Северная страна

– Ну, допустим, – продолжала она свою мысль, – некоторые люди заглядывают в себя, изучают себя, анализируют. Давайте назовем это спуском. Они спускаются к себе на пятый этаж, некоторые на седьмой. А я уже на десятом и не могу остановиться, понимаете? Вы же знаете, доктор, что не все выбираются на поверхность живыми, ну или здоровыми. А я нахожусь тут так долго, что кажется уже не смогу жить на поверхности.

– Вот для этого вы сюда и приехали, дорогуша, – сказал доктор Швит как всегда надменным тоном и посмотрел на ее в упор. Его черные маленькие глазки никак не подходили к непропорционально большому носу и тонким губам.

– Нет уж извините, я приехала сюда не по доброй воле, – разозлилась Констанция, слегка повысив голос.

– Ну не в этом суть, деточка. – он поспешил сменить свой тон. – Суть в том, что мы обязательно вам поможем. Пройдя весь наш курс и выйдя отсюда, вы не только снова сможете жить на поверхности, но и найдете друзей и единомышленников. Вы никак не будете от них отличаться, поверьте мне. У нас самые высокие показатели реинтеграции.

Она ничего не ответила. Оставшиеся тридцать минут он расспрашивал про ее самочувствие: хорошо ли она питается, что ей сниться и не мешает ли ей по ночам соседка-крикунья.

– Мне хочется писать, доктор. Много и постоянно – сказала Констанция, после некоторой паузы. – Пальцы хотят бить по клавишам или набирать слова в блокноте телефона. Я закрываю глаза и пишу, пишу, пишу. А открываю и вижу только жетлый потолок. Что со мной доктор.

– Покажите мне, что из последнего вы написали?

Она протянула ему треугольный кусочек бумаги, вырванный наспех из тетради медсестры.

Давно не курю, но покурила бы в мыслях. Давно не писала, но нет материала.

Давно не ходила босиком по асфальту, но нет и асфальта.

Хочется бежать, но некуда.

Много любви, но не кому дать.

Пришло время получать, но не у кого брать.

* * *

Закат мое любимое время суток.

* * *

– Хорошо, очень хорошо, Констанция, – сказал доктор Швит, пряча бумажку себе в карман. Он закрыл свой блокнот, сложив его слева на диван, что означало – сеанс на сегодня окончен.

В реабилитационной клинике В.И.К. лечили от всех возможных и невозможных болезней. В клинике был свой устав и своя медицина, которая менялась, чаще чем настроение подростка. Директор клиники ВИК, дядя психиатра Швита, заведовал ею уже пять лет и зарекомендовал себя в обществе как ответственный гражданин. Он изобретательно и успешно лечил болезни, никому не изведанные, но современные и актуальные. Эта клиника всегда отвечала нуждам прогрессивного общества, пользуясь поддержкой государства, что позволяло избегать независимые проверки в течение многих лет.

* * *

Через две недели Констанции разрешили писать. Как-то в понедельник, после завтрака, к ней пришла медсестра и принесла настольную лампу, а также тетрадь и две ручки. Во вторник пришли рабочие и сняли замеры.

В пятом корпусе палаты были не стандартно узкие, вытянутые. В палате Констанции справа от входа стоял старый деревянный комод с двумя дверцами, над которым висела настенная хрустальная лампа. Чуть дальше, вдоль правой стены, стояло большое винтажное кресло. Оно когда-то было мягким и красным, а сейчас походило на высохший на солнце томатный сок. Слева от входа, был узкий стенной шкаф с белой дверью, дальше стояла деревянная кровать.

В конце палаты было окно, а под ним невероятных размеров чугунная батарея. Она плохо грела, но убрать ее совсем было нельзя. Краска на оконных рамах высохла и облупилась. Когда становилось совсем невыносимо, Констанция забиралась на подоконник и часами дергала за высохшие кончики.

Глава 2. Разговоры обычных людей

1

– У вас когда-нибудь болела спина, не переставая? На протяжении многих месяцев? Когда ты начинаешь терять вкус к жизни, когда уже все равно, что есть, что пить, о чем говорить. Нет? Ну тогда я за вас рад! – воскликнул Эрик, откинувшись на спинку стула.

