Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

В это время из ванны, где Ларик на полке искал запропастившийся, как назло, фонарик, раздался дикий вопль, грохот и потом придушенный крик. Все рванули в ванную.

Ларик лежал в ванной, на нём лежала полка и все чемоданчики и коробки со всякой обычной копившейся долгие годы на всяких полочках в ящичках хренью. У Ларика были выпучены от ужаса глаза, а под ним что-то барахталось выло и хрипело, как собака Баскервилль на привязи. Ворот и Роман выдернули из ванны обалдевшего от неожиданного падения Ларика, а под кучей барахла кто-то судорожно икнул и застонал. Когда разгребли упавшее, обнаружили в ванне, на куче собранного неизвестно откуда шмотья, замотанное в махровую простыню голое тело, уткнутое мордой в сливное отверстие дна ванны. Судя по «счастливой двойной» макушке – это был Сергуня.

– Сибарит, однако, – заметил Ворот, давясь от хохота. А Сергуня уже снова спал. Одежду он аккуратно повесил на стиральную машинку. Он вообще был аккуратистом.

Мужики вывалились в комнату, держась за животы, и почти беззвучно ржали до слёз и колик в животе, расслабляясь после шока неминучей беды. В дверь позвонили. Все замерли.

– Это соседка нижняя, больше некому тут со сранья шарахаться, – сказал Ларик, вытирая слёзы. – Ну конечно! Как эта мымра могла пропустить случай навести порядок, когда все нормальные люди ещё спят, а тут такой гром и ор?! – тихо ругаясь про себя, Ларик пошёл открывать.

Да, это была соседка снизу из десятой квартиры. Чтобы «продлить себе жизнь», она вставала каждый день в пять утра и ложилась спать, чтобы правильно вырабатывался какой-то там «витамин жизни», в девять часов вечера. И таким образом сокращала жизнь всех соседей вокруг, потому, что у неё слух был, как у кошки, и чуть стоило музыке погромче в телевизоре зазвучать, как она начинала оглушительно стучать по батареям, будя всех, уже уснувших.

– Вот на кой фиг она так рано спать ложится? Всё равно не спит, – возмущался Ларик, прикручивая регулятор на телевизоре, по просьбе мамы.

– Ларик, это ты? Что тут у тебя происходит? – и, отодвинув властной рукой в сторону этого выросшего на её глазах лоботряса, соседка бесцеремонно вошла в гостиную. Увидев столько валяющихся на полу и тихо ржущих полуодетых мужиков с красными от смеха лицами, задохнувшись от стоящего в комнате сивушного смога, она, взвизгнув в ужасе, выскочила за порог: «Боже, как расстроится Лирочка!» – шипела она, капая себе успокоительное на своей кухне.

Согрели чаю, открыли форточку, достали банку с вареньем, нашлось печенье и сахар. В семь утра Ворот позвонил в правление, чтобы их там не теряли, так как по распоряжению райисполкома им будут шить по два костюма, и в ателье вчера не успели сделать все замеры, так что они прибудут не ранее двух часов дня. Даже Строгин успокоился, раз Ворот взял весь огонь на себя. Да и что ему его не взять, когда у него такой щит, с чернобуркой на голове, имеется.

– Слушай, Ларик, а как у тебя шестнадцать-то получилось? – язвительно спросил его Ванятка, самый пострадавший,

– Так я же себя не считал. Чо мне себя-то считать? – ответил, поперхнувшись Ларик и довольно захохотал.

По правде говоря, хорошо, что иногда родители бывают далеко и не знают, по какому льду скользит их сынок с друзьями. Нервы целее остаются. Обошлось же? В молодости тело иногда вовлекает своего хозяина в такие, невообразимые и невозможные в нормальном психическом состоянии приключения, что по прошествии лет диву даёшься: «И как я выжил тогда, не погиб, не пристукнули, не взорвался, с ума не сошел?»

