Оливия Киттеридж

Мальчик с растерянным видом принялся слизывать с пальцев глазурь.

– Нет, но теперь буду, – сказал он, и Дениз рассмеялась, и Джерри, розовощекий и сияющий, тоже рассмеялся.

Сейчас осень, ноябрь, и прошло столько лет, что этим воскресным утром Генри, причесавшись, сначала вынимает из черных пластмассовых зубьев седые волоски и только потом прячет расческу в карман. Перед тем как отправляться в церковь, он разводит огонь в печи для Оливии.

– Принесешь свежих сплетен, – велит ему Оливия, оттягивая ворот свитера и заглядывая в большую кастрюлю, где кипят и булькают яблочные дольки. Она варит мусс из последних яблок этого года, и до Генри на миг долетает аромат – сладкий, знакомый, всколыхнувший в нем какое-то тайное древнее желание, – прежде чем он, в твидовом пиджаке и галстуке, успевает шагнуть за порог.

– Постараюсь, – говорит он.

Похоже, никто больше не ходит в церковь в костюме. Да и вообще почти никто больше не ходит в церковь регулярно, таких прихожан осталась всего горстка. Генри это огорчает и тревожит. За последние пять лет у них сменилось два проповедника, и ни один не отличался особой вдохновенностью. Нынешний – бородатый и без облачения – тоже, подозревает Генри, долго не продержится. Молодой, с растущим семейством, наверняка захочет продвигаться по службе. Что же до скудной паствы, они, наверное, – и этого Генри больше всего боится – тоже ощущают то, во что он сам запрещает себе поверить: эти еженедельные собрания уже не приносят подлинного утешения. Теперь, когда они склоняют головы или поют псалом, не возникает чувства – по крайней мере, у него, у Генри, – что Бог осеняет их своим присутствием. А Оливия и вовсе стала откровенной атеисткой. Он не знает, когда это произошло. Все было не так, когда они только поженились; обсуждая препарирование животных на биологии, они говорили о том, как совершенна дыхательная система – подлинное чудо, творение высшего разума.

Он едет по грунтовке, потом поворачивает на асфальтированную дорогу, ведущую в город. Клены опустили голые руки, на них остались лишь одинокие багряные листочки, листья дубов коричневые, сморщенные; иногда сквозь деревья на миг открывается вид на плоский стальной залив под пасмурным ноябрьским небом.

Он проезжает место, где раньше была его аптека. Теперь там другая – большая, сетевая, с огромными стеклянными дверями, которые сами разъезжаются в стороны; она вытеснила и старенькую аптеку, и продуктовый магазинчик, и даже парковку на заднем дворе, где Генри с Дениз после рабочего дня долго стояли возле мусорных баков, прежде чем разойтись по своим машинам. Все это теперь занято огромным заведением, в котором продаются не только лекарства, но и гигантские рулоны бумажных полотенец и большие коробки с мусорными пакетами всех размеров. Даже тарелки и чашки, даже кухонные лопаточки и кошачий корм. И рядом деревья вырубили, чтобы построить парковку. Ко всему привыкаешь, думает он, только привыкнуть все равно невозможно.

Кажется, очень много времени прошло с тех пор, как Дениз стояла, дрожа от зимнего холода, пока наконец не села в свою машину. Какой же она была юной! Как больно вспоминать растерянность на ее юном личике; и все же он и сейчас помнит, как умел вызывать у нее улыбку. Теперь она так далеко, в Техасе, – так далеко, словно в другой стране, – и ей столько же лет, сколько тогда было Генри. Однажды вечером она уронила красную рукавичку, он наклонился, поднял, расстегнул пуговку и смотрел, как она просовывает внутрь маленькую руку.

Белое здание церкви стоит возле голых кленов. Он знает, почему мысли о Дениз вдруг так пронзительно остры. На прошлой неделе от нее не пришла открытка ко дню рождения, как приходила, всегда вовремя, последние двадцать лет. На открытке она пишет поздравление и иногда еще пару строк – в прошлом году, например, упомянула, что у Пола, перешедшего в старшую школу, ожирение. Это ее собственное слово: «У Пола теперь совсем серьезная проблема: он весит триста фунтов, это ожирение». Ни слова о том, что она или ее муж собираются с этим делать, если тут вообще можно что-то «делать». Младшие девочки, близняшки, занимаются спортом, и им уже начинают звонить мальчики, «что приводит меня в ужас», написала Дениз. Она никогда не добавляет в конце «с любовью», только подпись «Дениз» ее мелким аккуратным почерком, ее маленькой рукой.