– А я стала очень сильно потеть по ночам – торопливо сказала Эмма. – Потею так сильно, что мокнет не только простынь и подушка, мокрым становится само одеяло. Я начинаю сильно мерзнуть и тогда просыпаюсь. Меняю одежду, переворачиваю подушку и одеяло, но, когда снова ложусь, холод от мокрой простыни не дает мне уснуть. И так почти каждую ночь…

– Может из тебя что-то выходит? – Эрик улыбнулся уголками глаз.

– Конечно, что-то выходит – подхватила Лиза, поправив вывалившийся локон. – Вы посмотрите сколько она пьет воды. – резюмировала она с умным видом, продолжая рассматривать свои красные ногти.

* * *

Эрик недоуменно посмотрел на Лизу, но промолчал. Эмма, расстроившись тем, что ее перебили, не стала продолжать свой рассказ.

Была очередная встреча под названием «А что у тебя?». Встречи проходили раз в неделю, позволяя пациентам жаловаться на физические боли, недомогания и дискомфорт. Пациенты могли говорить о каждой мелочи, мучившей их организм, но должны были молчать об этом вне стен этой комнаты.

– Хочется отдохнуть. – нарушил молчание Эрик. В силу молодости, а скорее юности, в нем еще горел огонь, поддерживающий тепло и желание изменить мир. Он верил в то, что партия Свободные и Непохожие добьется своего и их всех освободят. Он жил днем, когда выйдет из клиники на злобу его старшим братьям, упрятавшим его из страха делить родительскую любовь (состояние) на троих.

– В самом деле? И от чего? – дразнила его Лиза.

– Да, не знаю я, если честно. – серьезно ответил Эрик, игнорируя саркастичных тон Лизы. – Когда-то в одном журнале о здоровье, я прочитал статью о хронической усталости и ее недооценке. Вот я думаю, может у меня хроническая усталость. Знаете, сегодня я достал сигареты из мусорки, куда их по ошибке закинула за два часа до этого…

– Все равно закурил? – почти детским, заботливым голосом спросила Эмма.

– Закурил, – захихикала Лиза.

– Закурил – Эрик посмотрел на бледные дистрофические запястья Эммы. – А куда было деваться. Сейчас всё в моей жизни " всё равно" или ровно или отношение "все равно". Устал говорить, что устал. Я как будто рассыпаюсь на куски, они отламываются и падают, словно старая штукатурка на здании.

Вот хотел бы я оказаться дома. Проснуться на своей кровати, на простыне и в одеяле, которые сам заказал по интернету. Почувствовать их свежесть……Оглядеться вокруг, улыбнуться. А до этого… Хотел бы, где-то часов в семь, зайти на порог своего дома. Бросить куртку у входа, разуться, снять носки и бросить их туда же. Пройти босиком на кухню, поставить чайник. Снять одежду, небрежно сложить ее на кровать. Закрыть шторы (соседней напротив нет, но на всякий случай). Принять душ, надеть свой любимую пижаму. Передумать пить чай, заказать пиццу и открыть пиво. Поставить какой-то фильм, смотреть его вполглаза. Убить время в социальных сетях в ожидании пиццы. Съесть пиццу. Выпить ещё пива. Не досмотреть следующий фильм. Почистить зубы, лечь спать.

Хотел бы я побыть дома один или даже не один, но у Себя дома. Услышать с улицы соседей, снова разгружающих машину с продуктами. И сколько же они едят?! Готов поспорить, они ездят за покупками не меньше двух раз в неделю. Услышать, как сосед снова сбил с ног нашу бабушку-соседку. Которая, в свою очередь отпустит комментарий о несносном современном поколение. Но под конец она, как всегда, улыбнется, пожелает всем хорошего дня, и отправиться за покупками.

Хотел бы я оказаться дома. Только дома у меня нет. Все эти месяцы здесь, я не дышу. Не живу. Не существую. Я выживаю. Вся эта ситуация как будто я попал в прямую кишку, а выход тока через жопу.

– Эрик! – восторженно воскликнула Лиза.

– А выход тока через жопу! – повторил Эрик, повысив тон. – Уже много месяцев я пытаюсь вылезти отсюда. Я прямо, ощущаю, как нахожусь в туннеле. Я ползу, стираю коленки, вдыхаю отвратительный запах. Я вроде вижу свет в конце, через небольшое отверстие, но на самом деле…… Прошел уже год, а я все ещё ползу. Где оно – то самое – время жизни? – его голос стал срываться, переходя на крик. – Моей жизни! – он опустил голову, повесив ее на жилистые плечи.

