Исходная точка интриги

Турция неожиданно объявила России войну, ту самую, которую князь планировал через года два-три, а турки вдруг начали ее сами.

Война русских с турками, как и многие другие войны, возникающие самым естественным образом, по самым понятным причинам – то есть из первоприродного желания одних людей отнимать у других людей их дорогие и красивые вещи, грабить их села и города, насиловать их женщин и захватывать занятые ими земли – могла случиться, как тысячи других войн, сама собою, в силу врожденных свойств человека и все тех же его естественных наклонностей.

Потому что ничто не угнетает так человека, как необходимость мирно пахать землю и каждодневно трудиться в поте лица своего ради куска хлеба насущного, да еще соблюдая два десятка заповедей, записанных неведомо когда в священных текстах, а вдобавок подчиняться сотням законов и постановлений властей и господ, в пользу которых нужно еще и платить подати, оброк и налоги, а то и отрабатывать барщину. И куда как веселее шагать строем, в новом, с иголочки, мундире, горланя песни и подмигивая красоткам, привлеченным бравым видом стройных (мундир всегда стройнит) молодцев, не отягощенных никакими заботами и тревогами и только о том и думающих, как бы выпить стаканчик доброго вина да приобнять веселую подругу.

Но эта война началась потому, что она потребовалась двум верховным масонам, готовившим другое грандиозное действо с беснованием толп народа на улицах города Парижа, с пламенными речами в многолюдных собраниях, штурмом королевских дворцов, кровавыми оргиями, отрубанием голов, торжественными шествиями, песнями и танцами. Русско-турецкую войну развязали для того, чтобы ничто не помешало этим прославленным впоследствии в учебниках истории событиям.

Но, кроме того, этой войны хотели Швеция, Пруссия и Англия, чтобы получить от нее те или иные выгоды. Шведский король, подверженный приступам бурного осознания собственного величия, жаждал вписать свое имя в историю рядом с именем обожаемого им короля Карла XII и вернуть земли, утерянные им в результате войны с русским царем Петром I.

Прусский король, наущаемый хитроумными министрами, хотел присоединить к своим землям города Данциг и Торн, отняв их у Польши, а Польше взамен выделить что-нибудь из, поражающих своей обширностью, земель Российской империи, заставив ее уступить часть этих земель под угрозой войны на два, а то и на три, даже на четыре фронта.

Англия поддерживала союзную ей Пруссию, чтобы по возможности оттеснить от Турции Францию и ослабить Россию – усиление России угрожало коммерческим интересам Англии.

Хотел войны и турецкий султан, проигравший России предыдущую войну и лишившийся Крымского полуострова. Но у Турции не было ни сил, ни денег, чтобы воевать. Не имела возможности помочь Турции и ее давняя союзница Франция, она не могла поддержать даже свою соседку Голландию и защитить ее от вторжения Пруссии.

И поэтому, когда Англия и Пруссия предложили деньги и тайную помощь, султан – нехотя, потому что старый и немощный, он торопился вкушать удовольствия этой жизни, которая для него вот-вот должна закончиться – согласился начать войну.

Но больше всех этой войны хотела императрица Екатерина II Алексеевна. Правда, случился неурожай, и она благоразумно собиралась отложить войну на год, а то и на два-три года. Екатерина умела ожидать, и никогда не торопилась.

Но только отложить. Эта война должна прославить ее имя в истории России, и в истории мира, Вселенной, свершить начинания императора Петра Великого – вывести Россию к южным морям, изгнать турок из Европы, что вот уже триста лет не могли сделать хваленые европейские монархи, но сделает она, принцесса маленького, крошечного княжества, ставшая волею судеб, и своею собственною волею, императрицей великой России. А там, кто знает – Персия, Индия… И возрожденная Византия, Великая Греция, родина Плутарха, певца великих героев.

О, если бы она могла верхом на белом коне повести в атаку своих непобедимых русских воинов на вражеские ряды и колонны! Она с детства, с девических лет ездила на коне в мужском седле, но войсками в сражениях и походах должен предводительствовать мужчина. И для этого непригоден ни бесшабашный Орлов, способный только на то, чтобы собрать на площади пьяную ораву солдат, ни надутый и недовольный на все и вся Румянцев, умеющий посылать воинов в бой и на штурм крепостных стен, ни кто-либо из тех, кого за глаза называют ее гаремными мальчиками, их она держит совсем для другого.