На гравийной парковке у церкви Дейзи Фостер как раз вышла из своей машины и шутливо разевает рот, изображая радостное изумление, – радость, впрочем, непритворная, Генри это знает: Дейзи всегда приятно его видеть. У Дейзи два года назад умер муж, отставной полицейский, старше Дейзи на двадцать пять лет: курение свело его в могилу; она остается все такой же хорошенькой, такой же изящной, с добрыми голубыми глазами. Что теперь с ней будет? Наверное, думает он, пробираясь на свое обычное место на средней скамье, женщины гораздо храбрее мужчин. Стоит ему представить, что Оливия может умереть и оставить его одного, как его охватывает невыносимый ужас.

И тогда его мысли снова возвращаются к аптеке, которой больше нет.

– Генри в выходные едет на охоту, – сказала Дениз однажды ноябрьским утром. – А вы охотитесь, Генри? – Она готовила к работе выдвижной ящичек для денег и не поднимала взгляда.

– Когда-то охотился, – ответил Генри. – Теперь я для этого слишком стар.

В тот единственный раз, в юности, когда он застрелил лань, ему стало тошно при виде того, как закачалась голова прекрасного испуганного животного, а потом тонкие ноги лани сложились пополам и она рухнула на лесную подстилку. «Ох, ну ты и тряпка», – сказала тогда Оливия.

– Он едет с Тони Кьюзио. – Дениз вставила ящичек в кассовый аппарат и принялась выравнивать и без того аккуратные стопки жевательных резинок и пастилок для свежести дыхания на прилавке у кассы. – Это его лучший друг с пяти лет.

– А чем этот Тони занимается?

– Он женат, у него двое детей. Работает в «Мидкост пауэр», и они с женой все время ссорятся. – Она подняла взгляд на Генри: – Только не говорите никому, что я вам рассказала.

– Не скажу.

– Она очень нервная, чуть что – кричит. Ох, не хотела бы я так жить.

– Да уж, такая жизнь никуда не годится.

Зазвонил телефон, и Дениз, шутливо развернувшись на носочках, пошла отвечать.

– Аптека «Городок». Доброе утро. Чем я могу вам помочь? – И после паузы: – Да, у нас есть мультивитамины без железа… Да, конечно, будем рады вас видеть.

В перерыве на ланч Дениз рассказывала Джерри, этому здоровяку с детским личиком:

– Когда мы с мужем еще только встречались, у него все разговоры были про Тони. Про их детские проделки. Однажды они ушли на целый день и пропали, а вернулись, когда уже совсем стемнело, и мама Тони сказала ему: «Тони, я так волновалась, я готова была тебя убить!» – Дениз сняла пушинку с рукава своего серого свитера. – Мне это всегда казалось ужасно смешным. Сперва волнуешься, жив ли твой ребенок, а потом говоришь, что убьешь его.

– Погодите, сами увидите, – сказал Генри Киттеридж, огибая принесенные Джерри коробки. – За них начинаешь волноваться с первого насморка – и на всю жизнь.

– Я уже жду не дождусь, – сказала Дениз, и до него впервые дошло, что скоро у нее пойдут дети и она больше не будет работать в его аптеке.

– А тебе он нравится? – неожиданно спросил Джерри. – Этот Тони. Вы с ним ладите?

– Да, очень нравится, – ответила Дениз. – К счастью. А то я боялась с ним знакомиться. А у тебя есть лучший друг детства?

– Наверное, – сказал Джерри, и кровь прилила к его гладким толстым щекам. – Но у нас, как бы, разошлись пути.

– А моя лучшая подруга, – сказала Дениз, – когда мы перешли в старшую школу, стала как-то чересчур быстро взрослеть. Хочешь еще газировки?

Суббота дома, на ланч – сэндвичи с крабовым мясом, запеченные с сыром. Кристофер как раз подносил сэндвич ко рту, когда зазвонил телефон и Оливия пошла брать трубку. Кристофер, хотя его никто не просил ждать, застыл с сэндвичем в руке. У Генри в мозгу этот момент запечатлелся как фотокадр: сын за столом замер, будто что-то почувствовал, и голос Оливии в соседней комнате.

– Ох, бедная ты детка, – сказала она голосом, который Генри никогда не забудет, полным такого смятения, что вся ее внешняя оливистость облетела, как листья. – Бедная, бедная детка.

