Лети высоко! Жизнь как молитва

протоиерей Сергий Баранов

Лети высоко! Жизнь как молитва

© ООО ТД «Никея», 2020

© Баранов Сергий, прот., 2020

Часть 1. Христос: здесь и сейчас

Тишина

Тихая келия в безлюдном живописном ущельеСвятого Афона.Я сижу у распахнутого настежь окна.Ночь, тишина.Мы читаем вечернюю службу по четкам.Каждый в своей келии один перед Богом: «ГосподиИисусе Христе, помилуй мя грешнаго. Господи…»Во весь оконный проем только чернота южной ночигусто осыпана мириадами звезд.Я вижу перед собой звезды, но не смотрю на них.Я не вижу Бога, но я смотрю на Него.«Господи Иисусе Христе, помилуй мя, Господи…»Я должен смотреть только на Него.Я хочу дышать только Им.Смотреть безвидно, безóбразно, но именно на Него.Ничто не должно вставать между мной и Им.Ни плохое, ни хорошее.Ничто не должно отвлекать ум от Него, уводяв мечту, иллюзию.«Господи Иисусе Христе…»Неспешно, по слогам, со вниманием, ничего больше.Очень просто, смиренно, не мечтательно.Просто в уме, просто в сердце.«Господи Иисусе Христе, помилуй мя. Господи…»Мимолетный образ, самый безобидный помысел,и я теряю Его.«Господи Иисусе Христе…»Возвращая ум, я стараюсь не напрягаться, не бытьжестким.Мягко, смиренно, не допуская расстройства илисердитости, снова и снова: «Господи ИисусеХристе… Господи…»Я знаю, что должен в борьбе быть мягким, гибким.Иначе я преломлюсь.Как бы плохо ни шло, спокойно и мягко:«Господи Иисусе Христе…»Даже со дна ада: «Господи Иисусе Христе…»Спокойно и смиренно.Глаза мои открыты, они видят перед собой картинузвездного неба.Но эти глаза – не весь я.Глаза ума тоже видят.Они могут видеть параллельно совсем другое.Но и это другое я не хочу, потому что и ум – не весь я.Есть еще что-то, чем я вижу, чувствую в глубинесердца.Но и там возможна ошибка, иллюзия.Поэтому я освобождаю свой духовный труд от всего,с чем связано «я».И говорю только Ему.Только перед Ним:«Господи Иисусе Христе, помилуй мя, Господи…»Я не теряю только своей личности, не растворяю еев небытии.Но это все, что я позволяю оставить.И это малое (или большое) стоит перед Ним.Перед Огромным, Великим и в то же времяпростым.«Господи Иисусе Христе, Господи…»Почему я говорю снова и снова одно и то же?Говорю потому, что это сладко для меня.Моя душа, как невеста, твердит Имя своегоБожественного Жениха.И само Имя сладко ей.А за Именем Он Сам.Это не вопль жертвы перед грозным судией.В этом «помилуй мя» не то чтобы «не карай»,в этом вопле скорее «не оставляй меня,возлюбленный, потому что без Тебя ад!».Это «не оставляй» – оно прямо сейчас.Потому что только Господи, только Иисусе,и я уже с Ним.И Он со мной.Только это с Ним мне и нужно.Ни образа, ни чувства, никакого переживания, дажеответа или внимания со стороны Его.Мне достаточно только этого малого:«Господи Иисусе Христе, Господи…»И все.Все остальное, как желает Он, как решит Он.Когда все для Него и ничего своего, тогда легковнимание.Тогда чисто: «Господи Иисусе Христе…»Это чисто не от греха.Это чисто от всего, что не Он.Это чисто – оно очень просто.Потому что Он прост.«Господи Иисусе Христе… Господи…»Это должно быть очень просто.Мне очень хочется говорить это просто, смиренно.Смирение не высокоумствует, смирениеблагоговеет.Благоговеет пред Ним.Передо мной огромное южное небо.Я вижу перед собой миллионы звезд.Но я не смотрю на них.Я не вижу Бога,Но я смотрю на Него.«Господи Иисусе Христе…Господи!..»