Нужен настоящий герой, который возведет ее на трон сияющей вершины мира. И она в конце концов нашла его, нашла, вылепила, создала, возвысила над всеми. И он достоин ее надежд, ему под силу назначенный подвиг, по плечу задуманные свершения, он в упоении восторга возложит на ее голову венец блистательной славы и бессмертия, воссияющего в памяти потомков. Имя этого героя – светлейший князь Потемкин-Таврический.

Хотел ли этой войны Потемкин? Ну, конечно же, конечно… Какие сомнения… Он оставил столицу с ее пирами и балами, дамами и девицами, разодетыми в шуршащие шелками платья, стыдливо выставляющими ослепительной белизны полуобнаженные округлости тугой груди и разящими презрительно дерзкими взглядами за малейшее невнимание, он строил корабли, флот, который достигнет по черноморским волнам стен Стамбула-Константинополя и свободно выйдет в воды Средиземного моря, он возводил среди болот гавань Херсон – южную столицу державы, он населял голую безлюдную степь землепашцами и прочим хлопотливым работным людом, он готовил армию, сотни тысяч солдат, запасая для них порох и пули, ружья, штыки, мундиры и провизию, – без подвоза заготовленных заранее сухарей армии не просуществовать и нескольких дней, а для подвоза нужны волы, десятки тысяч волов – а им, этим, медленно жующим и неотрывно выпивающим целые реки воды, волам, нужна съедобная сочная трава, а зимой – сухое, душистое сено, длинные, бесконечные вереницы возов, груженых сеном.

Он, Потемкин, трудился день и ночь, опустошая казну – ведь на все требуются деньги, обозы телег медной и серебряной монеты, кипы ассигнаций. Он забирал их из казны, порождая недовольство всех, кто потихоньку, незаметно воровал из нее, и им, тащившим из казны совсем понемногу, казалось, что он тоже ворует, но только огромными суммами, пользуясь покровительством императрицы, которая известно за что закрывает на это глаза днем, чтобы ночью… Понятно, что она получала ночью за открытую для фаворита казну.

Но Потемкин ни перед кем не оправдывался и тратил еще больше, закладывал своими деньгами, когда нечего взять в казне, продавал пожалованные ему дворцы и имения, брал в долг у банкира Сутерланда и не отдавал, потому что коммерческий англичанин потерпит, обождет, а если не захочет ожидать, то и черт с ним, он все равно не перестанет давать денег, когда у него их спросишь.

А вот те, кому эти деньги предназначены, тут же прекратят – если им вовремя не дать этих денег – махать топорами на верфи, подвозить лес, пеньку, погонять волов, тесать камень, мостить улицы и помешивать поварешками щи в котлах, чтобы артель ленивых мужичков, почавкав над миской и вытерев рукавом рты и вздремнув часок-другой, опять принялась махать топорами или ковырять лопатами землю.

Он, Потемкин, приближал эту войну всеми своими делами. Он уговорил императрицу приехать в Крым, он придумал украсить арку надписью «Путь в Византию», он, посмеиваясь, давал понять Булгакову, своему старому товарищу по университету, послу в Стамбуле-Константинополе, что не стоит особо обхаживать султана, нужно держаться твердо, помня, что у русского посла за спиной – стотысячные армии, Черноморский многопушечный флот и он, Потемкин, не потерпящий никаких претензий и капризов – ни самого султана, ни его визирей.

Слабый – а султан стал слаб – должен знать свое место. Турецкая империя, некогда могущественная и потеснившая христианскую Европу, утратила силу. Россия выдвинется на Балканы, подчинит Кавказ, азиатскую Турцию, Египет и через Суэцкий перешеек отрежет Европу от Персии и Индии.

Нужно только не торопиться. Требуется повод для войны, чтобы европейская дипломатия не подняла вой – Булгаков найдет такой повод. И нужен еще год, чтобы достроить флот, привести в порядок войска, а главное, наладить их бесперебойное снабжение и наполнить казну. А лучше два года, тогда все будет готово.

