Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!

Александр Больных

Пуля-дура

Поднять на штыки Берлин!

Глава 1

Год на дворе стоял 1759-й от Рождества Христова. Уже несколько лет в Европе полыхала очередная война, которую позднее назовут Семилетней, хотя Уинстон Черчилль написал, что это была первая по-настоящему мировая война. И основания для такого заявления у потомка герцога Мальборо имелись, ведь в войну оказались вовлечены все основные европейские державы, а ее первые выстрелы вообще прогремели на противоположном берегу Атлантики – Англия и Франция затеяли передел американских владений. Позднее начались бои в Индии, на Филиппинах, в Центральной и Южной Америке, почти на всех морях. Но главные сражения происходили в Европе, многотысячные армии под командованием славных полководцев – короля Фридриха, генерала Зейдлица, принца Лотарингского, графа Салтыкова, герцога д’Эстре, принца Субиза – старательно обирали и объедали города и деревни, совершая великие подвиги и одерживая грандиозные победы. В этом клокочущем водовороте причудливо переплелись судьбы людей знаменитых и безвестных, больших и маленьких, причем часто дела людей обыкновенных и незаметных решали судьбы империй.

* * *

Товарищи по полку говорили, что Петеньке Валову добрая бабка ворожит. Ну, это они, конечно, не всерьез, однако ж нотка легкой зависти все-таки проскакивала. Ведь родителей своих Петенька не знал, папенька умер буквально через год после его рождения, матушка ненадолго его пережила, и в памяти Петеньки остались лишь смутные воспоминания. Воспитанием мальчика занимался дядюшка Василий Петрович, который почему-то с крайней неохотой говорил о родителях Петеньки и как-то обрывочно. Он лишь старательно подчеркивал, что родители его вполне достойные люди, и то, что Петеньку девяти лет от роду зачислили в Преображенский полк, подтверждало это. Хотя дядюшкина деревенька была совсем захудалой, едва тридцать душ, в деньгах дядюшка стеснения не имел, а потому и племянника пусть не баловал, но и не в черном теле держал. Петенька был мальчиком смышленым и развитым, а потому ясно увидел, что милый дядюшка не особо скрывает свою радость, когда юноша, подросши, отправился в полк. Впрочем, в лейб-гвардии Петенька не задержался и обнаружил, что числится в Пермском мушкатерском полку с надлежащим повышением в чине. При этом почему-то никто не потребовал, чтобы новоиспеченный поручик выехал к месту расквартирования полка. Вот тогда-то и начались легкие шепотки про добрую бабку, которая Петеньке ворожит, так как чинами его не обходили, в Шляхетском корпусе обучаться не препятствовали и деньги от дядюшки поступали исправно, хотя не изрядные, но молодому офицеру хватало не только на жизнь, но и на маленькие радости. Впрочем, нрава Петенька был скромного, даже застенчивого, разгульного веселья сторонился, а потому расходов лишних не производил и долгов не имел. Но вдруг все переменилось в одночасье.

День этот поручик Валов запомнил на всю жизнь. Старые гвардейские приятели уговорили-таки его отправиться в кабак, благо повод нашелся моментально – поручик Ханыков построил новый мундир, сие надлежало отметить незамедлительно. Вместе с ними были только прапорщики Саблуков да Окунев, бывшие сослуживцы по гвардии и молодые шалопаи, если говорить честно.

С утра подмораживало, мела легкая поземка, поэтому душа просто требовала согрева, каковой герой дня Ханыков предложил отыскать в австерии на Литейном. Предложение было поддержано энтузиастически, и вскоре компания с треском ввалилась в низенькую дверь.

Внутри было умеренно грязно, умеренно темно, умеренно пьяно. Публика, как всегда бывает в подобных заведениях, подобралась самая разнообразная. В углу мрачно и методично, как это положено данному роду войск, наливалась компания артиллеристов. Россыпью околачивались несколько штатских, замечать которых гвардейцам, настоящим или даже бывшим, было не с руки. Чистую половину австерии занимала кучка совершенных сопляков, которым даже мундиры корнетов солидности не добавляли. Хотя какие там корнеты, пару лет назад ходили бы в фанен-юнкерах. На самом же светлом месте сидели семеро господ, преисполненных сознания собственной важности, поскольку облачены были в куцые синие мундирчики голштинской гвардии наследника-цесаревича. Саблуков, завидя их, скривился и достаточно громко произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Однако и здесь не без паразитов…

Голштинцы, судя по всему, его просто не поняли, а даже если поняли, то предпочли не обращать внимания. Зато услышали корнеты, которые сразу оценили не слишком завуалированный намек и разразились громким хохотом. Один из голштинцев бросил злобный взгляд в их сторону, но решил не связываться с мальчишками. Вообще-то эта компания сразу Петеньке чем-то не понравилась. Он не мог сказать, чем именно, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что добром этот вечер не кончится.