А потому, может, и выжил, что сумел довериться умному инстинкту, а не глупому экзальтированному уму? И выжил, и поумнел… немного.

С шитьём костюмов к мужикам пришла уверенность, почти мистическая, что теперь-то уж точно всё получится, и Ларик с Ираидой душу, конечно, из них вытряхнут, но хор сделают отменным. Даже несмотря на вопли Пятакова.

Нет, директор совхоза Пятаков Захар Архипович, был не против художественной самодеятельности.

– Ни боже мой! – как говорил он, чтобы ему и правда поверили, что он не против хора.

Он был против разбазаривания квалифицированной рабочей силы и использования её не по назначению.

– Вы поймите, это же пятнадцать классных специалистов! Кого я на их место поставлю? А зарплату им кто будет платить? Вы? – резонно спрашивал он кого-то по телефону. Услышав ответ, Пятаков сник. Да и что другое можно было услышать из уст председателя райкома?

– Да, понятно. Да понятно, что такое раз в сто лет празднуем! Хорошо, мы подумаем, но и вы нам помогите. Наша заявка сколько уже в отделе снабжения исполкома лежит? Посевная через четыре месяца! Вы понимаете, что вы меня без ножа режете? И ещё! Вы нам со стройматериалами обещали помочь. Чем я новый универмаг достраивать буду? Ну,… так ещё пойдёт, – не слишком быстро соглашался Пятаков, лихорадочно вспоминая, что ещё можно сейчас выцыганить, пока секретарь немного сдал на попятную. – Но ты там себе это отметь, – резко переходя на «ты», когда чувствовал явную слабину, заявлял твёрдо Пятаков, – я на следующей неделе подъеду за подписью. А ты как думал? Вы меня поимели, ну и я вас. Да разговаривал я с нашим парторгом, дружно мы с ним живём, изворачиваемся тут, как ужи на сковородке. Были МТС – мы заботы раньше не знали… Да не критикую я линию партии, просто думаю, как комбайн вот мне купить, на какие такие шиши? Ага, щас! Кредит! За кредиты тоже платить надо. Ну и всё! – Пятаков хлопнул трубкой по телефону.

– Много вас там начальников на нашу голову. Навытяжку сейчас можно и не стоять. Раньше, если бы не продналог, хлебом бы засыпались, теперь скотину кормить нечем, только кукуруза ваша нас и спасёт. Как же! Щас! Ладно, хоть от подворья отвязались, – тихо и бессильно ворчал Захар Архипович. Столько над ним пронеслось всяких реформ и модернизаций, что он давно понял, надо отсидеться по мере возможностей, переждать, перетерпеть все эти вихри усовершенствований, слияний и разделений, а то долго он так не протянет, а так хотелось с удочкой бы на бережку посидеть на пенсии иногда. А с хором? Ну что? Блажь очередная. И откуда у Воротова такие связи? И костюмы им пожалуйста, и клуб под орех отделали, и инструменты с книгами привезли. Одна приятная надежда поселилась в сердце Пятакова – несколько девчонок крепенько к себе солдатиков-танкистов привязали. А это ж – трактористы готовые! Пятаков в каждом мужике прежде всего работника видел, потом уже человека.

Директор из принципа не ходил слушать хор: «Ещё наслушаюсь! Тут голова и так трещит: и за репетицию зарплату выдай, и отпусти по первому требованию. Всё обеспечь. А посевную – это уж как водится – никто не отменял. Прям, как «рязанский герой», царство небесное дураку. И без славы бы обошлись!

Уж хотите петь, так шли бы в музыкальное училище какое. А так только время напрасно тратят, балду бьют. И кто за всё это расплачиваться будет? А придётся. Это уж, как пить дать, придётся!»

Забыл постаревший Захар Архипович, что везде бабу искать надо, как французы говорят. Не иначе.