Булгаков писал из Стамбула-Константинополя, что прусский и английский послы подталкивают султана к войне, обещают деньги и нападение Швеции на севере. А Англия – поддержку своего флота. Англичане могут послать эскадры и в Балтийское и в Черное моря.

Количество кораблей английского флота казалось не-вероятным. Сто тридцать больших линейных кораблей – от пятидесятипушечных до ста сорокапушечных и около ста фрегатов, не считая мелких вспомогательных судов. Даже у Франции всего восемьдесят линейных кораблей. У России числилось около шестидесяти линейных кораблей. Но это по бумагам, а на самом деле – тридцать, считая недавно построенные суда Черноморского флота.

Ни за какие два года Англию не догнать. На один линейный корабль уходит от четверти миллиона рублей. И это при годовом бюджете в неполных пятьдесят миллионов. Да и построив боевой корабль и снарядив его ста пятьюдесятью пушками, где найти людей, годных к тому, чтобы на него посадить и приставить к этим ста пятидесяти пушкам, да еще и к парусам, всем этим бом-кливерам, фор-стеньг-стакселям, грот-брамселям и крюйс-марселям? Нет, Англию не догнать…

Но Англия далеко. И от Индии далеко, и от Америки, где потому и потеряла пятнадцать своих провинций. А у России все рядом – и Балканы, и Турция, и Персия с Индией. Не флотом единым все решается… Петр Великий начинал без флота. А тот, который он построил – сгнил в гаванях при беспутных наследниках. Флот российский – тридцать линейных кораблей на севере и теперь уже на юге – это немало…

2. Два года, еще два года!

Чем более мы стараемся разумно объяснить явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.

Л. Н. Толстой.

Получив известия от Булгакова о возможной войне, Потемкин отправил в Очаков своего человека для встречи с комендантом Гассан-пашой, которому подчинялись все приграничные территории. Под предлогом решения разных незначительных вопросов можно понять настроение турецкого командующего, да и в самом городе заметить приготовления к военным действиям.

Но, судя по всему, воевать никто не приготовлялся. То же самое донесли и лазутчики, посланные с заданием обнаружить «шевеление турка» по границам. Нужно, нужно бы еще протянуть год-два!

Императрица прислала из Петербурга тревожное письмо. По каким-то сведениям – как она писала – «из неверного и нечаянного» источника ей стало известно, что турки могут начать войну. Что тайно подтверждают и близкие люди верховного визиря Юсуф-паши. Визирь в один день переменил свои намерения так, что они вдруг стали противоположны мнению и пожеланиям самого султана Абдул Гамида I.

Султан по старости лет с каждым годом терял свою воинственность. Можно предположить, что визиря подкупили послы Англии и Пруссии. Однако сколько же золота они ему посулили, ведь голова все-таки дороже, визирь должен бы это знать, кому-кому, а ему не однажды приходилось видеть как лишают головы того, кто не умеет ею, головою, пользоваться, то есть думать, понимать и предвидеть, наперед рассчитывая все свои слова и действия.

Екатерина все еще сомневалась, что султан решится на войну, и предполагала отставку великого визиря. Если Турция первой начнет войну, это означает, что император Иосиф II, согласно договору с Россией, – а об условиях договора в Стамбуле, как, впрочем, и при дворах других держав, хорошо известно – обязан вступить в войну на стороне России. Турция, проигравшая первую войну один на один и с тех пор только ослабевшая, не пойдет на такой шаг, войну на два фронта туркам не выдержать.

Неужели Пруссия и Англия сумели найти способ повлиять на Иосифа II и предложить ему нечто такое, что заставило его отказаться от союзного договора с Россией? Это маловероятно, вражда Австрии и Пруссии столь велика, что кто-кто, а Иосиф с молоком своей матери, Марии Терезии, впитавший ненависть к прусскому королю Фридриху II за отнятую самым наглым образом Силезию, никогда не пойдет на соглашение с Пруссией.

Договориться с ним можно, только вернув Австрии Силезию, на что, в свою очередь, никогда не согласится сама Пруссия. Тем более что по точным сведениям Пруссия вот-вот должна ввести войска в Нидерланды, чтобы поддержать штатгальтера, женатого на сестре прусского короля, и штыками усмирить голландцев. А это ущемит и Францию, и союзную ей Австрию.