* * *

Настал черед Тома, но он оказался. На предновогодней встрече никто не хотел говорить. Сама доктор Рубенштейн, кажется, не была готова слушать. Это не молодая, но очень привлекательная женщина вела групповые встречи «А что у тебя». Она, в отличие от многих докторов ВИК, недавно переехала в Мирабель, и жизнь ее для многих оставалась загадкой. У нее была слегка сморщенная шея и сухие пальцы, к которым она идеально подбирала украшения. Ее темные волосы всегда были аккуратно уложены на затылке. Она одевалась со вкусом, предпочитая коричневый и другие земляные оттенки. Ходили слухи, что сам Директор реабилитационного центра ВИК предпринимал попытки завоевать ее сердце, ухаживания которого она отвергала каждый раз.

Сегодня доктор Рубенштейн была особенно далеко. Она вспоминала свой последний разговор с мамой.

– Зависть, говоришь? Да, может и она! – кричала из последних сил доктор Рубештейн, и плач не давал ей дышать. – И обида! Бегает она такая маленькая и все ее любят, а я? меня не любили. Я должна быть единственной женщиной в семье! Он её любит больше, чем меня и на руках ее носит! Нет, не то, что я его ревную, дело в ней. У неё всё есть, и всё будет. Будет, то, чего не было у меня. И папа у неё есть, смотрите, такой заботливый и любящий.

– Что ты несёшь?! – не могла поверить своим ушам побледневшая мать. За пару мгновений до сердечного приступа, она из-за всех сил старалась держать себя в руках. – Ты слышишь себя! Побойся бога, ведь она твоя дочь и ей всего четыре года!

* * *

Присутствующие на встрече пациенты ВИК спорили кто снова заговорил о смерти, и доктор Рубенштейн снова увидела маму. Ее мать сидела у ее колен вся в слезах. Обхватив их, она просто плакала.

– Доча, да кто же вложил тебе в голову эту жуткую мысль? – ее искреннему в тот момент горю не было предела.

– Поначалу я радовалась ее рождению, честно. – Доктор Рубенштейн уже не плакала. Она признавалась не матери и не себе, она признавалась Богу. – Но потом она стала меня бесить. Я поняла, что она вырастет и будет другой, не такой, как я хочу. Она уже раздражает меня! Вот если бы у меня был мальчик… А с другой стороны, это все чушь, мама! Кого я обманываю! Почему все ей?! Почему у меня ничего, а у неё всё сразу. – Её мокрая от слез чёлка лезла ей в рот, царапая её бледные губы – Ужас, что я несу? Но кажется это так и есть, мама. Я осознаю, что это ужас. Но всё это правда. И что теперь с этим делать, мама?

* * *

Потом она вспомнила похороны, и то, как не могла плакать следующие пару месяцев. Через год после этого разговора четырехлетняя дочь доктора Рубенштейн умерла. Точный диагноз врачи так и не сумели поставить. «Разделила себя и её» – вот первое, что пришло в голову доктору при виде бездыханного тела её дочери. Её не отпускала мысль, что она начала ненавидеть ее заранее – ещё до того, как она родилась. Ещё через год доктор похоронила свою мать, собрала вещи, переехав в Мирабель.

2

– Ты думаешь, что все мы обычные, но считаем себя особенными? Нет, не так. – Констанция задумалась, прищурив правый глаз. – Ты думаешь, что ты обычный?

– Ты видела надпись под названием нашей клиники? Ту, что мелким шрифтом?

– Видела.

– И ты до сих пор задаешь такие вопросы?

Констанция замолчала, не зная, что ответить, Том поднял глаза и прочитал:

Реабилитационная клиника В. И. К. – «Мы не лечим, мы меняем мир»

– Думаю, я обычная, – ответила Констанция на свой вопрос, протягивая Тому очищенный мандарин. – Я просто хочу считать себя особенной, понимаешь? Я хочу верить, что могу что-то сделать в этом мире, что-то сделать для этого мира. Иначе что мы здесь делаем? Мне хочется считать, что мне мало моей улицы, моего города, моей страны. Я хочу весь мир, но не знаю, как его хотеть.

– Я понимаю. – ответил Том. – Иногда я читаю биографии знаменитых или талантливых людей и намерено ищу у себя их же болезни. – он продолжил, ничуть не смущаясь своего признания. – Мне кажется, это приближает меня к ним. С другой стороны, мне уже тридцать пять, я веду себя как подросток.