Саблуков небрежно махнул рукой, и выросший словно из-под земли половой почтительно осведомился:

– Чего изволите?

Господа изволили по-простому: водочка и закусочка. Первый штоф улетел совершенно незаметно под холодец, и господам потребовался второй. Ханыков даже расстегнул новый мундир, чтобы в полной мере насладиться приятным сочетанием. Но тут взбунтовался Петенька. Он помнил приятный отдых в поместье у дядюшки. Нет, неправы те, кто называет помещиков людьми дикими и необразованными, нелюдимыми. Сам Василий Петрович полагал себя прогрессистом и потому почитал обязательным делать визиты соседям, а равно принимать их у себя. И всякая подобная визитация завершалась пречудесным обедом, на который дядюшкин повар был великий мастер. Петенька лишь удивлялся, как такого искусника еще никто не перекупил, ведь слава об Афоньке шла по всей губернии, и Петеньке доподлинно было известно, что не раз и не два подкатывались соседи, особенно некий Троекуров, обещавший немалые деньги. Откуда взялся Афонька и в каких академиях обучался, неведомо, но слава о Вологодском Вателе гремела. И дядюшка, гордясь своим прогрессизмом, на предложение продать Афоньку каждый раз неизменно отвечал:

– Я своими рабами не торгую, потому что сие противно закону божескому!

Петенька вспомнил вдруг приятные дядюшкины обеды, треснул кулаком по столу и заявил:

– Хватит нам вареных костей. Желаю чего-то более приятного.

– Уж не венгерского ли? – подозрительно осведомился Ханыков. – Ну так это для девочек.

– Нет, разумеется. Просто я так полагаю, что вареные кости приличны для подлого сословия, ну, как те голштинские оборванцы. – Наверное, Петенька произнес это несколько громче, чем полагается, потому что теперь на него оглянулись. – Эй, чла-ек, – махнул он рукой. – Сюда!

– Чего изволите, ваш сиясь? – угодливо согнувшись, подскочил половой.

– Еще штоф и чего-нибудь горяченького на закуску, – Петенька описал рукой полукруг. – Этакого…

– Не извольте беспокоиться, ваш сиясь, все исполним в наилучшем виде, – обрадовался половой. – Жюльенчики из перепелов, прямо с плиты. Грибной жюльен опять же. Тако же мусс из рачьих шеек, если пожелаете. Почки заячьи крученые, в брусничке-с вымачивали. Расстегайчики с вязигой, если пожелаете. Ну еще кулебяка на четыре угла со щеками осетровыми. Буженинка горячая имеется.

Петенька плотоядно облизнулся:

– Ну, как, господа, берем?

Ханыков отчаянно махнул рукой:

– Берем! Все тащи, и, помнится мне, была у вас настоечка брусничная такая. Чудо!

– Не извольте беспокоиться, с ледничка подадим.

Саблуков опасливо спросил:

– А не лишка будет?

– В самый раз, – беспечно бросил Петенька. – Случай-то какой!

Так или иначе, но веселье, поначалу немного скованное, постепенно начало набирать обороты. Ничто так не способствует веселью, как приятная беседа под хорошую закуску. Разговор порхал над столом, точно легкокрылая бабочка, в причудливых его вензелях мелькала то захромавшая борзая сука Ханыкова (Нет, господа, это просто натуральная трагедия! Я ведь за нее Несвижскому пять душ отдал. Вы только подумайте! Собирался вязать, а тут подобная конфузия. Псарь, скотина, не углядел! Запор-рю, мерзавца!), то вдруг разворачивались отрезы мундирного сукна – у кого лучше покупать, да и вообще аглицкое сукно прочнее или нашенских мануфактур (Не говорите, не говорите! Куда нам еще до Европы, с суконным-то рылом…), а сквозь сукно прорывалась сверкающая сталь европейской политик.