Потемкин в ответном письме Екатерине снова просил у Бога еще два года. Два года – и флот и войска будут в полной готовности раздавить Турцию и стереть с карты некогда грозную империю. Два года!

Вмешательство Пруссии, за которой стоит Англия, в голландскую смуту вполне возможно столкнет Англию с Францией, союзницей Голландии. И если между ними завяжется война, то, несомненно, два года им будет не до поддержки Турции и натравливания Швеции на Россию. Два года, всего лишь два года – и можно с полной уверенностью рассчитывать на успех, не на случайное стечение обстоятельств, не на геройство воинов и искусность их командиров, а на прочный, закономерный, из правильных действий исходящий успех.

Турция не готова к войне. Старый султан только делает вид, что намерен опоясаться мечом, а на самом деле не хочет хлопот и трат на войну. И придворным вельможам желательны тишина и покой. Казна разворована. Турецкая армия совершенно небоеспособна. Происки прусского и английского послов неосновательны. Франция, как бы ей ни мечталось навредить России, не имеет средств поддержать свою старую союзницу.

Нужно протянуть два года. Два года, которые дадут возможность направить ход событий по верному, надежному пути.

И вот как гром из казалось бы уже рассеявшейся тучи – тайный курьер из Стамбула-Константинополя.

Сначала русского посла Булгакова пригласили на конференцию к рейс-эфенди, то есть к министру иностранных дел и потребовали вывода русских войск из Грузии и выдачи Маврокордато.

Александр Маврокордато, потомок греческих князей с острова Хиоса, господарь Молдавии, давным-давно бежал в Россию. Его взяла под защиту сама императрица Екатерина II, он представил тогда ей первый проект освобождения Греции от турецкого владычества.

Кроме этого Булгакову предъявили еще с десяток претензий. Но самое главное, рейс-эфенди требовал ответа в такие сроки, что курьер не в состоянии успеть добраться из Стамбула-Константинополя в Санкт-Петербург и обратно.

Поняв в чем дело, предусмотрительный Булгаков, вернувшись в посольство, сразу же уничтожил шифры и передал в надежное место документы, архив и деньги. Спустя некоторое время его вызвали на заседание дивана и объявили о требовании Турции возвратить ей Крым и о пересмотре всех статей мира, подписанного в Кючук-Кайнарджи.

Посол России наотрез отказался и его тут же арестовали и отправили в Едикюль – Семибашенный замок. Это означало недвусмысленное объявление войны, что и было вскоре сделано особым манифестом от имени султана.

Объявление турками войны нельзя назвать неожиданным. И тем не менее донесение тайного курьера, на неделю опередившего официальные известия, пало как снег на голову. Несколько лет Потемкин готовился к войне, предвидя и даже планируя ее, а когда она вдруг началась, то тут же обнаружилось, что полки не укомплектованы, снабжение армии не приведено в должный порядок, вооружение недостаточно, многие генералы не прибыли к своим частям.

Но все это можно легко поправить, стоит только повысить голос и построже спросить с подчиненных. Тем более, что время есть – по сообщениям лазутчиков турецкая армия еще в большей мере не готова к войне.

И вдруг вместо того чтобы развить кипучую деятельность, Потемкин впал в меланхолию, приступам которой он все чаще подвергался в последние годы. Как всегда в таких случаях, всеми делами занимался секретарь канцелярии светлейшего князя Василий Степанович Попов, человек выдающийся, хотя и не такой известный, как его величественный начальник. Попов уже давно стал самым близким человеком Потемкина, оказывал на него огромное влияние и присматривал за светлейшим князем, как строгая нянька за любимым баловнем.

Еще важнее то, что Василий Степанович надежно руководил канцелярией генерал-губернатора, наместника юга России и Тавриды, президента Военной коллегии и фельдмаршала, командующего Екатеринославской армией. Руководил так, что отсутствие самого светлейшего князя – в течение нескольких дней, недель и месяцев – никак не сказывалось в его владениях, ведомствах и армейских частях.

Поглощенный глубокими раздумьями, Потемкин сел в карету и с невероятной скоростью помчался в Санкт-Петербург. Только один человек в этом мире мог дать ответ на мучавшие его вопросы, да и то, забегая вперед, скажу: надежда князя получить этот ответ была тщетной.