– Да, весь наш мир состоит из подростков. Мы все просто скрываемся за ростом, возрастом, морщинами и лишним весом на поясе.

– Ты так думаешь? – Том положил в рот последнюю дольку мандарина.

– А ты только представь. Кто-то давным-давно придумал эту конспирацию, но спустя какое-то время все про нее просто забыли. Все забыли, что давным-давно, когда не было гаджетов, интернета и даже компьютеров, когда дети лазили по деревьям, воровали черешню у соседей и строили шалаши из тряпок и найденных сухих веток, тогда планету населяли одни только подростки. Кто-то старше, кто-то младше. И вот посмотри спустя всего каких-то сто лет забытья, а у нас на земле и дети, и подростки, и взрослые, и старики. Чудеса, да и только, скажу я вам! Вот только счастья нет. – Удрученно резюмировала Констанция.

Они сидели на деревянной скамейке у центрального мраморного здания с большим пакетов чипсов, кожурой от мандаринов и кетчупом.

А зачем вообще оно нужно это счастье, задумалась Констанция той же ночью. Что даёт людям эта погоня за счастьем. Утренний разговор с Томом не давал ей покоя. Ей казалось, что если она найдет ответ, то все в ее жизни разложится по полочкам.

* * *

На следующий день Констанция и Том встретились на своем обычном месте. Зеленая скамейка под огромным деревом была пуста, на часах было пять тридцать утра. На дворе стоял январь – по утрам было свежо и безлюдно. Только редкие охранники, прогуливаясь по периметру, изредка бросали на них взгляды. Они знали сидящих в лицо. Знали, что они едят фрукты по утрам, курят скрученные сигареты и мнят себя философами.

Сотрудников клиники было не много. Это была частная клиника, служащая на нужды государства, поэтому и персонал в ней был тщательно отобран. В основном там работали люди с большим грузом на плечах и не легким прошлым. Такие люди не испытывали внутренний дискомфорт, они были заняты своими проблемами, и не задумывались о моральной стороне реабилитации.

* * *

– Знаешь, мне кажется, в нашем мире счастье это кем-то хорошо навязанная идея. Желание иметь желание транслируется нашему мозгу двадцать четыре часа в сутки. Счастье как хорошо спланированный маркетинговый ход и, нам как подросткам, легче всего что-то навязать. – сказала Констанция словно они не прерывали вчерашнюю беседу.

– Всё это давно не новость, Констанс – с несвойственным ему раздражением сказал Том. Он снова плохо спал – новые экспериментальные методы главного врача не помогали. – Просто, мы все стараемся этого не замечать. А может это именно погоня за счастьем держит наш мозг в подростковом возрасте?! Погоня не даёт нам развиваться, она забирает все время и не позволяет анализировать. Мы думаем, что мы выбираем. Мы думаем, что управляем. На самом деле, мы просто мечтаем, скучаем, страдаем.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что всё у нас в голове. У тебя, у меня, у нашей соседки Эммы.

Они выкурили шесть сигарет на двоих, съели по мандарину и запили все это приторно-сладким холодным чаем. Практически никто из пациентов никогда не жаловался на жизнь. Словно сговорившись многие приняли новые законы местности, в которой жили, и постарались адаптироваться к новым условиям. Некоторые понимали причину их помещения в реабилитационную клинику, но были и те, кто всячески отвергал окружающую их реальность.

* * *

– А может счастье помогает людям жить – заговорила Констанция после десятиминутной паузы. – Для меня, например, счастье это совокупность маленьких радостей. – Ее лицо осветила детская улыбка – Этим и живу!

– Ну скажешь тоже совокупность, – усмехнулся Том.

– Согласна забавно звучит, но я люблю это слово с первого курса. А также субъективность, психопатия и соска.

– А при чем тут детская соска?

– «Пока человечество не придумает сигарете другую соску, оно так и будет продолжать курить», сказал как-то наш профессор по психиатрии, вертя в руках пачку сигарет. И это воспоминание то же моя маленькая радость.

– Не думал, что радости твоего счастья состоят из психиатрии и детских сосок. – Том задумчиво глядел на догорающую в руках сигарету – В детстве, мне казалось, что когда я вырасту и буду иметь любимую работу, машину, дом, скутер, то буду счастлив. Это были мои маленькие радости. Однако наступила взрослость, а счастье так и не пришло.

– Да? А я думала о таком мечтают только похожие мальчишки. Ну знаешь, я думала, что для обычных людей счастье – это обладание материальным благами, а для других… Хотя, если честно, за обычных я сказать не могу. Мне всегда, казалось, что я какая-то не такая.