– Фридрих Прусский, нет, каков… Покусился на курфюрста Саксонского, правильно матушка-государыня ему войну объявила. Давно пора укорот дать волку германскому.

– Бросьте, прапорщик, не нашего ума сие дело. Да и неизвестно еще, кому в той войне профит будет.

– Что нам до профита. Солдатское дело простое: прикажут – иди дерись, прикажут – иди мирись.

– Нет, нет, господа, воин должен быть одушевлен целью благородной…

– Ты еще скажи, что война ради славы единой ведется. Нет, давно уже миновали времена рыцарские. Сейчас генерал если о чем и думает, так лишь сколько талеров контрибуции с мещанишек содрать. Какая уж там слава.

Коль скоро речь пошла о стали, вспомнили и последний дядюшкин подарок Петеньке. Дело в том, что на день ангела дядюшка прислал новую саблю, да такую, что все приятели обзавидовались. Вот и сейчас Саблуков пристал: покажи да покажи. Пришлось Петеньке брать отложенные в сторону ножны и вытаскивать клинок. Окунев не сумел удержать завистливого вздоха. И правда, сабля была просто чудо: по синеватому лезвию бежали коленца настоящего булатного узора, а возле эфеса красовалась золотая гравировка – бегущий волк.

– Везет же людям, – вздохнул Саблуков. – Мне бы такого дядюшку.

Все расхохотались, потому что прекрасно знали, что дядюшка Саблукова отменный скупердяй, у которого зимой снега не выпросишь. Зато он охотно раздает добрые советы и постоянно обещает: «Вот когда умру, все ваше будет». Хотя там действительно было что наследовать, больше двух тысяч душ, наверное, но пока что Саблукову приходилось только зубами скрежетать да занимать у приятелей под небрежное честное слово с обещанием точно отдать после получения наследства.

– Настоящий «волчец» из Золингена, – не без гордости произнес Петенька.

– Умеют люди делать, – согласился Окунев, бережно проводя пальцем по лезвию. – Европа, господа, Европа.

– Говорят, что у Демидовых, коих государь Петр Алексеевич привечал, не хуже клинки отыскать можно, – возразил Ханыков.

– Да что там, где теперь эти Демидовы, где их клинки… – безнадежно махнул рукой Окунев. – И вообще поговаривают, что государыня-матушка в разумении наибольшей исправности и пользы намерена отдать демидовские заводы какому-то саксонцу. Он-де, привычный к европейскому орднунгу, приведет их в надлежащее состояние. Дядя-сенатор говорил, наверное.

– Приведет. К себе в карман, – хмыкнул Саблуков. – Однако ж, господа, вам не кажется, что сей клинок только выглядит достойно, на самом же деле он ничуть не лучше нашей казенной железяки, каковую новобранцам всучивают.

После этого пришлось выпить за исправность оружия российского и за офицерские сабли в особенности. Петеньке хмель ударил в голову, поэтому он в запале предложил немедленно испытать клинки – и свой, и казенный Саблукова. Оставалось лишь решить вопрос: на чем именно испытывать? Мелькнувшее было предложение вызвать на дуэль голштинцев пришлось с сожалением отвергнуть. Конечно, каждому лестно попытаться разрубить голштинца от плеча до бедра, но ведь их не удастся уговорить стоять спокойно! Они же по-русски ни бельмеса не понимают! Обидно.

В общем, доказывать свою удаль пришлось, разрубив надвое блюдо с копчеными колбасками. Лихо получилось, только сабля завязла в столе, пришлось ее оттуда силой выдирать. Хорошую все-таки сталь умеет варить проклятая немчура! Саблуков тут же заорал, чтобы половой немедленно подал второе такое же блюдо, а когда принесли, долго пытался вытащить свою саблю. Когда ему это все-таки удалось, он дважды промахивался по блюду, после чего решили, что он спор проиграл. Прапорщик еще трепыхался и пробовал доказать, что вот если бы, то он сразу и напрочь… Но ему сунули еще один стакан, и он утихомирился.

Тем временем веселье в австерии стало общим и шумным. Но вот кто-то из господ корнетов отпустил шуточку язвительную, полагаясь, что голштинцы за громким гамом и языка незнанием не разберут. Однако ж разобрали, и тогда в ответ пролетело «Junge Russiche Schwein». Белобрысый корнетик побагровел, будто ему кипятка в лицо плеснули, и вскочил было. Товарищ, либо более трезвый, либо более рассудительный, повис у него на плечах, пытаясь усадить обратно. Но тут уже повскакивали голштинцы и бросились на мальчишек. Началась вульгарная кабацкая драка, ровно не господа дворяне здесь отдыхали, а мужичье подвыпившее.

