая жаждет моей смерти. Но я хочу обратиться к вам с одной просьбой. Вы сейчас предлагали мне убежище. Умоляю вас, не откажите в нем моим детям, так как цыганка уничтожит их, как только меня не станет на свете. Посмотрите! Я до такой степени боюсь, что их у меня похитят, что наложила им на руки метки.

Подозвав мальчика, она откинула ему рукав и показала мне вытатуированный герб у него на руке.

– Итак, Рене, если вы по-прежнему любите меня, постарайтесь быть покровителем этих детей. Я завещаю их вам. Капеллан поможет вам похитить их из замка, когда цыганка займет мое место. Эта женщина сумеет утешить отца в исчезновении детей. Когда же Амори вырастет или когда умрет Беранже, вы предъявите права сирот.

Со слезами на глазах я поклялся заботиться о завещанных мне детях, как о своих собственных, но выразил при этом надежду, что она еще долго проживет. Анжела ничего мне не ответила и только печально покачала головой. Затем я простился с ней, так как не хотел ночевать в замке. Перед отъездом я зашел к отцу Амбруазу и мы долго обсуждали с ним все подробности похищения детей в случае смерти Анжелы. Сначала этот план испугал доброго капеллана, но, в конце концов, он опустил голову и сказал:

– Пусть будет по-вашему. Что участь детей будет ужасна, если здесь не будет ни Анжелы, ни меня – это, увы, грустная истина.

Возвращаясь восемь месяцев спустя из своей поездки, я снова проехал мимо замка. Не желая видеть барона, я попросил гостеприимства в этой самой обители, где Господь определил мне в мире доживать свои дни.

Смущение и волнение царили в святом убежище. С ужасом и горем я узнал, что Анжела умерла и что ее завтра же похоронят в склепе монастыря. Я тотчас же решил остаться не только для того, чтобы навеки проститься с любимой женщиной, но чтобы исполнить ее волю и взять с собой завещанных мне детей. С этой целью я стал расспрашивать одного старика-монаха, как мне лучше всего повидаться с капелланом, отцом Амбруазом, а также о смерти Анжелы де Верделе. Невозможно передать, что я почувствовал, когда узнал о целом ряде преступлений, совершенных бароном под влиянием его дикой и жестокой ревности, имевшей последствием бегство цыганки и похищение детей.

Только теперь я узнал все подробности грустного прошлого от брата Амбруаза; тогда же мне только боязливо намекали на убийство матери и новорожденного ребенка, о котором проговорилась сошедшая с ума нянька. По официальной же версии Анжела умерла от родов, произведя на свет мертвого ребенка.

Я почувствовал такую страшную ненависть к барону, что решил после похорон вызвать его на поединок и убить, как собаку.

На следующее утро я надел полное вооружение и опоясался траурным шарфом. Затем, опустив забрало, я вмешался в гущу народа, толпившуюся по обеим сторонам дороги, в ожидании печального кортежа.

Ожидание показалось мне целой вечностью. Сердце мое обливалось кровью. Омраченным взглядом смотрел я на гордо высившийся на скале мрачный замок, над которым развевался черный флаг. Но вот подъемный мост опустился со скрипом, послышалось пение монахов и кортеж начал выходить на дорогу. Впереди всех шли воины, а за ними целый ряд конюших и пажей, с зажженными свечами в руках. Далее несли баронское знамя и герб покойной. Перед самым гробом медленно двигались монахи. Среди них шел также капеллан замка, которого поддерживали два монаха. Бедный отец Амбруаз едва волочил ноги, и целые ручьи слез текли по его щекам. За покрытым золотым покровом гробом, который несли конюшие, шел одетый во все черное барон с обнаженной головой. Губы его были сжаты, и он был бледен, как смерть. С холодным и высокомерным видом провожал он свою жертву, очевидно скрывая от посторонних состояние своей преступной души.

Я пробился сквозь толпу и пошел рядом с бароном.

Барон поднял голову и с удивлением посмотрел на меня. Но это длилось не более минуты. Затем он снова опустил голову. Если бы я послушался тогда голоса ненависти, я тут же заколол бы его кинжалом.