И тогда Генри встал и пошел в ту комнату, и дальше он уже почти ничего не помнил, только еле слышный тоненький голос Дениз в трубке и потом какой-то короткий разговор с ее свекром.

Похоронный обряд проводили в церкви Пресвятой Богоматери Сокрушения, в трех часах езды от родного городка Генри Тибодо. Церковь была большая и темная, с огромными витражными окнами, священник в многослойном белом одеянии размахивал кадилом; когда Оливия и Генри приехали, Дениз уже сидела в первом ряду с родителями. Гроб был закрыт, и накануне вечером, когда проходило прощание, он тоже был закрыт. Церковь была почти вся заполнена народом. Генри, сидя рядом с Оливией в задних рядах, никого не узнавал, пока не ощутил рядом чье-то безмолвное присутствие, кто-то большой навис над ним, и, подняв взгляд, он увидел Джерри Маккарти. Генри с Оливией подвинулись, освобождая ему место.

– Я прочитал в газете, – прошептал Джерри, и Генри на миг опустил ладонь на его толстое колено.

Служба тянулась и тянулась: чтения из Библии, потом другие чтения, потом долгая и тщательная подготовка к причастию. Священник брал скатерти, разворачивал, накрывал ими стол, потом люди стали подниматься с мест, ряд за рядом, и подходить к столу, и каждый становился на колени, открывал рот и получал облатку, и каждый делал глоток из одного и того же большого серебряного кубка, а Генри и Оливия оставались сидеть где сидели. Несмотря на чувство нереальности происходящего, Генри был потрясен негигиеничностью этой процедуры, когда все пьют из одной чаши, – и еще цинизмом, с каким священник, после того как все остальные закончили, запрокинул голову с хищным крючковатым носом и допил все до последней капли.

Шестеро молодых мужчин понесли гроб по центральному проходу. Оливия ткнула Генри локтем, и он кивнул. Один из шестерых – из пары, шедшей последней, – был так бледен и на лице его было написано такое потрясение, что Генри испугался, как бы он не уронил гроб. Это был Тони Кьюзио, который всего лишь несколько дней назад, приняв в предрассветной тьме Генри Тибодо за оленя, нажал на спусковой крючок и убил своего лучшего друга.

И кто, спрашивается, должен был ей помочь? Отец ее жил далеко, где-то на севере Вермонта, с тяжело больной женой; братья с женами – в нескольких часах пути; свекор и свекровь окаменели от горя. Она пробыла у них две недели; вернувшись на работу, она рассказала Генри, что не может у них больше оставаться. Они были к ней добры, но она слышала, как свекровь плачет ночами, и от этого ее начинало трясти, ей нужно побыть одной, выплакаться наедине с собой.

– Конечно, Дениз.

– Но я не могу вернуться в наш трейлер.

– Да. Я понимаю.

Той ночью он сел в кровати и обхватил подбородок ладонями.

– Оливия, – сказал он, – эта девочка абсолютно беспомощна. Представляешь, она не водит машину, она никогда в жизни не выписывала чек…

– Как такое может быть, – сказала Оливия, – чтобы человек вырос в Вермонте и не умел водить машину?

– Не знаю, – признался Генри. – Я понятия не имел, что она не умеет.

– Ну ясно, почему Генри на ней женился. Я раньше не понимала, пока не увидела на похоронах его мать, – ох, бедная. Но в ней ни капли привлекательности.

– Вообще-то она была убита горем.

– Это я понимаю, – терпеливо сказала Оливия. – Я просто пытаюсь тебе сказать, что Генри женился на собственной матери. Мужчины часто так делают. – И после паузы: – Но ты – нет.

– Она должна научиться водить, – сказал Генри. – Это первым делом. И ей нужно где-то жить.

– Запиши ее на курсы вождения.

Но он вместо этого стал учить ее сам, на своей машине, на проселочных грунтовках. Выпал снег, но на дорогах, ведущих к воде, его раскатали рыбацкие грузовики.

– Вот, хорошо. Теперь медленно выжимайте сцепление.

Машина взбрыкнула, как мустанг, и Генри ухватился за приборную панель.

– Ой, извините, – прошептала Дениз.

– Нет, нет. Вы молодец.

– Мне просто очень страшно. Господи.

– Потому что вы начинаете с нуля. Но, Дениз, автомобиль водят даже полные бестолочи.