Силы были неравны, так как голштинцы превосходили корнетов и числом, и статью. Вот уже белобрысый, получив в зубы увесистым кулаком, полетел прямо к столу, за коим сидели наши приятели. Другой от души засветил высокому голштинцу под глаз, но и его приласкали в четыре кулака.

– Господа, да что же мы смотрим! – вскинулся Ханыков. – Ведь наших же бьют!

– Пить меньше н-надо, – наставительно, но не слишком твердо возразил Петенька.

– Все едино, это будет к ущербу нашей чести, если мы допустим, чтобы какая-то шваль иноземная наших мальчишек побила, – вылетел из-за стола Саблуков.

Ханыков присоединился к нему без промедления и, не говоря худого слова, приложил одному из немцев кулаком по затылку. А надо сказать, кулаки у Ханыкова знатные, ежели в раж войдет, одним ударом лавку пополам переломит, и если поручик кому по затылку ударит – хватает с запасом. Так получилось и на этот раз. Голштинец моментом полетел, да так неудачно, что врезался головой в стену, оставшись лежать смирно. Тут уж Петеньке просто неприлично было оставаться в стороне, и он с треском опустил блюдо с расстегайчиками прямо на стриженую голштинскую макушку.

Однако ж голштинцы были не робкого десятка и постарались дать отпор. Прапорщик Окунев получил прямо в лоб и тоже лег немного подумать. После этого началось настоящее веселье, которое Петенька вспоминал с большим трудом – либо из-за выпитого, либо из-за пары увесистых плюх. Единственное, что он помнил твердо, как какой-то хам с грязной половины попытался вмешаться в господское дело. Нет, конечно, голштинцы вели себя совершенно неподобающим образом, но все равно они были дворянами. Наверняка какие-нибудь риттеры, если не фрайхерры, поэтому пришлось мужику дать по зубам, потому что подлое сословие должно знать свое место везде и всегда, иначе это добром не кончится. Сегодня он голштинского барона ударит, а кого завтра ударить захочет? Вот Петеньке и пришлось отвлечься, чтобы вразумить забывшегося хама.

Но за это время ситуация несколько изменилась. Кабацкая драка сама собой прекратилась, плавно перейдя в настоящий бой. Первыми за шпаги схватились голштинцы, которые бой на кулачки проигрывали безнадежно. После этого потащили шпаги из ножен корнеты, но вынужденно, стоять с голыми руками против шпаг не хотелось. Немного помедлив, взялась за шпаги и наша компания, решив не отставать от остальных. На какое-то время австерия превратилась в поле боя, лязгало железо, раздавались хриплые выкрики и проклятья. И вот тут голштинцам пришлось туго, потому что против их парадных шпажонок наша компания имела тяжелые кавалерийские сабли (повезло еще, что не кирасирские палаши). В общем, довольно быстро голштинцы были разбиты наголову и позорно бежали, хотя пытались грозить и вопили: «Scheiße! Luderzeug!»

Разгоряченные победители выскочили на улицу, размахивая оружием, но догонять неприятеля почему-то не захотелось. Зима все-таки, и вообще там на столе недоедено и недопито. Тем более что преславную викторию обязательно требовалось отпраздновать. Не каждый день удается безнаказанно голштинской сволочи рыло начистить, уж очень они в последнее время силу набрали, великий князь Петр Федорович их повсюду защищает и отличает. Когда б не матушка-государыня, вообще проходу бы не дали. Ну а тут еще корнеты пришли с поздравлениями и благодарностями.