Во время богослужения он сохранял тот же бесстрастный вид. Когда же гроб Анжелы опустили в склеп, и мы вышли из церкви, я стал упрекать барона в бесчестных поступках и вызвал его на поединок.

– С сумасшедшим я не дерусь! – дерзко ответил он. – Над моей женой и детьми я единственный судья на земле.

Тогда я бросил ему в лицо свою железную перчатку, и, побледнев от ярости, он вынужден был принять мой вызов.

Даже и теперь я ни минуты не сомневаюсь, что дрался тогда с самим дьяволом, так как алхимик, никогда не бывавший на войне, не мог с таким адским искусством владеть оружием. Моя шпага скользила по нему, точно он был закрыт каким-то невидимым щитом. Поединок наш кончился тем, что он остался цел и невредим, а я был опасно ранен. Оправившись от болезни, я около года посвятил поискам детей Анжелы, но все было напрасно: презренная воровка точно сквозь землю провалилась со своей шайкой.

Обескураженный я вернулся в замок Вотур и окончательно поселился в нем. Немного спустя я женился на одной из моих кузин. Брак этот был следствием семейных соображений, и любовь не играла здесь никакой роли. Через год жена моя умерла, оставив мне вместо ожидаемого наследника, дочку. Я назвал ее Анжелой, в память той, которая одна царила в моем сердце.

Прошло восемнадцать лет со времени смерти Анжелы де Верделе, и моей маленькой Анжеле было уже пятнадцать лет, когда случилось странное и тягостное событие, которое и побудило меня, по просьбе брата Амбруаза, написать эти страницы.

Я имел привычку каждый вечер гулять в некотором расстоянии от замка по дороге, обрамленной деревьями и изгородью. Однажды, когда я совершал свою обычную прогулку, из-за изгороди на меня набросился какой-то бродяга и хотел убить. Насколько я мог разглядеть при наступавших сумерках, это был высокий молодой человек. Но он до такой степени был слаб, что я без всякого труда свалил его, а нанесенный им удар едва оцарапал меня.

Бросив его на землю, я свистнул. Тотчас же прибежало несколько крестьян. Не взглянув даже на негодяя, я приказал связать его и отвести в замок. Вернувшись домой, я велел на следующее же утро повесить бродягу.

Анжела выбежала мне навстречу и с любопытством рассматривала пленника. Когда же мы вошли в замок, она сказала мне умоляющим голосом:

– Папа! Не приказывай вешать этого несчастного! Мне жаль его: он так красив.

– Дитя мое, – ответил я, – если позволять всяким бродягам убивать нас на большой дороге, в двух шагах от замка, то много невинных заплатят своей жизнью за такую преступную снисходительность, так как этот негодяй, без всякого сомнения, снова примется за свое ремесло.

После ужина я ушел в свою комнату. Невыразимая грусть овладела мною. Воспоминания о прошлом толпой осаждали меня, и я лег спать с тяжелым сердцем. Но даже во сне какое-то беспокойство не покидало меня. Я видел Анжелу. Она держала на руках маленького Амори и со слезами повторяла: «Спаси его, Рене! Ведь ты обещал мне».

Утром я проснулся с тяжелой головой и подумал, что Анжела упрекает меня за то, что я слишком мало искал ее детей. Но где же искать их, особенно когда прошло столько лет со времени их похищения? Печальный, со сдавленным сердцем, решил я прогуляться, чтобы немного освежиться.

Спустившись с горы, на которой стоял мой замок, я увидел толпу людей, собравшуюся вокруг дуба. Не думая ни о чем, я направился туда. Толпа расступилась, давая мне дорогу, и я увидел бледное лицо бродяги. Черты лица несчастного выражали отчаяние и страшную усталость. Петля уже была накинута ему на шею.

Вдруг я вздрогнул. Большие, сине-стального цвета, глаза, смотревшие на меня, положительно были глазами Анжелы.