Мое прощение – Его смерть

Я прошу прощения у Господа и у Богородицы, и Они сразу меня прощают. Все было просто и легко, пока Богородица не объяснила мне суть делания покаяния, и все стало очень серьезно и даже страшно. Они действительно прощают, и очень быстро. Но чтобы прекратилось бытие греха, за это кто-то должен умереть. Я не умираю, я прощен. Но умирает опять Господь. За каждый мой грех Он умирает очередной смертью и дает мне еще одно право на прощение, потом еще и еще…

Как-то в очередной раз я исповедовал свой грех, свое предательство Христа, переживал прощение, и вдруг мой взгляд встретился со взглядом Богородицы. Она была очень печальна. И в этот миг я понял как откровение, что действительно прощен совершенно, но за это прощение заплачена большая цена. Как 2000 лет назад на Голгофе, так и сейчас, здесь, на моей исповеди. Это уже не просто: «Прости», – «Прощаю», – и все. А вот и не все. Все для меня. А для Него? Для Него опять смерть.

И оказывается, все не так просто и легко. Соглашаясь на грех, я даю ему бытие, жизнь, энергию своей души. И он начинает быть, начинает действовать, отравлять все во мне и вокруг. Он становится моим страданием, моей болезнью. Даже пока я этого не замечаю и не отслеживаю, он меня мучает и убивает. Он – мое со-бытие. Он во мне. И когда я это понимаю, я иду на исповедь к Нему, к моему Спасителю. Потому что вызвать грех к жизни, дать ему бытие – было в моей власти. А вот чтобы умертвить его, убить, нужна смерть, на которую я не готов, не способен.

Тогда Бог берет на Себя мой грех и умирает с ним, прекращая его бытие. Так было там, на Голгофе. Господь взял на Себя нашу человеческую плоть в полной мере с бытием греха, кроме сочувствия греху, взял на Себя такую плоть и умер с нею, убив грех. Страшная жертва. Если понять, что эта жертва не за Себя, а за недостойного человека, за меня. И это не только тогда, 2000 лет назад, это каждый день, каждый мой грех.

Я стоял перед Богородицей, понимая это, и в то же время боялся просить епитимьи, как маленького сострадания, соумирания с Ней, с Ним. Просил только полного прощения, понимая, какова будет цена для Нее и для Него.

Мое неисправление похоже на Гефсиманию, когда Господь страдал за нас до кровавого пота и говорил спящим ученикам: «Ну неужели вы не можете пободрствовать со Мной хотя бы немножко? За ваши же грехи».

Я ничего не делаю, ничего не хочу, не понуждаю себя хоть на малое. За меня все несет Христос. До кровавого пота. А я только говорю Ему: «Прости».

И Он прощает и умирает.

А я пока живу.

Ищу Иерусалим

Иерусалим. Старый город. Солнце вертикально над нашими головами. Жар его лучей проникает в самые укромные тенистые места узких улочек восточного города. Вокруг сотни людей со всего света находятся в разноцикличном движении. Кто-то в задумчивости замедлил шаг, кто-то застыл у лавки с сувенирами, кто-то спешит.

Мы идем по Виа Долороза, не упуская из виду поднятую руку гида, который постоянно что-то говорит, движется и говорит. Иногда создается впечатление, что он говорит сам с собой, так до автоматичности накатана его речь. Навстречу движется другая группа людей, им тоже говорят. Говорят быстро, потому что нужно много сказать, потому что есть что сказать, показать, объяснить. Куда ни повернись – вокруг тебя все пространство наполнено артефактами, историей, событиями. Концентрация истории тебя переполняет, кажется, что давно пройдена мера возможности вместить. Гид продолжает говорить, показывать, объяснять. Рядом другая группа, другой язык. Но все говорят об одном.

Виа Долороза. Здесь проходил Христос, в этом месте Он упал, здесь прикоснулся рукой, вы можете приложиться к этому месту, в этой точке была Его встреча с Матерью. Очень много информации об Иисусе Христе.

О Христе, Которого я люблю, Которым моя душа никогда не может насытиться. Его не может быть много. Я Его хочу больше и больше. Но здесь и сейчас меня что-то начинает утомлять, разочаровывать, раздражать. Я еще не отдаю себе отчет в том, что происходит, не понимаю природу явления. Но вдруг мне захотелось остановиться, закрыть глаза, плотно зажать ладонями уши. И через некоторую паузу вдруг крикнуть в толпу: «Остановитесь, замолчите! Почему вы все говорите о Нем как о далекой исторической личности? Почему все время употребляются выражения „был, проходил, говорил, исцелял“? Почему вот это кощунственное прошедшее время? Люди, Он не „был“, Он есть здесь и сейчас. Разве вы это не понимаете? Почему вы этого не чувствуете, не переживаете? Как же так вы при Нем говорите о Нем в прошедшем времени? Так нельзя! Не хороните Его второй раз уже после того, как Он воскрес!»