Завертелось, закружилось вокруг Ларика и его хора манящее марево успеха. Работали до поздней ночи. Жены ворчали, просыпаясь от прикосновения холодных мужниных ног, втихаря подлезавших под одеяло во втором часу, когда вот-вот петухи уже запоют. Почти каждому не раз было предложено оставаться ночевать в клубе. И только Раечка, Ванятки Мятлева жена, не ворчала, проснувшись среди ночи, а с пользой для себя и мужа использовала оставшиеся силы первого баса хора. Бас был у Ванятки. А так никто и не сказал бы, что на этакое он способен. Душа аж дрожала, когда он «заводить» начинал!

Ларик был, как в горячке. Ставили с Ираидой новые песни, расширяли репертуар, распевали голоса. С некоторыми Ираида стала заниматься отдельно, кто запевалой был или сольный фрагмент имел. Особо занимались казачьим репертуаром. Созрели мужики до него, распелись хорошо. Ларик и Ираида пользовались любым случаем, чтобы обкатать на людях хор. Собрания, заседания местного, и не очень местного, масштаба сопровождались хоровым пением. Скоро хор стал неотъемлемой достопримечательностью Пыталовского совхоза, и даже Пятаков смягчался, слушая стройный лад голосов. Мужики перестали так краснеть и бледнеть от волнения, как сначала, поверили в себя, даже начали носы драть. Но для самочувствия и успеха, некоторая самоуверенность гораздо полезнее скромности и сомнений.

Жены певцов непременно сидели в первых рядах и всячески демонстрировали товаркам свою причастность к такому замечательному факту. Особенно, когда была возможность взять мужа под руку, если он был в смокинге. У Ларика был фрак. Ворот настоял.

Решающим испытанием для Ларика и его певцов стало выступление с концертом у щедрых шефов накануне празднования Дня Красной Армии и Военно Морского Флота.

К слову, план продаж у магазинов был уже выполнен за десять дней до праздника. двадцать третье февраля – день, когда все женщины Советского Союза поздравляли своих защитников и дарили им подарки. Широко праздновали. Да чтобы женщины не постарались для мужчин?! Да чтобы зажали такое?! Да ни в жизнь! Одеколоны, носки, носовые платки и рыболовные снасти, фонарики, коптильни и туристические принадлежности, топорики и перочинные ножи, месяцами пылившиеся на складах, сметались за несколько дней.

Разумеется, дарили и дорогие подарки. Это уж – кто и какие цели преследовал. «Отделаться попроще» – было наиболее массовой мотивацией в рабочих коллективах.

Но особо любимым…

Произвести впечатление, обескуражить, обязать… Ольга Павловна решала сразу все эти три задачи. Она купила в подарок Леониду перстень с черным топазом. Этот подарок не вмещался ни в какие рамки партийной этики и идеологии, отдавал сильным привкусом снобизма, вычурности и мещанства, но кто же о нём узнает? Дарили же ей немецкое кружевное нижнее бельё на восьмое марта? Да, некоторые могут себе позволить всё. Главное, чтобы это осталось в узком кругу допущенных.

– Всё равно на всех не хватит, так и нечего гусей дразнить, – усыпляла окончательно свою дремлющую совесть Ольга Павловна. – Меньше знают – крепче спят, как говорится. Видели бы эти маргиналы, что есть в распределителях! Совсем бы спать перестали, гоняются тут, как шальные, за золотишком дешевым… «Народ и партия едины – раздельно только магазины», как говорится. И что же теперь мне ждать в ответ? Вот сразу, дружочек, мы тебя и проверим за двести целковых. Каков ты на самом деле? И почему мне так жестко жить с тобой кажется, когда ты, вроде, мягко стелешь? И если ты мне не кольцо, а вазу какую-нибудь для цветов подаришь, то я эту вазу о твою голову и разнесу! – заранее «заводилась» Ольга Павловна, не получая от Воротова никакого намёка на серьёзные отношения. – Он всегда так мил, сволочь! Уже три месяца – просто очаровательно мил!