– Остановитесь! – крикнул я и бросился к несчастному. Когда я сорвал с него покрывавшие его лохмотья, я увидел на плече герб де Верделе. Хотя он и сильно побледнел, но все-таки был еще ясно виден.

К глубокому удивлению моих людей, я прижал юношу к своей груди.

– Амори! Несчастное дитя мое! Наконец-то я нашел тебя, – повторял я.

Я увел его в замок.

– Смотри! – сказал я, когда мы вошли на двор. – Это – замок твоего деда Вотур, который так мужественно защищала твоя покойная мать.

Затем я провел его в капеллу, где мы оба помолились, и я горячо благодарил Господа, что он в своем милосердии избавил меня от преступления и не допустил повесить последнего Верделе на земле его предков.

Накормив Амори и одев его сообразно его происхождению, я представил его Анжеле. Та расплакалась от волнения и приняла его как брата. Действительно, молодой человек был необыкновенно красив, несмотря на свой истощенный вид. Когда вечером мы сидели с ним вдвоем у камина, я спросил, где его сестра и почему он бросил табор и стал бродяжничать один.

В ответ на мой вопрос Амори разрыдался. Волнение молодого человека было так велико, что я отказался выслушать его, и только несколько дней спустя мы возобновили этот разговор. Рассказ Амори произвел на меня такое сильное впечатление, что мне кажется, я могу передать его слово в слово.

Своего детства Амори не помнил. В его памяти смутно сохранился образ молодой, красивой белокурой женщины, часто ласкавшей его. Так же помнил он утомительный путь по темному коридору, из которого они вышли в лес и очутились среди палаток и толпы бронзовых людей с суровыми лицами, нагих детей и женщин в лохмотьях.

– Мы с Беранжерой были ужасно несчастны, – продолжал он. – Мы жили с Гарольдом и Мариам. Не было такой жестокости, которой бы эта отвратительная женщина не заставляла нас перенести. Она била нас, не давала нам есть и выбрасывала ночью из палатки, так что мы должны были дрожать от холода и спать на сырой траве. Одним словом, она обратила на нас всю свою ненависть и мщение. Без сомнения, мы оба умерли бы еще в первые месяцы нашего пребывания в таборе, если бы Гарольд не защищал нас от ярости своей сожительницы.

Так прошли три года. Мне было уже семь лет. Несмотря на наше ужасное существование, я был не по летам высок и силен и отличался таким суровым и вспыльчивым характером, что цыгане прозвали меня «Сатанос» и говорили, что я воплощенный демон. Бедная же сестра моя была болезненная и слабая девочка. Зверская жестокость Мариам лишила ее обычной детской веселости и живости. Лучшими нашими минутами были те, когда мы оставались одни, и прижавшись друг к другу, чувствовали себя хоть на время избавленными от побоев.

Однажды ночью, когда Гарольд куда-то отлучился, Беранжера, уже давно прихварывавшая, сразу почувствовала себя очень худо. Она глухо стонала и металась по соломе. Мариам несколько раз приказывала ей замолчать, но так как та продолжала стонать, мегера схватила ее за волосы и выбросила из палатки. Беранжера громко вскрикнула. Я бросился к сестре и нашел ее всю в крови. Падая на землю, бедняжка ударилась головой о камень и лишилась чувств. Несмотря на мою молодость, несчастье дало мне известную опытность: я тотчас же сбегал за водой и смочил голову сестры. Затем я собрал кучу травы и сухих листьев, положил Беранжеру на эту импровизированную постель и покрыл ее старым, дырявым плащом, который дал мне Гарольд. Немного спустя она открыла глаза и пробормотала:

– Ах, как мне хочется пить!

Я проскользнул в палатку. Так как Мариам громко храпела, я отлил немного молока из ее кружки и отнес сестре. Та жадно выпила. Затем, сжав своими похолодевшими пальчиками мою руку, она сказала:

– Посиди со мной, Амори! Вокруг меня все так темно!

Я присел около нее, и несмотря на то, что дрожал от холода, скоро заснул от усталости.

Гарольд нашел нас утром, возвращаясь домой. Я спал, а Беранжера была уже мертва.