* * *

Гефсиманский сад. Храм моления о чаше. Помещение переполнено, идет католическая месса, священник обращается к народу с проповедью о Христе. Он говорит проникновенно, горячо, производя на слушающих людей яркое эмоциональное впечатление. Он говорит о Христе, но опять в этом кощунственном прошедшем времени. Внимание всех приковано к той далекой исторической точке в Гефсиманском саду две тысячи лет назад. Я насытился информацией и в то же время переживаю чувство жажды. Мне достаточно о Нем, я хочу Его Самого.

Господи Иисусе Христе, помилуй мя. Господи Иисусе Христе… Господи…

В Храме Гроба Господня, забившись в дальний темный угол, закрыв глаза, направляю ум в сердце, начинаю говорить с Ним. Господи Иисусе, Господи… Все становится на свои места. Я наконец попадаю в Иерусалим. Горний Иерусалим, который объективен здесь и сейчас. Я пришел. Здравствуй, Господи.

* * *

«Возлюблю Тебя, Господи, крепосте моя, Господь утверждение мое и прибежище мое».

Три раза я произношу эту фразу, целую дискос с Агнцем, Святую Чашу, престол. Завеса царских врат медленно отворяется, звучит Символ веры. Литургия верных входит в свою самую мистическую фазу.

«Станем добре, станем со страхом, вонмем».

С того времени, когда я взял себе за правило читать на литургии Иисусову молитву, она происходит во мне с первого возгласа и до последнего «Аминь», совершенно не отвлекая от хода службы, возглашений и тайных священнических молитв. Она просто проходит центральной нитью сквозь всю Божественную службу, особо усугубляясь в самые важные возвышенные моменты на Херувимской песни и на пении «Милость мира» перед освящением Даров.

Я не могу дать оценку этой литургической ночи, ибо, пытаясь держать ум в молитве, невольно уходил от анализа происходящего. Ум молящийся не анализирует, он молится очень просто, чисто. Параллельно с ходом литургии в сердце звучало: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, Господи, Господи…» Я воздел руки, чтобы произнести фразу: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый…»

В этот момент ум мой остановился. Он перестал переживать что-либо, кроме Христа. Был только я и Он и больше ничего. Все отошло на второй план. Сердце замерло в трепетном мире. Все существо стало погружаться в состояние исступления. Еще минута, и я бы шагнул в иное духовное пространство. И вдруг на самой грани, на самом пороге этого перехода я неожиданно произнес фразу, которая вырвалась из моего сердца: «Господи, отойди от меня, ибо я человек грешный».

Слово «грешный» было ключевым в этой точке моего бытия, моего состояния. Эти слова когда-то произнес апостол Петр, еще будучи ветхозаветным Петром, не переродившимся своим глубоким покаянием. Эти же слова говорили многие ветхозаветные пророки в мистические моменты сугубого приближения Бога. Обостренное переживание своего ничтожества, греховного уродства, критического несоответствия происходящему моменту было в этой точке моей литургии самым ярким, самым объективным состоянием.

Стоять перед Всесвятым Богом, Который весь свет, чистота, любовь, правда… стоять не в брачных белых одеждах, производя вонь и смрад, было выше моих сил, и я сделал шаг назад и сказал то, что сказал: «Отойди от меня, Господи, ибо я человек грешный, очень грешный».

Я переживал глубокую печаль, но в этом переживании не было отчаяния, которое опускает руки. Печаль была растворена надеждой, надежда рождалась не во мне, а приходила от Него, от Бога. В своем отчаянном духовном тупике я, как и апостол Петр, воскликнувший когда-то с жаром: «Да кто же может это понести?» – услышал мягкий кроткий голос Христа: «Человекам это невозможно. Богу возможно все».

Он показал мне направление, путь, приводящий снова в эту точку бытия, преодолеть которую моему грешному ничтожному человечеству оказалось невозможно.