На концерт в N-ской части Ольга Павловна, конечно же, приехала, была начальственно важна и снисходительно принимала лёгкие знаки внимания: от просто заинтересованных мужских взглядов до галантного «прикладывания к ручке». Здесь же были ещё несколько товарищей из обкома, с которыми Ольга Павловна была неплохо знакома, но эти приехали по другому поводу, не просто на концерт. Как-никак, это был государственно-важный праздник, идеологическую значимость которого надо всемерно поддерживать, поднимать настроение защитников Отечества. Собрался, так сказать, небольшой круг лиц, в компетенции которых было если и не принятие, то уж точно подготовка, многих решений.

С Леоном Ольга держалась здесь подчеркнуто независимо и холодно, как с коллегой, не более того. Но на концерте они сидели рядом, необходимо было обсудить всё, что они сегодня увидят. В какой-то степени это было экзаменом и для Ольги Павловны, многие были наслышаны об её инициативе.

Закончилась торжественная часть с приуроченными к празднику повышениями, назначениями, представлениями и поздравлениями. Для военных людей – это особый праздник, и здесь, может быть впервые, Ольга почувствовала, как неуместны эти «бабские подарочки» мужчинам. Здесь самым дорогим подарком были слёзы гордости и признательности на глазах жен военных чинов части, матерей и невест, допущенных к торжественному концерту. Здесь всё было иначе, чем в городе, где поздравляли всех мужчин без разбору. Там это был отчасти просто «мужской праздник», здесь – это был праздник доблести и долга, и по духу нечто сродни торжественному концерту в Кремлёвском Дворце Съездов.

– Леонид, я вот думаю, почему репертуары многих ансамблей очень похожи? Ведь столько песен есть! Неужели нельзя быть разными совсем?

– Почему нельзя? Можно. Только осторожно. Я думаю, что на всенародном празднике уместны любимые, известные песни, они тепло встречаются, подпеваются и не обманывают ожиданий. И их не так много по большому счёту. Абсолютно новое могут и не принять в такие моменты. Или уж это должно быть нечто из ряда вон выходящее, сразу прилипающее. Как «Смуглянка», например. Есть такие вещи – стопроцентное попадание в душу. Музыка – это чистая энергия эмоций без переводов и объяснений попадающая прямо в сердце. Поэтому ошибиться нельзя. Нельзя обмануть людей, хорошее старое лучше, чем сомнительное новое, по-моему. А вы как думаете, товарищ Синицына?

– А я думаю насчёт вашего репертуара, товарищ Воротов. Это же полная противоположность тому, о чём вы только что сказали. Я и названий этих не знаю, – Ольга Павловна раздраженно ткнула рукой в список, данный ей Леоном. – Я правильно понимаю?

– Да, разумеется. Но мы, ведь, из деревни. Не пуганые пока. Самородки неизвестные, так сказать. Кстати, этот наш специальный репертуар тоже годами отбирался и копился, только все забыли про это. Вот мы и напомним. Но мы же и по патриотическим песням перевыполняем план, согласны, суровая Вы наша?

– Поживём, увидим. Но если ты меня подведёшь… – прошипела Ольга обещающе и зло.

– Ну-ну. Ничего. Если тебя уволят, я тебя на работу в наш клуб устрою, – Леон, улыбаясь одним уголком губ, скосился на Ольгу, и чуть не поперхнулся своей шуткой. На него уставились бешено злые глаза.

– Чего это она сегодня такая злющая и надутая? Из-за знакомых что ли? – то тут, то там с ней постоянно здоровались и раскланивались. – Может быть, мне от тебя отсесть, пока не поздно? Я компрометирую тебя своим присутствием? – полуутвердительно спросил Леон.

– Не говори глупостей. Мы здесь работаем.

– А-а. Ну ладно тогда. Тогда работаем.