3. Меланхолия

Ничто так не волнует душу, наполняя ее все более сильным удивлением и благоговением, как звездное небо над моей головой.

И. Кант.

Зачем он здесь?

А. С. Пушкин.

Глубокую задумчивость, в которую часто против своей воли погружался Потемкин, я назвал приступами меланхолии, быть может, не совсем правильно. По той единственной причине, что очень трудно одним словом определить состояние души человеческой, то и дело сбивающейся с проторенного обыденно-житейского пути и проваливающейся или воспаряющей в неведомые, безграничные бездны и блуждающей в потемках без всякой надежды найти какой-нибудь смысл бытия, каждодневно заслоненный привычными заботами и простыми желаниями.

Слово «меланхолия» – греческое. Согласно точному переводу, оно означает темную, даже, точнее, – черную волну, поднимающуюся неизвестно откуда и уносящую человека в бездну, подобную той, о которой я только что упомянул. Под меланхолией греки понимали «мрачное помешательство», когда беспричинная тягостная тоска отрешает человека от жизни, а потому и доводит его чаще всего до самоубийства.

Чувство, овладевавшее Потемкиным, тоже появлялось, казалось бы, беспричинно и самопроизвольно, и отстраняло его от житейской суеты, но к самоубийству, к мысли лишить себя жизни не толкало. Он словно, затаившись, взирал откуда-то из глубины себя на эту жизнь, удивляясь ее страшной предопределенности и непоправимости, и жестокой, неумолимой безучастности.

И вместе с тоской, страхом и ужасом возникало чувство удивления, как будто приоткрывавшее ему какую-то неодолимо влекущую тайну. И завороженный этой тайной, он как заклинания повторял неразрешимые вопросы и восхищенно и восторженно убеждался в отсутствии ответа на эти вопросы: «зачем я?», «зачем все вокруг меня?», «зачем бьется сердце?», «зачем так высоко в небе облака?», «зачем муравей тащит соломинку?», «зачем я явился в этот мир?», «зачем живу?», «что со мною станет, когда умру?», и «как это меня не будет?» – вопросы, такие же бессмысленные, как и сам мир.

Первый раз это случилось с ним в детстве, лет пяти, поздним летним вечером, накануне надвигающегося ненастья. Недалеко от дома, на опушке леса, в вечернем сумраке, под высоким небом с разорванными, клубившимися темно-синими облаками он увидел в раскрытом оконце сторожки лесника малолетнего придурка. Мальчонка в грязной рубашонке, с большущей головой на тонкой шее, с огромными белками бессмысленных глаз идиота, неестественно вывернув шею и вперившись неотрывным взглядом куда-то ввысь, в просветы между облаками, тыкал ложкой в миску, стоящую на подоконнике, и машинально, раз за разом, засовывал ложку с кашей в рот.

За спиной у него, в печи, горел огонь, на улице безмолвный сумрак темным бездонным омутом поглощал лес и сторожку под бездонно высоким небом – вот тогда впервые ему и пригрезился этот, еще неосознанный им, страшный вопрос: «зачем?», и он побежал со всех ног домой, словно сумрак с опушки леса протягивал за ним свои змеиные щупальцы.

Второй раз это произошло перед отъездом на жительство в Москву – ему тогда минуло лет десять – опять в вечерних сгущающихся сумерках. Он забрел в запущенный, заглохший сад за домом, где между одичавшими яблонями уже росли молодые тонкие березки, а кое-где, в высоком бурьяне, и маленькие пушистые елочки. На склоне, спускавшемся к пруду, от которого по изумрудно зеленой траве босоногая крестьянская девчонка гнала стайку белоснежных гусей, стояла покосившаяся и вросшая в землю банька.

В этой баньке мать когда-то и родила его на белый свет. Крытая полусгнившим тесом банька заросла лопухами и крапивой, достававшей до крыши. Летний сумрак вокруг казался светлым. Дверь баньки была раскрыта и черный зев дверного проема темнел страшным провалом в бездонную, всепоглощающую пропасть небытия.

И он снова не выдержал непонятно откуда и почему нахлынувшего ужаса и бьющегося в висках вопроса: «зачем?» и бросился бежать через сад, цеплявшийся за него корявыми ветками старых яблонь и хлеставший по лицу тонкими ветвями березок с только что развернувшимися маленькими клейкими листочками.