Вступая на этот путь к Нему, я соглашаюсь на страшное сошествие во ад, ад моего ничтожества. Я должен согласиться открыть свой срам до самых глубин перед Ним и перед самим собой. Но даже этого я не могу сделать без Него. Глубина сердца смотрит мне в глаза непроглядной чернотой. Я не вижу самого себя, и тогда Спаситель опускается со мной, как Свет, освещая все мрачные закоулки моего бедного сердца. Свет во тьме светит, и тьма не объяла Его. Глубокое мрачное разочарование рождает крик. Это не я, не может быть, я не такой. Гордость натягивается, как струна, которая вот-вот лопнет, рождая неимоверную боль, разочарование. Как я мог, как я могу, как я теперь смогу любить себя таким?

Человекам это невозможно. Богу возможно все. Я твой Бог, Я люблю тебя даже таким, каким ты увидел себя сейчас.

Слезы блудного сына, уткнувшегося в отцовские колени, одновременно и жгут и греют меня.

Господи, что я должен сделать, чтобы вернуться?

Начни с нуля, согласись стать рабом, считая себя недостойным сыновства. И тогда Я Сам выйду тебе навстречу, возьму под руку и введу в Царство.

Верую, Господи, помоги моему неверию. И да будет так.

* * *

Незадолго до Своих страшных страданий Господь на Тайной Вечере говорит ученикам: «Истинно, истинно говорю вам, один из вас предаст Меня». На что апостолы отвечают, как дети, в которых не было лукавства, и это было их главным достоинством, еще не мужественных, не мудрых, не просвещенных Духом Святым, большей частью косноязычных, – тогда у них было это сокровище, к которому прибавилось все остальное, – их искренность. Один за другим, наперебой, услышав пророчество Спасителя о предателе, они начинают с детской наивностью спрашивать: «Не я ли, Господи? Не я ли?» Все, вплоть до Иуды, который услышал навстречу короткое: «Ты сказал».

Слепая уверенность в самом себе непременно приведет человека к ошибке, неожиданному для него самого посрамлению. «Если и все отрекутся от Тебя, я не отрекусь», – воскликнул в те же дни в своем наивном безумии Петр и тут же, на следующий же день был посрамлен: «Не знаю этого Человека» – трижды. И трижды запел петух. Говорят, что с этого момента и до самой смерти красные глаза апостола часто слезоточили покаянным стыдом.

Не я ли, Господи?

Я переношусь в эту далекую страшную ночь во двор дома первосвященника к костру рядом с Петром, дрожу больше не от холода, а от ужаса надвигающегося момента. Ко мне самому подходит рабыня и задает такой неудобный, неприятный вопрос: «И ты был с Иисусом?» Вопрос короткий и очень простой, который требует такого же определенного ответа. Но этот ответ вдруг застревает у меня в горле. Он проходит холодной дрожью сквозь меня всего от головы до пят. Сердце колотится, как безумное. Я плохо разбираю свой голос, я не верю ему, он говорит что-то неправильное, не то, что я хочу. Он говорит именно это: «Я не знаю этого Человека». Это как выстрел в самого себя, в свое сердце, и это уже произошло.

Но негодная, ненавистная женщина подходит во второй раз и в третий. И снова тот же результат. Страх настолько парализует меня, что я предаю опять и опять. Я ненавижу себя за трусость, за жалкое ничтожество, но ничего не могу с собой сделать.

Господи, да кто же может это понести?

Человекам это невозможно. Богу возможно все.

* * *

«Помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости и по множеству величества Твоего очисти беззаконие мое…» Эти слова рождает Духом Святым сердце псалмопевца Давида, великого израильского царя, который от рождения предопределен быть не просто царем, но в первую очередь духовным вождем народа. Его сердце с юности горело благоговением к Богу, но одновременно это же сердце несло в себе греховное поражение, которое вошло в него с кровью матери.

«И во гресех роди мя мати моя…» – так говорит он сам о себе, ни в коем случае не унижая свою родительницу, а лишь констатируя факт этой мировой заразы, которую каждый живущий на земле наследует еще от Адама и Евы. В каждом из нас это соседствует параллельно – любовь к возвышенному, чистому, святому и самые срамные, низкие животные инстинкты.

