Полная версия
– Не танцуй на костях, Вова. Боком выскочит, – Малович взял его за плечо и крепко сжал. Тихонов поморщился.
– Понял, понял, – сказал он и два капитана сели читать переписанные Сергеем признания.
Ну, хорошо. Я понёс бумаги следователю. А ты поживи у нас ещё неделю. Потом суд и – на три годика с хвостом по сто первой статье в «четвёрку», – Александр пожал ему руку. – Молодец. Голова работает. А то бы мы вскрыли эти два убийства через пару месяцев и на тебе пересуд, и на тебе добавочный срок.
Восьмого мая Шилова Сергея Николаевича осудили и он уже из СИЗО передал через своих записку, на которой коряво, на колене видно писал, было снаружи начертано «малява Маловичу» Притащил записку дежурному УВД хорошо одетый юноша с портфелем и в очках.
Шура развернул послание. В нём было пять строк.
« Гражданин капитан Малович. Спасибо душевное.
Слово Ваше крепкое. Вы настоящий человек.
Горжусь, что знаю Вас.
И расскажу всем.
Верный вам Шилов Серёга».
– Во, бляха! – восхитился Александр Павлович. – До этого меня жена уважала от души, сын по малолетству, Тихонов – непонятно за что, на работе делали вид, а теперь и зек есть в наборе. Ну, нормально. Все мы люди одинаковые. Сегодня ты на воле, завтра баланду ешь. Сегодня ты счастлив. Деньги, жена, работа любимая, а завтра рак лёгких и тузы с работы выбивают тебе приличное место на кладбище, оркестр нанимают за сто рублей.
Девятое мая страшновато описывать в деталях. Тридцати лет после войны не прошло. В городе было много тысяч мужиков и женщин, которые воевали двадцатилетними. В семьдесят первом им было чуть за пятьдесят. Раны телесные заросли, а душевные остались открытыми и воспалёнными. Были и постарше бывшие воины. И все в этот день как цветы, которые делятся со всеми ароматами и нектаром, распыляли в Кустанайский воздух настолько ощутимую радость Победы, что, казалось, её можно было взять руками, обнять, трижды поцеловать и держать в крепких объятиях пока не онемеют руки.
Город был украшен флагами, портретами героев-кустанайцев, На ветках деревьев висели тысячи алых шелковых лент со звёздами и изображением салюта. Ленты отвечали спокойному южному ветерку, трепетали, поднимая концы вверх и шелк переливался радужными оттенками. На параде Победы всё было не так как на первомайской демонстрации.
На той же площади, на той же трибуне из обкома было только два секретаря, а все остальные – ветераны войны. Кто на костылях, кто без рук, безногие сверкали орденами и медалями с колясок, приставленных к обеим концам трибуны. И потом под «Марш славянки» через площадь с равнением направо прошли всего пять коротких колонн недавних бойцов за честь Родины. Победители.
Они не тянули носок, не пытались пойти парадным шагом. Мужчины в старой форме и тяжеленных кирзовых сапогах, женщины в белых халатах и шапочках с пришитым красным крестом и большой белой сумкой на широкой ленте через плечо. Они ничего не пели, даже не улыбались. Выглядели все много старше пятидесяти. У кого-то не было глаза, кому-то шрамы прочертили побледневшие за годы вдавленные полосы, кто-то хромал, а кому-то с двух сторон помогали идти соседи.
Не плакали на трибуне только секретари. По рангу не положено. А стоявшие вокруг площади толпы молодых, здоровых парней и девушек кидали впереди колонн гвоздики, стоящие на базаре весной очень дорого. Некоторые женщины выбегали из массы людской, из которой торчали флаги СССР и портреты неизвестных солдат, которые не вернулись. Чьи-то родственники. Братья, сыновья. Они выбегали и на ходу трижды целовали тех, кто проходил мимо. Так они пробивались и в центр шеренг, дарили ветеранам гвоздики и бежали обратно, прикладывая к глазам тоненькие косметические платочки. Цветы бросали и поверх колонн. Некоторые ветераны их поднимали, а кто-то уже и не пытался нагнуться.
Не было оркестра, молчали динамики, а вместо музыки толпа кричала стройно и торжественно одно слово «Ура!» И то, что все, кто там был – не выражали восторга, не плясали и не заходились в приступе радости, казалось единственно верной мерой цены Победы и её значимости. Радость, настоянная на крови и горе – как крепкое вино. Которое сладостно, но которого не стоит пить с перебором. Всякой радости до её начала всегда предшествует то горе, то беда.