Потом он совладал с этим чувством – оно охватывало его всякий раз, когда он безлунной ночью смотрел в ясное небо, роившееся в высоте мириадами звездочек и звезд – он уже знал, что каждая звездочка это душа – то ли некогда жившая в чьем-то теле, то ли назначенная неизвестно зачем вселиться в чью-то телесную оболочку, исторгнутую из женской плоти в какой-нибудь заброшенной баньке.

Позже это же чувство и тот же немой вопрос возникали, когда он лежал рядом со спящей женщиной и, холодея от непонятного ужаса, слышал ее бессмысленное, равномерное, как стук собственного сердца, дыхание и видел в светлой темноте раздвоенную белизну груди и темнеющий низ округлого живота, всегда вызывающий в памяти темный провал дверного проема баньки, от которого он едва убежал через заросший, одичавший сад.

Именно поэтому в молодости и в зрелые годы у него было так мало женщин. После ночей, проведенных с императрицей, это чувство никогда больше не возникало – он засыпал, не слыша ни дыхания женщины, ни стука своего сердца. И поэтому теперь женщин было много.

Но для него в этом мире, в этой жизни существовала только одна женщина – царица, императрица, Екатерина. Он добился ее, завоевал, он не просто стал ее любовником, он поставил свои условия и она приняла их, они обвенчались, хотя и тайно.

Только потом он понял, что она, Екатерина, не подчинилась ему полно и всецело, как жена мужу, не прилепилась к нему, как того требует священное писание и неписанный закон естества, не стала его частью, а подчинила себе его самого. Глубоко уязвленный тем, что все вышло так, как хотела и устроила она – сохранив за собой свободу и власть и оставив его при себе в той роли, в которой он ей нужен – он согласился на эту роль, в глубине души подразумевая перемену такового положения.

Для изменения этого положения должны произойти большие, очень большие перемены, крушение целых империй и возникновение империй новых. И он сделал все, чтобы их приблизить. И когда они, эти перемены, казалось вот-вот должны были начаться, в душе его вдруг поднялась темная, черная волна, грозящая поглотить его, словно ничтожную щепку в безбрежном океане.

4. Кто ты есть?

На Потемкина часто находила хандра.

А. С. Пушкин.

Однажды, за несколько недель до объявления Турцией войны, Потемкин обедал вместе с секретарем своей канцелярии Поповым. Они начали с ботвиньи. Почти отполовинив тарелку, Попов вдруг заметил, что светлейший князь, проглотив всего несколько ложек знаменитого кушанья, погрузился в глубокую задумчивость. Когда Попов спокойно доел ботвинью, Потемкин неожиданно спросил шампанского и, выпив два бокала искрящегося бурными пузырьками вина, доставленного из далекой Франции, сказал, обращаясь к Попову:

– Возможно ли быть в этом мире счастливее меня?

Слово «счастье» в те времена в большей мере означало удачу, успех, чем удовлетворение желаний и достижение покоя и благоденствия.

– Все о чем мог бы мечтать смертный – достиг, – продолжал Потемкин, с каждым словом возвышая голос, – желал чинов – чины имею самые высокие, хотел наград и орденов – получил все, какие только есть, любил играть – играл, проигрывая несчетные суммы, любил веселье и праздники – праздновал как никто, любил великолепие – строил дворцы, любил блеск бриллиантов – алмазы рассыпал горстями… Все страсти мои исполнялись, все, что хотел иметь – имею, все, что желал достичь – достиг, – отчаянно выкрикнул последние слова Потемкин, схватил со стола дорогую фарфоровую тарелку и изо всех сил ударил ею об пол.

Мелкие осколки брызнули во все стороны. Светлейший князь вскочил, огромными шагами ушел в спальню и заперся.

Попов знал и о приступах меланхолии, случавшихся ранее, и о припадках лихорадки, не оставлявших Потемкина уже лет двадцать. Князь не подпускал к себе врачей, болезни – и лихорадка и меланхолия – могли сгубить его раньше времени, ведь Потемкину не было даже пятидесяти. С его внешней силой и здоровьем он жил бы не менее ста лет, а то и больше. Если проклятая меланхолия не отнимет силы и не сожрет его.