* * *

Короче, празднование затянулось настолько, что при общем одобрении было решено никуда не уходить, а посидеть до утра. Так и было сделано. Утром они поднялись с большим трудом, пришлось немножечко поправить здоровье, и в результате наша четверка выбралась на улицу почти что трезвая и в плохом состоянии духа. Нет, конечно, Саблукова время от времени приходилось аккуратно поддерживать под локоток, но в целом достоинство офицера российской армии они поддержали. Куда там партикулярным до них, только шуметь способные…

Компания двигалась по Литейному, шумно обсуждая события прошлого вечера. Конечно, февраль – не самое лучшее время для прогулок по Петербургу, и народу на улице было немного, но приятели не обращали на это внимания. Зато Окунев неожиданно заметил, что прохожие почему-то испуганно жмутся к стенам домов и вздрагивают при малейшем звуке. Когда они попытались узнать, что же это такое, пойманные за воротник мещане пугливо крестились и бормотали что-то невнятное. Наконец Ханыкову это надоело, он ухватил какого-то писарчука за плечо и крепко встряхнул:

– А ну, песий сын, говори, что тут такое творится.

– Не спрашивайте, вашбродь, не надо.

– А ну, говори, мерзавец, если жить хочешь, – вконец озверел поручик, еще не совсем стряхнувший последствия вчерашней вечеринки.

– Ах, вашбродь, это все голштинцы.

– Не понял. Зачем голштинцы?!

– Ах, ваше благородие, они снова затеяли скачки по улицам.

– Ну скачки, и что из того? – не понял Ханыков.

Но тут издали донеслись визги, вопли и пальба пистолетная. Писарчук задергался в руках Ханыкова, забился и, вырвавшись, торопливо юркнул в ближайшую подворотню. Петенька недоуменно пожал плечами:

– И чего они все так?

Ответить никто не успел. Из переулка вывернулась кавалькада, всадники, бешено горячившие коней, десяток саней, битком набитых людьми в синих голштинских мундирах да плащах внакидку. Сани были шикарные – медвежья полость, по бортам изукрашены медным чеканным узором, не иначе немецкая работа. Над ними трепыхались на промозглом невском ветру красные флажки с белым крестом – ну до чего же подлый народец, и флага-то своего нет, только датский в герцогстве и имеется. Хотя нет, болталась пара флажков с белым как бы кленовым листом посередине, внутри в желтом круге два синих льва. Позади катила пара саней попроще, в которые офицеры, похоже, запихали полковой оркестр – там гнусаво хрипели горны, брякали барабаны, кажется, даже мелькал жезл тамбурмажора.

Голштинцы были пьяны до изумления, потому что кричали что-то неразборчивое, размахивали саблями и пистолетами. Впрочем, из их воплей складывалось нечто похожее на «Holstein, Holstein über alles!». Головные всадники пару мгновений покрутились на месте, а потом припустили по Литейному, причем прямо по тротуарам. Вот теперь приятели поняли, почему народ разбегался от голштинских скачек. Хорошо еще сами они успели прижаться к стене, пропуская ополоумевшего всадника.

Саблуков от души выругался, Ханыков его поддержал, Петеньке пришлось не отставать от товарищей и тоже сказать пару ласковых. Но тут он вдруг почувствовал неприятный царапающий взгляд из саней. Петенька вскинулся, но сани уже промчались мимо.

– Черт знает что! – рявкнул Саблуков и от души добавил нечто из жаргона, который используют матерые унтера на занятиях с новобранцами. Хорошо загнул, кудревато!

– Да, вконец распоясались голштинцы, никакой управы на них нет, – согласился Ханыков, отряхивая снег с плаща. – Хорошо бы кто им укорот дал.

– Пойди попробуй, – уныло возразил Окунев. – Они в чести у наследника Петра Федоровича. Ходят слухи, что, когда он взойдет на престол, вообще всю армию перестроят на голштинский лад. Заставят присягать голштинским знаменам, яко принесенным от наследственного владения государя. Вот тогда попляшем.

– Не бывать тому! – вскинулся Саблуков. – Чтобы знамена Петра Великого, кои под Полтавой и Гангутом себя прославили, заменить тряпками голштинскими?! Да чем они знамениты? Тем, что Фридриху Прусскому прислуживают – и только!

– Вот тебя спросить забыли, – так же мрачно возразил Окунев. – Прапорщик Саблуков будет государю-императору указывать, как ему лучше государством Российским управлять.

Но тут снова вдали послышался полоумный кошачий концерт голштинского оркестра и пьяные вопли, только на сей раз к ним примешивался треск пистолетных выстрелов.

– Да что они, вконец с ума сошли, что ли? – с легкой ноткой испуга спросил Саблуков. – Не лучше ли нам убраться подальше, господа?

– Испугался? – съехидничал Ханыков.

Но Саблуков даже не обиделся.