Постояли Малович с Володей в гуще народа, проводили глазами прикрытую пылью последнюю колонну, пожалели о том, что пыль та на чистой площади поднялась от того, что многие вынужденно шаркали подошвами по асфальту. Потом в парке было гуляние. Играл духовой, как всегда. Продавали пиво из бочек, цветы и мороженое из серебристых ящиков.
Крутились карусели и в тире ветераны показывали посторонним молодым свою меткость. Двадцатилетние парни, про войну знавшие от родителей и соседей, толком не могли вникнуть в сдержанное поведение взрослых и веселились за всех. Пели, бегали от киоска с газводой к карусели «Лепесток», кормили лебедей в пруду кусками ливерных пирожков, гонялись друг за другом, смеялись, толкались и по старинке пытались прихватить девчонок за косы, а их в семьдесят первом не носил уже никто.
Вечером на центральной площади давали салют. Привезли на машинах семь зенитных установок и до одиннадцати вечера солдаты выбрасывали в черное небо громовые раскаты, которые на высоте преобразовывались в звёзды, красные, белые и золотистые огненные ленты, напоминающие горячий от чьих-то прошлых горестных и радостных слёз дождь.
Тихонов ночевал у Александра. Они прилично выпили, но Зина не мешала им говорить о войне. О том, что они слышали от отцов и дедов. До половины первого они позвонили всем знакомым офицерам и солдатам, которые воевали и выжили, поздравили их, а в час ночи выпили по последней, спели «Эх, дороги, пыль да туман…» и пошли спать. А Зина до трёх убирала и мыла посуду. Праздник кончился.
Четырнадцатого мая утром Шура брился и в процессе думал только о хорошем. Точнее – пытался думать. Что-то мешало. Интуиция у Маловича была развита как нюх у хорошей ищейки, и он понимал, что сегодня день будет плохим. Даже гнусным.
– Саша, телефон тарахтит. Оглох, что ли после пьянки? Хоть и по хорошим, правда, поводам, – крикнула Зина с кухни. Тут же прибежал Виталик и добавил.
– Это, папа, с работы звонят. Вот увидишь.
Александр спокойно взял трубку и сказал: – Малович.
– Шура, давай ноги в руки и в чём есть, чеши ко мне, – мрачно проговорил начальник Лысенко и положил трубку.
Александр Павлович решил, что на плохое событие спешить, ломать ноги, глупо. Он потихоньку нацепил любимые полосатые носки, белые чесучовые брюки, белую рубаху с вышитой смешной рожицей на кармане, воткнул ноги в модные туфли на увеличенном каблуке. Взял портфель и пошел на улицу. С обочин дорог не спешили убирать плакаты, посвящённые дню победы. Всего за четыре дня почти горячее майское солнце съело краску с разноцветных ленточек, которые нацепили не только на ветки деревьев, но даже на провода, переброшенные с одной стороны улицы на другую.
Ближе к центру города осталась стоять машина «ГаЗ-51», наряженная под «Катюшу». Фанерный короб тёмно зелёного цвета в кузове стоял под наклоном, а внизу короба было много круглых ячеек, в которые чьи-то изобретательные умелые руки и головы вставили точные деревянные копии залповых ракет. На борту грузовика белой краской написали: «За Родину!» Сталина упоминать уже было не принято. Шура прошел через площадь возле обкома и удивился тому, что её так и не подмели. На асфальте увядали гвоздики. Тысячи красных тожественных цветов. Это и были остатки праздника Победы, единого общего символа беды и счастья.
Лысенко пожал руку Маловичу и сказал.
– Шура. Вот приказ. С сегодняшнего дня ты майор. Поздравляю! Вот тебе новые погоны с одной большой звездой. Зинка пусть пришьёт, как положено. Петлей ниток поверх погон не должно быть. Пусть прокалывает сверху и снизу в одну дырочку. Ну, она знает… А коллектив тебя поздравит завтра в девять на разводе.
– Товарищ полковник. Конкретно со мной случилась какая-то гадость. Точно чувствую. Какая?
8. Глава восьмая
Лысенко достал из стола папку, из папки фотографию размером восемнадцать на двадцать четыре, поглядел на неё с отвращением и отдал Шуре.
– Вот, – сказал он, пошел к окну и долго, со смаком, семиэтажно материл не понятно кого или что.