Концерт двух хоров напоминал скорее шутливую и праздничную дуэль песенных фейерверков. Такая игра сложилась внезапно и всеми была принята. Весело и охотно. Один хор, исполнив две-три песни, уходил за кулисы, и его сменял соперник. Вопреки опасениям Ольги оба хора принимались одинаково тепло, несмотря на то, что свой, армейский, был, конечно, гораздо проще, но роднее большинству присутствующих. После перерыва с бесплатным ароматным чаем и пирожными началось второе, лирическое, отделение концерта.

Когда на сцене в первый раз появились «пыталовцы», у Ольги вытянулось лицо. Она никак не ожидала увидеть «это». Она представляла себе фольклорный ансамбль в шароварах, рубахах и сапожках гармошкой, мужиков, ладно оправляющих вышитые пояса на талии. А женщин, если таковые окажутся, непременно в сарафанах и с косами. Так было принято, везде и всегда. А тут в кружок встали одни мужики в синих казацких гимнастерках и штанах, перетянутые в талии и наискось, через плечо, ремнями и портупеями, в черных лохматых папахах, с красным перекрещенным донцем и в хромовых сапогах, ладно пригнанных по ноге, явно военного образца.

Когда неожиданно, под звуки негромкого задумчивого наигрыша Тимохиной гармошки запел Роман Лавров своим сильным и твёрдым баритоном: «Как за Черный ерик, на высокий берег…» – и тут же Ванятка подхватил густым и негромким басом, явно сдерживаясь, как бы задумчиво: «…выгнали казаки …», и тут подхватил влёт Серёга Бердников сухим, жестким тенором с хрипотцой: «сорок тысяч лошаде-е-ей….» – зал замер…

И тут все дружно протянули тоскливо и безнадежно: «… и покрылся берег, и покрылся бере-ег…» – и вдруг один голос молодой, высокий и отчаянный оторвался и взвился, как от удара кнута «А-а-а а-а-аа» и зашелся в стоне, в смертельном почти восторженном стоне конца жизни: «сотнями порубанных пострелянных лю-ю-де-е-й..» – песня почти оборвалась и вдруг совсем тихо продолжилась, повторяясь задумчиво и определённо: «… и покрылся берег и покрылся берег сотнями порубанных, пострелянных людей….» – а звук тоски, удали и несбывшихся надежд «а-а-а-аа» тихо сошел на нет, смиряясь с неизбежным, неотвратимым, предначертанным.

Баритональный бас Ларика чисто и твёрдо повёл дальше: «Любо, братцы, любо, нам на свете жить….», – голос рос, утверждал, поднимал, ободрял и звал: «….с нашим атаманом не приходится тужи-и-ить.»

И уже совсем уверенно, весело и бесшабашно, презирая страх, боль и отчаянье, настойчиво встряхивая всех подхватил бас Ванятки, а за ним и все постепенно, каждый со своим чувством, чуть отставая или чуть опережая, свились в песенный жгут: «…любо, братцы, любо, любо братцы жить …»

Голоса пели, как бы играя с витающей вокруг смертью, дразня её своей решимостью и бесстрашием, готовностью ко всему.

Леон каждый раз, слушая этих знакомых и таких обычных мужиков, ощущал холодок текущий по спине. Уж сколько раз слышал, а – не привык. Этот мальчишка Ларик, пацан, можно сказать, чётко чувствовал струну жёсткой казачьей души, живущей вольностью и отчаянной дерзостью, и трагической предопределённостью своей судьбы.

Ларик перед тем, как начать разучивать песню долго разбирал её по фрагментам, по словам. Иногда мужики так и просиживали весь вечер, просто разбирая песню, выискивая всегда главный, обычно трагический смысл сложенной песни, настраиваясь на неё.

Весёлыми у казаков были только свадебные, шутливые да матерные песни. Тут, в Берлушах, почти у всех предками были казаки. Не по книгам они знали уклад казачьей жизни. Ванятка принес дедову фуражку с красным околышем, за которую в хорошие времена и в какой-нибудь Челяблаг бы недолго было загреметь, и надел её на себя, залихватски выпустив набок чуб. Ларик отыскал у деда в записях слова и распевы казачьих песен самых гонимых казаков – уральских.