Далее Амори рассказал, что смерть сестры, единственного близкого ему существа, до такой степени возмутила его, что когда пришла Мариам, он схватил нож и с такой яростью бросился на нее, что даже мегера была на минуту испугана.

Когда Амори подрос, его стали учить воровать, опустошать на рынках чужие карманы и грабить конюшни тех деревень, мимо которых проходили. Так как такие экспедиции приносили выгоду и развлекали его, он вошел во вкус и скоро сделался самым дерзким разбойником табора.

Мариам больше не смела бить его. Когда же ему исполнилось восемнадцать лет, она даже стала относиться к нему с материнской нежностью. Лучшие кусочки всегда отдавались ему. Теперь она стала заботиться о его костюме, сделала ему из своей юбки плащ и подарила аграф.[14]

Амори, или Сатанос, как называли его в таборе, подозрительно смотрел на эту перемену, и чем мегера становилась нежнее и сговорчивее, тем с большим презрением относился он к ней.

– Оставь меня в покое, старая ведьма! Не нашептывай мне разных глупостей в уши! – кричал он, когда Мариам отваживалась слишком горячо выражать свои чувства.

Старый Гарольд, глава племени, с гневом и ревностью следил за внезапной милостью, которой дарила Мариам Сатаноса. Ужа давно он играл при ней только второстепенную роль. Деспотичная и хитрая цыганка была настоящей хозяйкой племени, держала молодых любовников и, при случае, била старика-начальника. Но и Гарольд был хитер. Дальнейший рассказ доказывает, что он следил за своей старой любовницей и не доверял ей.

Однажды вечером, когда все в таборе спали, а Гарольд был в отсутствии, Мариам подошла к Амори, чинившему колесо. Обвив руками его шею, она сказала:

– Я люблю тебя, Сатанос, и хочу выйти за тебя замуж.

– Убирайся к черту, дура! Не смей меня трогать! – ответил тот, грубо ее отталкивая.

Но Мариам не оскорбилась таким обращением и продолжала:

– Ты глупо поступаешь, пренебрегая моей любовью. Я еще красива и знаю, что нравлюсь тебе. Кроме того, если я захочу, я могу дать тебе богатство и сделать тебя большим синьором.

Амори сначала расхохотался, как безумный.

– Брось эти глупости! Повторяю тебе: не подходи ко мне, старое чучело, или я разобью тебе зубы!

– Я знаю, кто твой отец и отведу тебя в твой родовой замок. Но сделаю я это только в том случае, если ты на мне женишься, – настойчиво возразила Мариам.

Эти слова мегеры пробудили в Амори целый рой уже побледневших и почти изгладившихся воспоминаний. Он смертельно побледнел и поднялся, дрожа всем телом.

– Значит, это не сон, – сказал он, – что я жил в замке и знал другую обстановку, кроме этого проклятого табора бродяг.

– Правда, правда! Твоя мать, знатная дама, укладывала тебя спать под шелковыми одеялами, – насмехалась Мариам. – Только если ты откажешься жениться на мне, ты ничего не узнаешь.

– Хорошо, я женюсь на тебе, но только тогда, когда ты мне все скажешь и мы будем в виду моего замка, – ответил Амори.

Цыганка согласилась и объявила, что табор завтра же отправится в путь, но что брак должен совершиться раньше, чем она передаст ему все документы.

Гарольд, без сомнения, следил за ними и подслушал этот разговор, так как на следующее утро, пока собирались завтракать перед отправлением в путь, он отвел Амори в сторону и сказал ему:

– Старуха обманывает тебя. У нее нет никаких документов, доказывающих твое происхождение, а брак с цыганкой не имеет никакого значения в глазах закона. Мариам только хочет добиться своей цели. Одно правда – ты сын богатого и могущественного синьора.

И Гарольд, движимый досадой и ревностью, рассказал Амори все, что знал о его прошлом.

Можно представить себе чувства несчастного юноши! Ярость и отчаяние при воспоминании о разбитой жизни отнимали у него рассудок. Гарольд испугался за последствия своих разоблачений и старался его успокоить. Только когда ему показалось, что к Амори вернулось его хладнокровие, они вернулись в табор.