На снимке лежал у себя в квартире на полу в луже крови мёртвый Иванов. Справа от него стоял Малович в форме. Рука его была направлена на Иванова, а в руке капитан держал пистолет «Макарова». Справа на полу валялись четыре гильзы, а из дула пистолета тонко струился дымок.
– Мне понимать это так, что я пошел и убил Иванова, а со мной был или фотокор из газеты, или кто-то другой с камерой? То есть я сумасшедший идиот и потому как бы рекламирую себя? Мол, знайте люди: я убиваю всех, кого подозреваю. Бойтесь меня и трепещите! Смотрите, от разломанной табуретки следа нет. Ни одной щепки. А гильзы я, как полый придурок, не собрал и в карман не спрятал. Хорошо замесили, но тупо. Я тут ростом с баскетболиста. А Иванов на голову выше меня был. Я и даже знаю кто эту фигню придумал. Отбрёхиваться-то будем долго. Уголовное дело против меня надо возбуждать.
– Да я тоже знаю – кто, – психанул Лысенко. – И я его, суку, сожру. Нет, тухлятину есть не буду. Но посадить – посажу.
– Короче, когда они его убили, то сразу сфотографировали,– размышлял Малович мрачно – Потом сфотографировали меня, когда шеф вручал мне медаль. Помните сколько людей было с фотоаппаратами? Я генералу руку жал. Потом отретушировали ладонь генерала, издали сняли пистолет и вставили мне в руку, чтобы по размеру подходил. Фотомонтаж называется. Значит с этой целью Иванова специально и грохнули. Чтобы посадить меня. Лихо рванули. Значит, испугались. Но не знали, что на задержание я хожу в гражданском и без оружия. Ошибка уже есть. Торопятся. Значит, ошибка не последняя.
– Ты, Шура, сейчас езжай на улицу Павлика Морозова. Дом семнадцать.
Только что звонили дежурному. Там, соседи говорят, завмаг живёт. Ворюга ещё тот. На него у меня жалоб полно. Но улик никаких. Ворует грамотно. Так к нему пришли блатные. Соседям всё видно. Два жигана его прессуют. И он во дворе под их ножами копает яму, где в какой-нибудь железной банке лежат деньги. Бери Тихонова и, пока нет трупа, вяжи и вези сюда блатных.
– Один поеду. Тихонов с похмелья. Толку с него мало.
– А насчёт фотографии не переживай. До возбуждения дела я разберусь с помощью генерала.
– Да верю я, – сказал Малович, взял в шкафу шефа три пары наручников и пошел во двор за каким-нибудь свободным мотоциклом. Думал он только о том как подобраться к Русанову.
– Алексей Иванович, – прикидывал он, – бухгалтер, похоже, средненький. Но при умном директоре любой плюгавый счетовод может быстро дорасти до «правильного» бухгалтера. То есть его не надо назначать главным, а держать немного в тени, в заместителях, которых на фабрике два, и не переживать, что за незаконно полученные сырьё и деньги директор на нары ляжет.
Русанова директор идеально отдрессировал работать с «черной» бухгалтерией, которая есть в любой конторе. Но он не предвидел, что этот навык Алексей Иванович сможет сделать своим козырем и стать главным в «подпольной экономике». – Малович постучал себя сгибом пальца по лбу. – Русанов первым догадался, что через хитроумную бухгалтерию и склад швейной фабрики можно создать стандартную мафиозную бригаду. «Левую», которая через наглые подлоги документов и дружеские контакты с людьми, умеющими умно воровать в своих организациях, сможет почти не прячась шить «неучтёнку», клеить на товар клеймо фабрики и торговать, не платя государству ни хрена.
Только своим перепадали большие деньги от продаж. «Своих» он собрал за полгода и открыл семь цехов. Всё это он сварганил с помощью старого друга по институту, который улетел в сторону от бухгалтерии и как-то вознёсся в кресло секретаря Кустанайского горкома партии, – Александр потёр подбородок. Серьёзное стояло препятствие. – Это был Камалов. За три года работы «подпольщики» научились шить по зарубежным лекалам удобную и добротную красивую спецодежду, наладили сбыт и подружились с одним из руководителей ОБХСС, платили ему изрядно за усмирение любых «строгих» проверочных комиссий.
И стало всей команде хорошо до первых раздоров. Кто-то захотел получать больше, другим не нравилось, что их не выдвигают в управляющие, третьи сообразили, что побольше можно сдирать с «тузов», если иногда пугать их, что могут быть проверки не только дружеские. Алма-Ата могла прикрыть цеха и всех посадить, а уж про Москву и говорить нечего. Задушат. И у них, мол, связи с высокими столичными органами есть. Ну, их потихоньку и стали убирать. И жадных, и тех кто пытался топорно запугать.