– Я без колебаний поведу свою роту на вражескую картечь, но я не хочу погибнуть в собственной столице под копытами коня какой-то пьяной голштинской гниды. Позорная и бессмысленная смерть получится. Посмотри, как умные люди поступают.

И действительно, прохожие снова шарахались в стороны, прижимались к стенам, взлетали на ближайшее крыльцо, только чтобы не оказаться на пути сумасшедшей кавалькады, которая с криками и гиканьем мчалась обратно. Причем на этот раз время от времени кто-то из голштинцев, особенно пьяный, хватал пистолет и палил по окнам. Но благо всадники были настолько пьяны, что на звон разбитых стекол не оборачивались.

Но не все успели скрыться. Какая-то молоденькая девушка, явно из хорошей семьи, ведь ее сопровождала надменная бонна, явно англичанка по виду, замешкалась неосторожно. Не привыкли хорошенькие девушки к тому, что их лошадьми могут потоптать иноземные унтера. И замерла, бедная, словно гром ее ударил, стоит, смотрит на несущегося красномордого голштинца, хоть бы в какую сторону шагнула. Так нет… А тот рот разинул, глаза выпучил, коня горячит, чтобы вернее ее сшибить.

Даже наши друзья растерялись. Ну никак не предполагали такого поворота, думали: побуянят-побуянят, да и только. Да, всякие там синяки да порванные пелерины, нехорошо, конечно, ну да чего не бывает. Сами не без греха. А тут ведь к смертоубийству идет!

Единственный, кто опомнился, так это Ханыков. Бросился к девушке, прямо под копыта коня, считай, оттолкнул ее в сторону. Девица отлетела да прямо на руки Петеньке, который сразу поставил ее за спину и саблю из ножен потащил, как раз ту самую, которой блюдо рубил. Зато Ханыкову плохо пришлось, сшиб его голштинский конь, послышался треск противный, какой-то влажный, с хлюпаньем, дикий крик, и голштинцы унеслись прочь, гогоча, как безумные.

Наша троица бросилась к лежащему. Лицо Ханыкова казалось даже белее снега, вероятно, потому, что приняло какой-то синеватый оттенок. Его еще сильнее подчеркивала красная струйка крови, сбегавшая из уголка рта. А на епанче совершенно четко виднелись два отпечатка копыт: один на животе, второй на правой стороне груди, и дышал он как-то странно, со стонами.

– В полк надо, к лекарю, – сразу решил Окунев.

Они перехватили первую же карету, которая осмелилась показаться на проспекте после того, как исчезли голштинцы, благо сидевший в ней надворный советник оказался человеком совестливым и понятливым. Он даже предложил сразу перевезти пострадавшего к нему в дом, который, на счастье, находился совсем рядом, потому что долгая дорога и тряска могли дурно сказаться, и затем уже отправить карету хоть за полковым лекарем, хоть за каким другим. После недолгих колебаний предложение было принято, так как Ханыков окончательно впал в забытье и лишь постанывал жалостно.

Петенька уже собрался было прыгнуть на запятки, потому что в карету втиснуться было невозможно, но тут его остановила девица, буквально повисшая на локте.

– Сударь! – возопила она. – Неужели вы бросите меня одну?! Ведь они могут вернуться!

– Что вы, сударыня, ни в коем случае, – возразил Петенька, бросая беспомощный взгляд на Окунева, который уже садился в карету.

– Нет, вы просто обязаны проводить меня до дома. Кто бы только мог подумать, что даже в самой столице могут встретиться такие опасности? Сударь, неужели вы столь бессердечны?

– Но…

В этот момент оглянувшийся Окунев широко ухмыльнулся, хоть сие совсем не приличествовало положению, и махнул рукой:

– Иди! Без тебя обойдемся, все равно там лишние люди не нужны. Оттуда ступай в полк, мы тоже приедем.

– Вот видите! – воскликнула девица. – Теперь у вас просто нет иного выхода.

Петенька вздохнул и капитулировал.

– Кстати, – продолжала трещать девица, – воспитанные люди имеют обыкновение представляться дамам из опасения быть принятыми за невоспитанного парвеню.

– Ах, сударыня, до того ли было. Сами же видели, что сейчас на улицах столицы творится… – вздохнул Петенька. – Однако ж я готов исправиться незамедлительно. Пермского мушкатерского полка поручик Валов, – щелкнул он каблуками.

Девица лучезарно улыбнулась и изобразила книксен.