К слову, слишком долго казаки тут огрызались на Урале, сдерживая красных. А чему удивляться? Этот суровый неприветливый край мог быть покорен только такими же суровыми, мало приветливыми и упертыми людьми. Не все могли тут жить – на окраине державы, сдерживая степных разбойников, предающих стреле, мечу и огню всё, что поддалось. Поэтому и не поддавались казаки, пока замертво не падали. Нельзя поддаться, подвести братцев, что на тебя надеются, не выжить иначе. Насмерть стоять! Славяне и вообще отличаются этой чертой, ну а те, кому на границе приходилось жить, и вовсе не понимали: «Как это можно – отступать? Позади-то бабы с детишками.»

Много об этом говорили мужики, возрождая песни забытые. Иногда для куражливой дури и настроения распевались охальными, матерными песнями, хохотом прочищая горло, выгнав предварительно из зала малолеток. Ираида только рукой махала и уходила пить чай, пока эти «взрослые дураки» не перебесятся.

Ларик добивался, чтобы пели душой, а не по нотам. Неожиданно все стали приносить на репетиции разные распевы. К концу разучивания получалось так, что один начинал песню, как бы приглашая сотоварищи, а другие как бы нехотя, как бы невпопад, подхватывали, каждый со своего места, и каждую строфу каждый любовно обволакивал своим голосом и чувством, мял её, смаковал, нежил, тискал и лелеял. Но всегда куплет кончался стройно и строго. Враз.

Каким чудом этим, давно уже советским, русским парням и мужикам удалось настроиться на давний музыкальный лад дедов, безупречный по выразительности, строю и согласованности, Леону так и не было понятно, это всё осталось за кадром, они пели «влёт», на ходу играя вариациями, и владел этим осознанно только Ларик.

И сейчас тут, на сцене перед военными в современных парадных мундирах, пели тоже вояки, но одетые в старинную военную форму, наводившую некогда ужас на противников Руси-матушки. Казалось, песни тут пели казаки старинные, стоявшие стеной за Русь, не жалевшие для неё ничего. Они пели, и все в зале чувствовали себя их братьями и сестрами.

А Ларик плавал в этой, казалось бы, какофонии звуков, присвистов, разудалого уханья и разбойничьих окриков, отрывающихся вдаль от песни, стонов и ухарских припевов, как в своей родной стихии и выруливал всё это многоголосие точно и вовремя к изящной и сильной мужской жесткой концовке. У него был несомненный дар. Леон перед ним сникал в восторге и упоении, не менее, чем Настя, от природы одаренная чувством гармонии вообще.

«Да… гармония всегда и во всём. Во всём…», – эту нацеленность некоторых девчонок с пушистыми колечками на шейке Леон уже давно принял, как свою истину.

Хор приготовил несколько самых любимых и известных песен. От трагических, военных строевых и до шутливых с перебором, почти бормотанием слов песни в присказку, шуточных игровых и плясовых. Но все они были мужскими песнями, с мужским удальством и наивной наглостью, с мужским понятием любви и чести. И каждый конечный аккорд песни звучал жестко, определённо, не предполагая участия женских голосов. Это пели казаки на марше, оторванные от любушек, с настоящей тоской и жаждой любви.

Леон долго хохотал над предконцертным «приказом» Ларика: «С бабами две недели не спать, к себе не подпускать. Скучать по-настоящему. Вот споём, – тогда на все четыре. Хоть у*битесь нах*р!», – такое требование в музыкальной практике Леон встречал впервые.

От голосов этих мужиков в лохматых папахах женщинам в зале хотелось плакать. Некоторые и плакали. Украдкой.

Незаметно Леон стал посматривать вокруг. На пылающую гневом Ольгу он не обращал ни малейшего внимания: «Что с дуры возьмёшь? Хоть бы не вздумала поперед батьки в пекло лезть за пирожками».