Мариам была занята укладкой кое-каких вещей. Бледный и расстроенный молодой человек вошел в палатку и сел рядом с нею.

– Что с тобой, Сатанос? Какой у тебя нехороший вид! – нежно спросила она.

– Ничего, я хочу только поцелуем поблагодарить тебя за убийство моей матери и сестры и за мою разбитую жизнь, – ответил Амори, обхватив ее и крепко прижав к себе.

Затем выхватив с быстротой молнии из-за пояса нож, он вонзил его по самую рукоятку в грудь Мариам. Та с диким криком упала на землю. Но рана была смертельна и через несколько часов ведьма умерла.

Совершив это искупительное убийство, Амори объявил, что он покидает табор. Гарольд, сохранивший под суровой оболочкой цыгана относительно доброе сердце, дал ему лошадь и рекомендательное письмо к начальнику другого племени. Но молодой человек и не думал воспользоваться им. Бродяги с их кочующей жизнью внушали ему отвращение. Его умом овладела только одна мысль: вернуться в замок Верделе – его замок – найти отца, отравившего его мать и допустившего Мариам похитить детей, показать ему бродягу-сына, а затем своими собственными руками убить его.

Ужасный рассказ Амори о его посещении замка де Верделе произвел такое сильное впечатление на Анжелу и на меня, что моя дочь записала его как слышала.

Я нашел эти записки и много раз перечитывал их, а теперь имею печальную радость переписывать их здесь.

После тысячи всевозможных лишений и опасностей, – рассказывал нам мессир Амори, – я, наконец, добрался до Оверни и в один прекрасный вечер очутился перед замком. Забившись в чащу, я погрузился в созерцание массивного строения и стал обдумывать способ пробраться туда. Мой мозг был так возбужден, что я не мог рассуждать и мне даже не пришло в голову навести справки, кто теперь живет в замке. Я ни минуты не сомневался, что за этими зубчатыми стенами живет человек, которого я смертельно ненавидел.

В своем рассказе Гарольд упомянул о тайном ходе, при помощи которого удалось бежать Мариам. При этом он прибавил, что один из конюших отца, любовник этой презренной женщины, предупредил ее о смертном приговоре. В суматохе этого ужасного дня, ей легко было увести нас с собой. Этот тайный ход выходил недалеко от леса. Цыган так хорошо описал мне это место, что я легко нашел его. Когда настала ночь, я спустился в подземелье. Нелегко было мне ориентироваться, но, наконец, я нашел крутую и узкую лестницу, о которой говорил Гарольд. Я поднялся по ней и вышел в длинный освещенный коридор. Там стоял часовой. Я, как тень, направился к нему.

– Кто идет? – крикнул солдат, заметив меня.

– Смерть! – тихо ответил я и вонзил ему в горло нож.

Солдат упал, даже не вскрикнув, а я осторожно стал подвигаться вперед.

Отворив первую попавшуюся дверь, я очутился в зале, залитой мягким лунным светом. Сердце мое сильно трепетало, и я должен был прислониться к стене, чтобы не упасть. Эту залу я узнал. Теперь воспоминания неудержимым потоком стали всплывать в моей памяти. Эти ковры, висевшие по стенам, были мне знакомы, так же как и этот большой камин. Здесь у камина читал обыкновенно почтенный священник, а там, у окна, садилась в кресло с высокой резной спинкой красивая белокурая женщина. Она ласкала и целовала меня, а я играл, сидя у нее на коленях. По всей вероятности, это была моя мать. При воспоминании о ней слезы брызнули у меня из глаз. Но горе мое скоро превратилось в чувство острой ненависти и в жажду мести. Я выпрямился и осторожно пошел дальше.

Эта часть замка казалась совершенно пустой. Но вот я наконец проник в одну комнату, где увидел сгорбленного восьмидесятилетнего старика, читавшего большую книгу при свете двух восковых свечей. Я так и впился в него глазами.