Теплой южной ночью я выхожу на плоскую крышу традиционного восточного дома. Я выхожу в тишину полуночного часа, чтобы остаться в уединении, которое настроит сердце на разговор с Богом. Это – лучшие часы, и так было не раз. Мой задумчивый взгляд смотрит на звездное небо, опускается в линию ночного города, скользит неспешно от дома к дому, невольно останавливается на легком движении внутри одного из близлежащих дворов. Он останавливается, и в этом моя главная беда. Он останавливается, хотя должен был поспешить, сию минуту поспешить уйти оттуда, отвернуться, спуститься вниз, в покои. Но он останавливается, мой бедный ум. В ночной тишине, не подозревая, что ее могут видеть, молодая красивая женщина, обнажаясь, спускается в бассейн, освежая приятной водой свое юное тело. Несколько секунд назад мое сердце было переполнено святыми переживаниями присутствия Бога, с которым происходила беседа, встреча. Это было всего несколько секунд назад, и вдруг…

Я еще отдаю себе отчет в том, что можно и что нельзя, категорически нельзя. Отдаю себе отчет, но продолжаю смотреть, не отвожу взгляд, потому что мне это приятно. Сладость разливается по моему телу, доходя до самого сердца, отравляя его, делая безумным. Чем дальше происходит промедление, тем глубже входит в меня эта страсть, я буквально заболеваю, становлюсь совершенно другим человеком. Всего несколько минут неосторожности, и я в плену, сам не принадлежу себе.

На мою бедную шею набрасывают веревку и влекут, как раба, как скота, от той точки моего бытия, в которой я был с Богом, влекут на сторону далече, где все будет по-другому. Уже завтрашним утром я буду, как безумный, искать информацию о Вирсавии, возможность встречи с ней, постоянно переступая совесть и страх Божий. Безумная страсть будет расти, раздуваться, переходить из одной формы в другую, потянет за собой другие грехи. А именно: узнав, что Вирсавия несвободна, принадлежит, как законная жена, моему близкому военачальнику, безумный страстный ум, как одержимый, будет искать возможности решить эту непростую задачу. Вслед за согласием на страсть я соглашаюсь на подлое ничтожное убийство, отправляя законного супруга на войну, в самое опасное место, в самое пекло, где он и погибнет.

Цель достигнута, объект страсти в моих объятиях. Счастлив ли я? Да, конечно. Да, наверное. В самый критический момент буйства плоти не чувствуется ничего, кроме наслаждения страстью. Сердце, как голодный, обезумевший пес, глотает, не прожевывая, куски пищи, набивает и набивает пустое брюхо, но наступает момент насыщения и пресыщения. Этот сорвавшийся с цепи пес падает в изнеможении, обожравшись и успокоившись.

«Помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое». Откуда-то издалека, еле слышно, еле уловимо звучат в сердце слова, которые были близкими, родными, сладкими. Сначала еле уловимо, затем громче, громче. И вот они уже звучат в ушах, в голове и в сердце как набат, как приговор. Я пытаюсь скрыться от них, убежать, отвернуться. Я обладаю долгожданным сокровищем, нужно наслаждаться, ничто не должно омрачать радость момента. Но вдруг происходит нечто от меня не зависящее. Тревога сгущается, тоска проступает из глубины сердца, поднимается острая боль, которая душит, заставляет ворочаться на постели, лишает сна, радости. Уже невыносимо, достаточно, но она растет больше и больше. В голове прогремело, как гром: «Предатель».

Я предал Того, Которого любил, Которому говорил в ночи там, на крыше, о своей верности, о любви, Который просил меня в заповедях не поступать так.

Я прошу тебя, слышишь?

Это было в моем сердце в первые секунды страсти. Это еще было, но я предпочел Ему эту низость.

В торжественную, благодарственную молитву Давида входит покаянный плач о своем ничтожестве. Глубокая покаянная молитва станет его спутницей до самой смерти. Эта же молитва боли и стыда должна стать и моей до последнего вздоха. Ибо что я против него? Ничтожный и жалкий в сравнении с этим великим библейским человеком, любящим Бога и возлюбленным Им.

Если в истории Давида, псалмопевца и царя, была такая страшная страница его падения, то кто же я как личность, на что способно мое личное ничтожество? На все, и это нужно не просто признать, это нужно усвоить и занозить в сердце, как занозу боли и страдания.

Не я ли, Господи, буду в следующий раз на крыше в тихую южную ночь?

Господи, спаси меня, погибаю.

Человекам это невозможно. Богу возможно все.

* * *

Он – объект ненависти, был, есть и будет. Настолько отвратителен поступок, неприятна сама личность, переполненная ничтожеством, завистью, корыстолюбием, предательством.

Иуда – имя нарицательное на все времена.