Лица мужчин светлели и размякали. На такой старинный мужской клич самоотверженности и самоотречённости братского воинства никто из нормальных собратьев по духу не мог не отозваться. Эти парни на сцене неожиданно прорезались из прошлого чистыми и настоящими голосами русских мужиков, тех, что всегда подставляли себя, обороняя рубежи, и погибали первыми, осознавая, что если так на роду написано – так и быть тому. Другие ж тоже обязательно встанут? И в порядке будут их жены и дети, а потом их черед придёт кровушкой платить за спокойствие Руси-матушки. Испокон так-то. Никого не минует.

Последние слова песни: «Грянула команда…. да… забыли про меня… Мне досталась пыльная горячая земля….» – хор под конец пел совсем тихо, оберегая святой покой и память погибшего героя. Ларик издалека и тихо снова повёл задумчиво: «Любо, братцы, любо, нам на свете жить, с нашим атаманом не приходится тужить!» – и тут молодой, почти наивный ясный тенор Николки Маслова борзо подхватил, распевая всё громче, как бы стирая в памяти горечь неизбежной и обязательной утраты: «Любо, братцы любо…» – и снова взвился своим «А-а-а-а-а» нескончаемым и неизбывным живым, стегающим, летающим на толпой голосом Васька Жилин, совсем молодой парень из механиков, и тоже смолкшим вместе со всеми дойдя до тихого задумчивого «эха».

Несколько секунд зал молчал, как от неожиданного удара. А потом взорвался. Все встали с мест, хлопали, что-то кричали, свистели.

Леон посмотрел краем глаза на Ольгу, та бестолково хлопала глазами и пыталась уловить, как и кто реагирует. Постепенно пятна с её шеи исчезли, и она, как бы извиняясь, или делая вид, что так и надо, незаметно толкнула Леона в бок и спросила, пытаясь сквозь шум криков и аплодисменты говорить так, чтобы Леон её расслышал: «А на сколько голосов они пели?»

– А какое это имеет значение? Ну, если тебе так это важно для отчета, напиши: «на шестнадцать. Нет, на семнадцать. Гармонист тоже пел.

Ольга, улавливая плохо скрываемую иронию, надулась и больше с Леоном в тот вечер не разговаривала. Да и некогда ей было. Со своего места она то и дело ловила бросаемые в её сторону одобрительные кивки, знаки руками, поднятые вверх большие пальцы и шутливые укоризненные покачивания головой: «Как же это ты, голубушка, сумела такое в тайне держать!»

Это был триумф.

Последнюю в этом концерте песню «Не для меня….» зал дружно мычал, кое-кто иногда угадывая слова, подпевал, кое-кто просто пристанывал, изнемогая от невыразимости сопереживания и сопричастности, своей личной, вполне возможной сопричастности тому, о чём стонала и жестко усмехалась песня. Песня, выворачивающая душу наизнанку, откидывая, хотя бы на время, всякую идеологическую бредь про белых и про красных, облеплявшую сердце и голову сегодняшних военных мужиков притерпевшихся к рутине обыденности.

На приёме в приватном кругу после концерта Ларик оказался в самом центре внимания. Наверное он никогда ещё не получал столько одобрительных шлепков по спине, барственных похлопываний и дружеских рукопожатий. Даже автобус пришлось немного задержать, пока все важные персоны засвидетельствовали свой восторг и признательность. Ларик, как пацан, хапал этот успех, купался в облаке признания и хвалебных речей. Леон вернул его на грешную землю, шепнув, что мужики в автобусе уже замерзли. Для согрева ничего с собой не прихватили из скромности. Но один толковый, и уже давно знакомый полковник N-ской части, исправил эту оплошность, и Ларику с собой дали пару огромных коробок, которые ординарец полковника помог дотащить до «курганца», практически неотапливаемого и с плохо закрывающимися дверями. Это несколько поправило дело. Никто не простыл, по крайней мере.