– Ну вот, ты и ответила на свой же вопрос. – Он не смог сдержать улыбку. – Значит и ты считаешь себя необычным человеком.

– Да нет, не считаю. – сказала она, грустно посмотрев на подъезжающую машину директора. – Я так же, как и ты, наверное, просто хочу им быть.

Том неожиданно притянул ее к себе, поцеловав в правую щеку. Это не был поцелуй мужчины и женщины. Это был поцелуй двух детей. Констанция очаровывала его своим теплом. Она светилась, и он хотел почувствовать ее тепло – если и не быть его частью, то хотя бы прикоснуться.

3

Влажный северный лес окружал небольшое, заросшее камышами озеро почти со всех сторон. У подножия холма, на вершине которого располагалась реабилитационная клиника ВИК, пролегала двухполосная дорога. Проходя мимо озера, она касалась своими краями старого пирса, прежде чем потеряться в лесу. Ближайшим к пирсу зданием был третий корпус, соединенный с озером тридцатью пятью ступеньками. В этом корпусе лежали «особенно особенные», как их называл психиатр доктор Швит.

Самым прилежным пациентам, в рамках терапии позволялось спускаться к озеру. Однако численность допущенных менялась каждый месяц – у кого сдавали нервы, кого-то отвозили в ближайший крематорий. Пациенты не могли заходить в прилегающий к озеру лес, но на пирсе, они могли проводить некоторое время после обеда – разжигать костры, устраивать пикники, разговаривать. Тихо, стараясь не потревожить находящихся под регулярными сеансами гипноза «особенно особенных» пациентов, они проходили мимо третьего корпуса, спускаясь по цепочке по заросшим ступенькам.

* * *

– Как я устаю жить сама с собой. – рассеяно сказала Эмма. В середине января, в одной из серых комнат пятого корпуса Эрик и Эмма готовились к встрече у озера. – Больший дискомфорт доставляет мне мой мозг. Он постоянно что-то делает, придумывает, живёт своей особой жизнью, мешающей мне жить моей.

При этих словах Эрик чувствовал усталость. Он посмотрел на Эмму, на ее движущиеся губы. Он видел ее говорящую голову, но не слышал ни звука. Ему хотелось, чтобы она замолчала. «Иначе», подумал он, «я взорвусь как нафаршированная бомба – болты вылетят и убьют кого-нибудь. И скорее всего ее». Но он промолчал.

– А кто я в нормальной жизни? – продолжила Эмма, не замечая настроение собеседника. – Я ещё пока ответить не могу. Может я девочка, которую вырастили соседи, после того как обнаружили меня под своей раковиной. А может я девушка, которая просто сходит с ума. Ведь когда-то мне говорили, что шизофрения начинает развиваться к тридцати годам. Но пока не об этом. А о чем это я? А да, о своём мозге, который постоянно всего боится и этим мешает мне жить по-человечески.

Золотистые буквы слова Страх – подсвечены софитами на бордовом занавесе.

Страх живёт в моем мозгу. Он погрыз все клетки моего мозга, и даже сама жизнь вызывает у него страх. Страх болезней, страх машин на дороге, страх смерти. Страх подавиться сухариком или умереть от рака лёгких. «Бойся», кричит мой больной мозг. «Ты задыхаешься, ты скоро умрёшь тяжелой и болезненной смертью, и никакая химиотерапия не спасёт тебя» – пульсирует у меня в голове после каждой затяжки. Знаешь, мой врач как-то обронил, мол у меня биполярное расстройство и суицидальные наклонности. А мой мозг зацепился и живёт этим, оправдывая неоправданные срывы и постоянное желание спрятаться за алкоголем и сигаретами.

Эмма потушила сигарету, сглотнула кислую слюну и поморщившись закрыла окно:

– И вот я стою и не понимаю, как меня могло унести так далеко, что однажды я мыла зимнюю обувь родителей моей подруги. Бывают же люди способные разговорами унести тебя в кругосветное путешествия – слушая их речи, ты не замечаешь ничего вокруг – ты ступаешь на судно, предвкушая приключения, обращая внимание только на синее море. А бывает ты, завороженный их речами, начинаешь совершать странные поступки. Всего мгновение и ты уже стоишь, склонившись над ванной – в левой руке башмак (другого слова старому повидавшему виды ботинку слова не найти), в другой душ. Ты поливаешь отвратительно сморщенные ботинки с бордовым кожаным цветком на боку и думаешь "какого черта я делаю? Я ведь всего лишь зашёл попить чаю и как-то скоротать пятничный вечер». Ох, Эрик если бы об этом узнала моя мама. Снова отвлеклась. О чем это я?