Всё это Малович давно понял. Истерика Иванова, который полоумно с маленьким ножичком кинулся на Русанова, дала ему повод включить логику и она привела его и к причинам убийств и к организаторам с исполнителями. Он знал, что молва о нём в городе идёт как о милиционере, который никогда не делал ошибок и находил убийц, и тех, кто приказывал убить, всегда и везде. Из под земли, как говорят, доставал. А потому был опасен. Убить милиционера в те годы было немыслимо, а вот испортить репутацию, пугнуть страшно или отправить хлебать баланду на зоне – почему бы и нет? Русанов захотел его посадить. И уже сделал первый ход.
– Ну, это он, конечно, погорячился с фотомонтажом, – усмехнулся Малович.– Тут он сам себе под ноги грабли кинул. На них и наступит. Точно.
И вот сразу за магазином спорттоваров показался поворот на улицу Павлика Морозова. Пятым от угла был семнадцатый дом. Новенький забор из пропитанных олифой и светло-коричневой краской двухэтажный дом, крытый невиданной в Кустанае черепицей, берёза и ель в палисаднике, на калитке жестяная табличка «Во дворе злая собака» Единственная щель была в конце забора, где он соединялся с дряхлым соседским.
Малович постучал в окно соседа. Вышел мужчина лет сорока пяти в форме железнодорожника.
– Это я звонил, – мужик пожал милиционеру руку. – Хоть Михаил Абрамович Липкин и пройдоха, вор отпетый, но его всё равно жалко. Человек вроде. А ведь зарежут. Он деньги выкопает, отдаст, тут его и на ножи.
– Ну, это не обязательно,– Александр глядел в щель соседского забора на события во дворе заведующего продмагом. – Бандиты могут решить, что этот схрон у Липкина не один. И пугнут его как положено. Да начнут доить. Пока он изо всех закутков не вытащит им деньги, цацки золотые и камешки драгоценные. А они у дяденьки есть. Сто процентов.
– Тоже так думаю, – убеждённо проговорил железнодорожник. – У него во дворе столько всякой дорогой техники, инструментов импортных, в хате три цветных телевизора, год назад ему два больших немецких гарнитура разгружали, мягкую мебель кожаную. Да машина у него – вам не снилась. «Волга» прошлого года выпуска. Значит, денег закопал в разных местах не мало.
Малович перелез через забор в самом конце двора и побежал к дому, где на углу белой цементной отмостки, на самом заметном месте стоял столбик с умывальником. Смотрелся он, наверное, в роскошном интерьере двора нелепо, но почему-то именно умывальником прикрыл завмаг закопанную свою кладовую. Он отложил столбик в сторону и медленно, пыхтя и утирая пот с шеи, вынимал лопатой хорошую черную землю. Два бандюгана в шароварах и тельняшках, с живописными татуировками на руках, стояли рядом и перебрасывали «финки» из одной руки в другую. Ждали. Терпели.
– Я сосед из заднего дома, – закричал Шура Малович. – «Мусарню» кто-то вызвал. Три наряда едут от магазина спортивного. Сам видел.
– Ты навёл, сука!? – прохрипел тот, что повыше. – Я тебя, мля, по самую печень ухайдакаю!
– Братва, да я сам в розыске. Квартиру у тёханки вон там снимаю. Рвём когти все сразу! Их едет три наряда на мотиках. А вон там перепрыгнуть забор и плетень низкий за ним. И сразу глухой проулок. Уйдём! Если прямо сейчас когти рвать! И он первым побежал к забору.
– Мы ещё вернёмся, козёл! – крикнул один.– Не вздумай слинять, найдём. И хату спалим.
И они тоже понеслись за Шурой, который уже подпрыгнул и делал вид, что собирается перевалиться на другую сторону. А когда урки тоже подтянулись за верх досок, быстро спрыгнул назад и одного левой, другого правой рукой мощно потянул за штанины на себя. Парни ссыпались с забора мордами на землю и довольно крепко ушиблись. Малович быстро врезал каждому по шее, после чего ребята обмякли и затихли. Александр Павлович нацепил им на руки «браслеты», носовым платком взял два ножа, свернул и сунул в карман.
– А ты чего стоишь счастливый, будто тебе орден дали? – он подошел к Липкину. – Руки давай.