Она посмотрела на него и вдруг прыснула, и он тоже неожиданно для себя рассмеялся; она уже хохотала в полный голос, к глазам подступили слезы, и ей пришлось остановить машину и взять белый платок, который он ей протянул. Она сняла очки, и он, отвернувшись, смотрел в окно, пока она вытирала глаза. Из-за снега лес вдоль дороги был похож на черно-белый рисунок. Даже растопыренные лапы вечнозеленых елей казались черными из-за черноты стволов.

– Ладно, – сказала Дениз и снова завела машину, и Генри снова бросило вперед. Если она спалит сцепление, Оливия придет в ярость.

– Все в полном порядке, – сказал он Дениз. – Терпение и труд все перетрут.

Через несколько недель он повез ее в Огасту, где она сдала экзамен по вождению, а потом поехал с ней выбирать машину. Деньги у нее были. Генри Тибодо, как оказалось, застраховал свою жизнь на крупную сумму, так что хотя бы об этом можно было не беспокоиться. А теперь Генри Киттеридж помог Дениз застраховать автомобиль, объяснил, как совершать выплаты. А еще раньше он возил ее в банк, и она впервые в жизни завела себе счет. Он показал ей, как выписывают чек.

Он пришел в ужас, когда однажды на работе она походя упомянула сумму, которую отправила церкви Пресвятой Богоматери Сокрушения, чтобы они каждую неделю ставили свечки за упокой души Генри и раз в месяц служили по нему мессу. Но вслух он сказал: «Это замечательно, Дениз». Она похудела, и когда в конце рабочего дня он стоял на темной парковке и в свете фонаря на фасаде смотрел, как она садится в машину, у него сжалось сердце от того, с какой тревогой она вглядывается вдаль поверх руля, и когда он сел в свою машину, на него набросилась тоска, которую он не мог стряхнуть с себя весь вечер.

– Что ж тебе так неймется? – спросила Оливия.

– Дениз, – ответил он. – Она совсем беспомощна.

– Люди не так беспомощны, как нам кажется, – ответила Оливия. И добавила, грохнув крышкой по кастрюле на плите: – Господи, этого-то я и боялась.

– Чего ты боялась?

– Да выгуляй уже этого чертова пса, – сказала Оливия. – И садись ужинать.

Квартира нашлась в маленьком новом жилом комплексе за городом. Генри и свекор Дениз помогли ей перевезти вещи. Квартира была на первом этаже, и света было маловато.

– Ну что ж, по крайней мере тут чисто, – сказал Генри, наблюдая, как Дениз открывает дверцу холодильника, как вглядывается в пустоту его новенького нутра. Она молча кивнула и закрыла дверцу. Потом тихо сказала:

– Я никогда раньше не жила одна.

Он смотрел, как она ходит по аптеке в отрыве от реальности; он внезапно обнаружил, что собственная его жизнь невыносима – в том смысле, какого он никогда не ожидал. Чувство это было сильным до нелепости и пугало его: можно было наделать ошибок. Он забыл предупредить Клиффа Мотта, что теперь, когда они добавили к наперстянке мочегонное, нужно есть бананы – источник калия. У той дамы, Тиббетс, была ужасная ночь после эритромицина – неужели он не сказал ей, что его надо принимать во время еды? Он работал медленно, пересчитывал таблетки по два, а то и по три раза, прежде чем опускать их в пузырьки, тщательно проверял все рецепты, которые печатал. Дома, когда Оливия что-то говорила, он поедал ее глазами, чтобы она видела, как внимательно он ее слушает. Но он ее не слушал. Оливия была незнакомкой, наводившей на него страх, а сын, казалось, все чаще глядит на него с кривой ухмылкой.

– Вынеси мусор! – крикнул Генри однажды вечером, когда, открыв дверцу под кухонной раковиной, увидел пакет, полный яичной скорлупы, собачьей шерсти и скомканной вощеной бумаги. – Это единственное, о чем мы тебя просим, а ты даже этого не делаешь!

– Хорош орать, – сказала Оливия. – Думаешь, так ты больше похож на мужчину? Нет же, ты абсолютно жалок.

Настала весна. Дни удлинились, остатки снега растаяли, дороги были мокрыми. Форзиции запустили в зябкий воздух желтые облачка, потом рододендроны вызывающе вскинули красные головы. Он смотрел на все это глазами Дениз и думал, что и красота бывает оскорбительной. Проходя мимо фермы Колдуэллов, он увидел написанную от руки табличку «КОТЯТА В ХОРОШИЕ РУКИ» и на следующий день явился в аптеку с лотком для кошачьего туалета, кошачьим кормом и крошечным черным котенком с белыми лапками, как будто он наступил в миску со взбитыми сливками.