– О том, что твой мозг не дает тебе жить. – выдохнул Эрик.

* * *

В дневное время суток Эмма была спокойной, даже дружелюбной девушкой. Однако по ночам, ее крики, словно духи умерших здесь пациентов, пугали и выматывали пациентов и сотрудников второго этажа. Душераздирающие крики заполняли все пространство. Складывалось ощущение, что кто-то начинал кричать еще во сне и даже проснувшись продолжал кричать, не сразу поняв спит он или нет. Это были горловые, царапающие крики сто килограммового дальнобойщика, кричащего на мотоциклиста, который подъехал к автозаправке с сигаретой в зубах.

* * *

– Знаешь, последние несколько дней были относительно спокойными, я видела родителей, школьных друзей, измены, ссоры. Но с прошлой субботы я снова вижу человеческие трупы. – По лицу Эммы проскользнула нервная улыбка. – Давно их не было, а сейчас они повсюду. В моем вчерашнем сне, например, была горная река. Она была бурная, но прозрачная. По ней спускались люди, прыгая в нее прямо с камней. Я смотрела из окна автобуса и думала, что нельзя же так без подготовки. Когда мы остановились в низине и вышли из автобуса, то заметили плывущие по реке трупы, за ними по камням бежали их близкие. Трупы стало прибивать к берегу, и мы увидели их изуродованные тела. – Эмма разглаживала мокрыми ладонями свое желтое гофрированное платье. – Недалеко от нас парень, которого я видела из автобуса, вытаскивал из воды свою девушку. У нее вместо левой ноги был обрубок с висевшими по краям лоскутами кожи, словно в нее попала самодельная бомба. Там были и другие трупы. Одни с размозжёнными головами, другие с торчавшими внутренними органами. Мне не было страшно, я не чувствовала отвращения, я просто повернулась и спросила у мамы есть ли у нас деньги для шофёра, который отказался ехать дальше без дополнительной платы. Она ответила – нет. Тогда я предложила свои последние, думая о том, что надо поскорее отсюда уехать.

– Ты будешь сегодня есть? – перебил наконец ее Эрик.

– Буду.

– Тогда приступай, – он сунул ей в руки сетчатый пакет с картошкой.

– А мне нравится собираться с вами и болтать о всякой фигне, – сказала Эмма, открывая пакет. – Раз в неделю или раз в две недели, но не чаще. Мне нравится болтать о политике или об экономике, или даже о футболе. Я, кстати, могу обсуждать регби и теорию всемирного заговора. Мне нужно это, порой, хоть я в этом и ничего не смыслю. Мне нужно иногда выпускать кровь, иногда разгружать свой мозг. Нет не использовать людей, понимаешь, а создавать взаимовыгодное общение. Как здесь с вами.

– Вот чего я больше всего не люблю, так это использование. Прямо ненавижу, – подхватил Эрик, оборачивая мытую картошку в фольгу. – Некоторые начинают относиться к общению не как к благоприятному времяпровождению, а как к сеансам психотерапии. А некоторые умудряются сливать тебе свое дерьмо словно ты туалет или ведро для отходов. Вы разговариваете, а они слушают тебя только для галочки, а ведь ты даже не говоришь им о своих проблемах.

– А даже если и говоришь. Что тут страшного, если хочется поговорить о наболевшем. – вставила Эмма, разделяя его наблюдения.

– А стоит тебе замолчать на пару секунд, – продолжал Эрик, не замечая ее слов, – как они тут же начинают удобрять тебя своими навозными удобрениями. – Между густыми бровями снова собралась нервная гармошка – А так хочется общения равного и интересного. Непринужденных посиделок с гитарой у пруда, или на газоне.

– Или на ступеньках, – усталый, но искренний голосок нежно погладил его по макушке.

– Хотя, мне всё чаще и чаще кажется, что это мы дураки и совсем не умеем нормально общаться. – Эрик переодевался пока Эмма складывала оставшиеся овощи в сумку.

Надевая подштанники, он заметил ее босые синие ноги.

– Тебе стоит переодеться, Эмма замерзнешь.

4