Защелкнул на руках завмага наручники и спросил ласково.
– Машина твоя где?
– Вон же гараж, – мотнул вперёд подбородком Михаил Абрамович. – А ключи в правом кармане. В брюках.
Малович загрузил жиганов на заднее сиденье. И дал Липкину совет.
– Выкопай сейчас деньги. Поедешь со мной. И добровольно сдашь в отдел краж. Скажешь, что сам переживал, что стырил деньги. Хоть, конечно, в первый и последний раз, но совесть загрызла. Тогда остальное копать не будешь, а сядешь на пару лет. Сколько там, в баночке?
– Вы милиционер? – ужаснулся Липкин.
Шура показал удостоверение.
– Если сейчас не отвезёшь лавэ, я ребятам из управления краж крупных государственных средств скажу, и они тебе из двора поле сделают. Пашню. Хоть кукурузу сей. И сами найдут остальное. А это уже другой тебе, Липкин, срок. Большой. Так чего делать будем? Понял. Снимаем «браслеты» на пять минут.
Завмаг побежал, подскакивая, к лопате и за три минуты добрался до металлического десятилитрового бидона. Он принёс его с лицом мертвеца и открыл. Бидон был доверху забит двадцатирублёвыми купюрами.
-Тысяч сто будет? – засмеялся Александр.
– Сто сорок пять, – стеснительно ответил завмаг. – Это не всё. Но вы же обещали, что если добровольно сдам…
– Нормально всё будет, – пошлёпал его по щеке Малович, они сели в «волгу» с белыми сиденьями из велюра и поехали в управленческую камеру предварительного содержания до первого допроса.
Он сдал дежурному жиганов, отдал ножи, а Липкина, сказал, надо отправить в отдел краж. Попросил попутно дежурного, чтобы от дома семнадцать по улице Павлика Морозова кто-то из сержантов забрал мотоцикл.
– Я оттуда задержанных в «автозаке» вёз. На «волге» потерпевшего. На последней модели. Во как!
– Опять, бляха, один всех взял? – улыбнулся дежурный. – Так и запишу. Задержаны капитаном Маловичем при вооруженном ограблении.
– Пришлось одному,– кокетничал Малович.– Остальные не все протрезвели после майских торжеств. Кстати, я с сегодняшнего дня майор, блин!
И пошел к полковнику Лысенко доложить, что поганцы задержаны и сданы под конвой, да поговорить заодно об ответном ходе против ловкого и хитрого бухгалтера Русанова Алексея Ивановича.
Из кабинета полковника вынесло нечеловеческой силой лейтенанта Грушина. Как раз в ту секунду рука Маловича тянулась к ручке. И ему повезло, что от двери стоял сбоку. Обе дверных половины по три раза стукнулись об углы стен, захлопываясь и снова отлетая к стенам. Грушин
имел лицо красного цвета, а руки так туго смял в кулаки, что хруст суставов перешибал звуком скрип дверных петель.
– Да в гробу видал я вашу милицию! Пойду каменщиком в «Тяжстрой». Там хоть платят и погибнуть шансов в сто раз меньше! – удаляясь по лестнице орал Игорь. Может он потом ещё крепче проклинал свою работу, но уже далеко убежал. Не слышно было.
– Да я его попросил рапорт написать на перевод из уголовного розыска в отдел аналитики. С бумагами работать. Протоколы допросов сшивать и писать представления управлению следствия,– Лысенко имел изумлённый взгляд и пальцы его дрожали. Он нащупал в шкафу бутылку коньяка и отхлебнул из горла граммов сто. Минут через пять успокоился.– А Грушин кричал, что он по природе сыскарь и так унижать себя не даст никому. Рапорт об увольнении подаст завтра. А я чего? Всё ж по-честному. У него за три года ни одного задержания или раскрытия. Одного в феврале пробовал поймать. В автобусе ехал на работу.
А там пьяный дурень грозился всех заколоть лыжной палкой если кондукторша не разрешит бесплатно проехать. Он вроде на лыжне упал и деньги потерял. Кондукторша уперлась. Нет, и всё! Плати! Тут он её и ткнул в фуфайку. Даже обшивку не пробил. Ну, Грушин пробился вперёд и стал ему руки заламывать. А мужик дал ему по морде, попросил с помощью палки шофера остановиться и дверь открыть. Вот так и убежал. Пассажиры посмотрели милицейское удостоверение пока он в отключке лежал и написали в УВД на него жалобу. Ну, до генерала бумага только в мае дошла и мне он вчера приказал перевести Грушина в тихий безопасный отдел. Пойдёт он, дурак, каменщиком… А сидел бы с бумажками, звёзды по срокам получал и выслугу лет. С хорошей пенсией в сорок пять лет пошел бы на незаслуженный отдых. Тьфу!