– Ой, Генри! – воскликнула Дениз, выхватила у него котеночка и прижала к груди.

Генри был счастлив невероятно.

Тапочек был еще совсем крошечным существом, поэтому Дениз брала его с собой в аптеку, где Джерри Маккарти приходилось держать его на толстой ладони, прижимать к пропитанной пoтом рубашке и говорить: «Да, да, ужасно милый, такой лапочка», пока Дениз наконец не избавляла его от этого маленького пушистого бремени. Она забирала Тапочка, терлась лицом о мохнатую мордочку, а Джерри наблюдал за этим, приоткрыв толстогубый блестящий рот. Джерри прошел еще два курса занятий в университете и снова получил высший балл по обоим. Генри и Дениз поздравили его между делом, словно рассеянные родители, на этот раз – без тортика.

У нее случались приступы маниакальной словоохотливости, за которыми следовали дни молчания. Иногда она выходила через заднюю дверь и возвращалась с опухшими глазами.

– Вы можете уезжать домой пораньше, если нужно, – сказал он ей.

Но она посмотрела на него с испугом:

– Нет! Господи, нет. Я только здесь и хочу быть.

Лето в тот год было жарким. Он помнит, как она стояла у окна возле вентилятора, уставившись сквозь очки на подоконник, тонкие волосы за спиной волнообразно взлетали. Застывала и стояла так по нескольку минут. Уехала на неделю к одному из братьев. Потом еще на неделю к родителям. Вернувшись, сказала: «Вот теперь я там, где хочу быть».

– Ну и как ей найти себе нового мужа в этом крошечном городке? – спросила Оливия.

– Не знаю. Я и сам об этом думал, – признался Генри.

– Кто-то другой уехал бы да поступил в иностранный легион, но это не про нее будь сказано.

– Да уж. Не про нее.

Настала осень, и он ее страшился. В годовщину смерти Генри Тибодо Дениз отправилась к мессе со свекром и свекровью. Он ощутил облегчение, когда этот день прошел, когда прошла эта неделя, за ней другая, но впереди маячили праздники, и он ожидал их с внутренним трепетом, как будто нес в руках что-то такое, что нельзя было опустить на землю. Когда однажды во время ужина зазвонил телефон, он пошел отвечать на звонок с тревогой и дурным предчувствием. Голос Дениз в трубке задыхался и тоненько повизгивал: Тапочек выбежал из дома, а она не заметила, и выехала в магазин, и переехала кота.

– Ну поезжай, – сказала Оливия. – Бога ради. Давай, утешай свою подружку.

– Перестань, Оливия, – сказал Генри. – Необязательно так себя вести. Молодая женщина, потерявшая мужа, задавила своего кота. Где, ради всего святого, твое милосердие? – Его трясло.

– Она бы не задавила никакого чертова кота, если бы ты ей его не подарил.

Он привез с собой валиум. В тот вечер она лежала и плакала, а он беспомощно сидел рядом с нею на тахте. Его мучительно тянуло обхватить ее узенькие плечи, но он сидел прямо, держа руки на коленях. С кухонного стола долетал свет маленькой лампы. Дениз высморкалась в его белый носовой платок и сказала: «Ох, Генри. Генри». Он не знал, какого Генри она имела в виду. Она подняла на него взгляд, маленькие глазки так опухли, что превратились в щелочки; она сняла очки, чтобы прижать к глазам платок.

– Я все время с вами мысленно разговариваю, – сказала она, и снова надела очки, и прошептала: – Простите.

– За что?

– За то, что я все время с вами мысленно разговариваю.

– Да ну что вы.

Он уложил ее спать, как ребенка. Она послушно пошла в ванную, переоделась в пижаму и легла в постель, натянув лоскутное одеяло до подбородка. Он сидел на краю кровати и гладил ее по волосам, ожидая, пока валиум подействует. Ее веки опустились, и она повернула голову набок и прошептала что-то, чего он не разобрал.

Он медленно ехал домой по узким дорогам, тьма казалась живой и зловещей и как будто заглядывала в окна машины. Он представлял, как они с Дениз живут в маленьком домике где-то на севере штата. Он найдет там работу, Дениз родит ребенка. Маленькую девочку, которая будет его обожать, – девочки обожают своих отцов.

– Ну что, утешитель вдов, как она там? – спросила Оливия с кровати в темноте.

– Ей плохо, – ответил он.

– Как и всем нам.