– Это Феррари, бесчестный сообщник моего отца! – пронеслось у меня в голове.

Недолго думая, я бросился к нему и вонзил ему в спину свой кинжал.

Старик громко вскрикнул и упал на пол. На этот крик отворилась дверь соседней комнаты и из нее быстро вышел худой и бледный мужчина лет пятидесяти. Он был одет во все черное, я ни минуты не сомневался, что это был мой отец, и схватил его за горло.

– Смотри! – вскричал я, указывая на труп. – Я совершил правосудие над твоим бесчестным сообщником. Теперь узнай, что я твой сын, сделавшийся вором и убийцей! Ты тоже умрешь от моей руки!

Я хотел убить его, но он сильно отбивался. На шум нашей борьбы сбежались люди и меня схватили.

– Что здесь происходит? – вскричал новый владелец замка, так как это был он. – Каким образом этот бешеный безумец пробрался в замок?

Только теперь я узнал, что мой отец умер, что баронство перешло в другие руки и что я убил двух невинных, из которых последний был старик, отец нового синьора.

Синьор с удивлением выслушал меня.

– Завтра я расспрошу этого сумасшедшего о странных историях, которые он рассказывает, а потом его надо повесить, так как это очень опасный субъект, – объявил он. – А пока заприте его куда-нибудь.

Меня заперли в низенькую комнату, освещенную одним окном с железной решеткой, и я остался один со своим отчаянием и бешенством. Я возмущался против Бога и проклинал память отца, по милости которого я сделался нищим и должен умереть позорной смертью, в своем собственном замке. Наконец, слезы настолько успокоили меня, что я мог подумать о том, как избежать грозившей мне участи.

Я добрался до окошка и подпилил маленькой пилкой, которую всегда носил с собой, железные прутья решетки. Так как я был ловок и, к тому же, очень худ, я без труда вылез наружу, добрался до потайного хода и вышел из замка. Бросив последний взгляд на родовое гнездо своих предков, я углубился в лес. Страх быть пойманным придавал мне крылья. Но у меня ничего не было, и я вынужден был воровать и убивать, чтобы не умереть от голода. Такое ужасное существование я влачил уже несколько месяцев, когда напал на вас, мессир Рене, и благодаря вам все мои злоключения кончились.

Я обнял несчастного молодого человека и еще раз уверил его, что буду заботиться о его будущем, как родной отец.

Прошло более года. Амори точно воскрес в новой обстановке. Его красота и ум быстро развивались. Я с радостью стал учить его обращению с оружием и всему, что необходимо знать рыцарю.

Анжела обращалась с молодым человеком, как с братом, за что тот выражал ей страстную благодарность. Скоро я заметил, что они полюбили друг друга, и был очень счастлив этим, так как ни один претендент на руку дочери не мог мне быть так приятен, как сын Анжелы де Верделе. Я был рад возвратить ему, в качестве приданого за дочерью, замок его предков. Кроме того, я решил ехать с ним в Париж и добиться у короля признания прав Амори и возвращения ему если не баронства, то имени и титула его предков.

Время нашего отъезда было уже назначено. Но прежде чем ехать в Париж, мы хотели отправиться в Клермон на турнир, даваемый местной знатью, так как Анжеле очень хотелось видеть его. Амори горел желанием принять участие в турнире, но так как его положение не было еще узаконено, то я отговорил его, прося на этот раз довольствоваться одним видом воинских упражнений.

Празднества должны были длиться три дня, в течение которых воинские игры попеременно сменялись танцами. Красота моей дочери, еще ни разу не появлявшейся в свете, произвела сильное впечатление. К несчастью Анжелы, она пробудила любовь в сердце Тибальда де Молеара, одного из самых богатых и гордых синьоров. Он открыто отдавал предпочтение моей дочери, носил ее цвета и слагал к ее ногам трофеи своих побед.

Ухаживание знатного рыцаря пробудило в сердце Амори ревность и гнев. Видя его раздражение и грусть, я призвал его в свою комнату, расспросил и дал ему понять, что со временем Анжела будет принадлежать ему.