– Есть у меня мысль одна по поводу Русанова, – задумчиво сказал Шура. – Фотографию дайте. Вот смотрите. Видно же, что медали и орден заретушированы. Сквозь ретушь видно. Значит клеил фотомонтаж не из редакции Моргуль Михал Исакович. Он бы так топорно не сработал. Лучший фотокор области. Значит кто-то делал, кто этим профессионально не занимался сроду. Но у Моргуля-то он проконсультироваться мог? Мог! Поеду я в редакцию.
– Я тоже знаю, где сделать профессиональную экспертизу, – полковник сел за стол и достал блокнот с адресами и телефонами. – Вот. Москва, Малый Каретный, дом шесть кабинет триста второй, телефон…
– Сергей Ефимыч, – Александр прикрыл рот ладонью. Не хотел, чтобы начальство видело его неуместную улыбку. – Я знаю, что у Вас там старый товарищ. Это экспертное бюро по определению подлинников живописи. Вы мне уже рассказывали.
– Шура, им фотографию проверить на подлинность, вообще раз плюнуть.
Для них это будет просто баловство. Игрушка. Для них труд настоящий это… Ну, пример приведу. Привезли им из Испании две одинаковых картины Рубенса «Три грации» Он картину написал в тысяча шестьсот чёрт его знает каком году. Её из Мадрида привезли. Из музея «Прадо». Так вторая была один к одному.
Испанцы сами не смогли вынести определенное решение. Подделка была гениальной. Неделю возились наши эксперты. И определили оригинал. И сами выяснили, кто копию сделал. Оказалось, наш Серов Валентин. Его кисть. Девушку с персиками видел? Ну, он тоже гений. И решил пошалить. Так в Испании не догадались, в Англии и Франции, в Голландии. А наши смогли! Наши!!! Вот куда я хочу отвезти снимок. Сяду на «Ту-104» и утром домой. Им пятнадцать минут и потратить-то на разгадку этой халтуры.
– Как прекрасно! – восхитился Малович. – Только разрешите мне сперва с фотокарточкой сгонять в «Ленинский путь» к Моргулю. Если будет всё порожняк, тогда ваши великие эксперты пусть впрягаются. Пойдёт так?
– Ты, Шура, чёрта уболтаешь ангелом стать, – усмехнулся полковник. – На, езжай в газету.
Михаил Исакович посмотрел на снимок и очень развеселился.
– Недавно приходил ко мне Гена Носов, фотограф геологоуправления. Мы, говорит, на день рождения хотим юморной сюрприз другу сделать. Пошутить с выдумкой. Он милиционер. И вот из этих трёх снимков надо сделать один. Вроде бы он застрелил при задержании очень опасного преступника. Всё втихаря делаем. Сюрприз же. Ну, так как, спрашивает, этот монтаж сделать?
Я ему часа три всё показывал на других снимках. Этот же нельзя было трогать. Да он и не просил. Я бы хорошо сделал. А это – дилетантская работа. Ретушь неправильно положена. Соотношение размеров фигур с большой ошибкой. А пистолет в руке даже идиот так коряво держать не будет, не то чтоб милиционер.
– А написать мне можете всё, что рассказали?
– Ну, сам подумай, Малович, чего старому, любимому всеми госорганами еврею бояться? Разве что брательника твоего, Борьку? Ух, крепкий мужик. Ух, умный. В лоб закатает кулачищем – всё! Духовой оркестр и хорошее место еврею на могилках ближних. А пишет как! Я так даже снять-сфотографировать не смогу. Ну, так я создаю бумагу или передумал ты? А кому ты её покажешь?
– Дядя Миша, на снимке я. Видно? И никакой это не розыгрыш. Не шутка. Меня подпольные «цеховики» хотят подставить и посадить. Потому как я раскрыл несколько убийств, А исполнителей нанимали два человека из числа шефов «подпольщиков». Вот они сейчас вздрогнули, очко заиграло. И делают вот этот компромат, чтобы показать его в обкоме. А обком прикажет возбудить против меня дело. И меня лет на пять посадят без права потом работать в милиции. Понял?