На следующее утро он и Дениз работали молча, и это было сближавшее их молчание. Если она была у кассы, а он за прилавком, он все равно ощущал ее незримое присутствие – как будто она стала Тапочком, или он им стал, – их внутренние «я» терлись друг о друга. В конце дня он сказал: «Я буду о вас заботиться» – голосом, хриплым от переполнявших его чувств.

Она остановилась напротив и кивнула. Он застегнул ей молнию на куртке.

И по сей день он не знает, о чем тогда думал. Вообще-то многое из этого он и вспомнить толком не может. Что Тони Кьюзио несколько раз приезжал к ней в гости. Что она сказала Тони, чтобы он не разводился, иначе он никогда больше не сможет заключить церковный брак. Ревность и гнев пронзали ему сердце, когда он представлял, как Тони сидит поздно ночью в маленькой квартирке Дениз, умоляя о прощении. Захлестывало чувство, что он погружается в липкую паутину, которая все сильнее обматывается вокруг него. Что он хочет, чтобы Дениз продолжала его любить. И она продолжала. Он видел это в ее глазах, когда она уронила красную рукавичку, а он ее поднял и расстегнул. Я все время с вами мысленно разговариваю. Боль была острой, тончайшей, невыносимой.

– Дениз, – сказал он однажды вечером, когда они закрывали аптеку. – Вам нужны друзья.

Лицо ее вспыхнуло. Она надела куртку резкими, порывистыми движениями.

– У меня есть друзья, – выпалила она.

– Конечно, есть. Но здесь, в городе. – Он ждал у двери, пока она сходит за сумочкой. – А вы могли бы поехать на танцы в Грейндж-Холл, в ассоциацию фермеров. Мы с Оливией раньше ездили. Там очень симпатичные люди.

Она вышла, резко шагнув мимо него, лицо ее было влажным, кончики волос взлетели перед его глазами.

– Или, может, для вас это слишком старомодно, – неловко проговорил он уже на парковке.

– А я сама старомодная, – тихо ответила она.

– Ага, – сказал он так же тихо. – Я тоже.

За рулем по дороге домой, в темноте, он представлял, как сам танцует с Дениз в Грейндж-Холле. «Покружились, поворот, два шага вперед…» Ее лицо озаряет улыбка, ножка притопывает, маленькие ручки лежат на бедрах. Нет – это невозможно, невыносимо, и к тому же он правда испугался внезапной вспышки гнева, которую у нее вызвал. Он ничего не может для нее сделать. Не может заключить в объятия, поцеловать влажный лоб, спать с ней рядом, когда она в этой совсем детской фланелевой пижамке, как в ночь гибели Тапочка. Бросить Оливию было так же немыслимо, как отпилить себе ногу. В любом случае Дениз не захочет выходить за разведенного протестанта, да и он не стерпит ее католичества.

Они теперь мало разговаривали между собой, а дни шли. Он чувствовал исходящую от нее непримиримую холодность, в которой было что-то обличающее. Чего она от него ожидала, на что он заставил ее рассчитывать? И все же если она вскользь отмечала, что к ней заезжал Тони Кьюзио, или упоминала между делом, что была в кино в Портленде, в нем вздымалась ответная холодность и ему приходилось стискивать зубы, чтобы не осведомиться: «Говорите, слишком старомодны для танцев?» В голове у него в такие минуты мелькали слова «милые бранятся – только тешатся», и как же он это ненавидел.

А потом, так же внезапно, она сказала – обращаясь якобы к рыхлому Джерри Маккарти, который в те дни, слушая ее, как-то по-особому приосанивался и расправлял плечи, – но на самом-то деле она обращалась к Генри (он понял это по ее быстрому взгляду и по тому, как нервно она сжала руки):

– Моя мама, когда я еще была очень маленькая, а она тогда еще не заболела, пекла на Рождество такое особенное печенье. Мы его потом украшали глазурью и разноцветной посыпкой. Иногда мне кажется, что это была самая большая радость в моей жизни. – Голос дрогнул, глаза за очками заморгали.

И тогда он понял, что со смертью мужа она пережила еще и смерть собственного детства, она оплакивала утрату единственного своего «я», которое знала; оно ушло, уступив дорогу этой незнакомой, растерянной молодой вдове. И глаза его, поймав ее взгляд, смягчились.

Этот цикл повторялся вновь и вновь, словно качели – туда-обратно. Впервые за все годы работы фармацевтом он позволил себе снотворное, каждый день опускал таблетку в карман брюк.