Мы, имеющие заповедь не судить, казалось бы, в одном-единственном случае без смущения для самих себя имеем право говорить об этой личности в презрительном тоне.

Но почему-то раз от раза произнося это имя, дальше я просто замолкаю, опуская глаза, стесняясь смотреть на людей, которые, кажется, могут сказать мне навстречу страшные слова: «Не ты ли?..» И моя совесть повторяет тот же неудобный вопрос: «Не я ли, Господи?»

Иудами не рождаются, ими становятся.

Если я буду жить невнимательно, легкомысленно, не воспитывая в себе совесть и мужество, процесс моего возрастания может стать фактом моего умаления. Обычная человеческая бережливость при неразумном стимулировании ее может стать скупостью, жадностью, алчностью, безумием, которое доводит до убийства ради удовлетворения своей необузданной страсти.

Если я буду позволять себе завидовать чужим добродетелям, успехам, счастью, благополучию, мой духовный рост остановится, и, отставая, я возненавижу весь мир, опережающий меня.

Если я позволяю себе ложь, это войдет в привычку, и в какой-то момент ложь станет для меня правдой, а правда – ложью.

Если я позволяю животным, низменным страстям владеть мною, я стану животным в худшем смысле этого слова.

Если, если, если…

Остановись. Почему ты говоришь «если»? Разве ты отчасти уже не таков? В твоей жизни не было предательства, зависти, алчности, блудного срама, гнева, злости? Слово «если» может быть применимо лишь в одном смысле – если ты сейчас же это не увидишь, не признаешь в себе самом, если ты не ужаснешься, не содрогнешься, если из груди твоей не вырвется глубокий, печальный стон, стон непоправимого горя, который должен перейти в плач о самом себе, на всю жизнь.

«Господи, спаси меня, погибаю» – вот главный лейтмотив всей нашей духовной жизни, вот смысл.

Не я ли, Господи…

Это выражение становится моим спутником по Иерусалиму, куда бы я ни пришел, к чему бы ни прикоснулся, во мне звучит эта фраза.

Злой параноик, безумный царь Ирод. Не я ли, Господи?

Воины, убивающие младенцев. Не я ли, Господи?

Злочестивая Иродиада и танцующая легкомысленная Саломея. Не я ли, Господи?

Слабовольный царь, ради неосторожного слова перед гостями не сумевший отказать в казни Иоанна Крестителя. Не я ли, Господи?

Тщеславные фарисеи и саддукеи, ослепшие в своей гордости, по сей день не видящие в Боге Бога. Не я ли, Господи?

Кричу: «Осанна!» – а завтра в жизненных искушениях и скорбях распинаю Господа своими обидами. Не я ли, Господи?

Лицемерно омываю руки с Пилатом, малодушно сваливающим вину на других и тем самым благословляющим убийство. Не я ли, Господи?

В каждой улочке Святого Града, в каждой исторической его точке мне находится место. Среди предателей, блудников, убийц, лжесвидетелей, лицемеров во мне звучит набатом: «Не я ли, Господи?» Не я ли? Я.

Я больше не верю в себя. Но человек без веры умирает. Он должен верить – это его стимул жить дальше.

Господи, я не верю в себя. Я верю в Тебя. Верую, Господи, помоги моему неверию.

Спаси мя, погибаю.

* * *

Иерусалим. Храм Гроба Господня. Я получаю сообщение с отчаянной просьбой о молитве за близкого человека.

Не кувуклия, не Голгофа, не камень помазания. Я забиваюсь в пещерную щель одного из тихих приделов. После всех пережитых покаянных моментов паломничества, утвердившегося видения своего иудства, ничтожества, во мне нет слов, просьб, прошений. Только глубокий скорбный вздох в сердце: «Господи!» В этот момент я вдруг перестаю быть как единоличная персона, как сам в себе. Во мне молится Бог, Он заполнил все мое существо. Он – это Я. И Я – это Он.

Аллегория сосуда, наполненного благодатью, здесь не подходит, она не точная, ибо остается разделение: сосуд и благодать, каждое само по себе в своей природе. Это скорее похоже на раскаленный металл, когда природа огня вошла в естество металла, и они стали одним. Это уже не огонь и не металл, это раскаленный металл.

Бог молится во мне, и Он чудотворит, решает невозможные вопросы. Человекам это невозможно, Богу возможно все. Это аксиома. Я в своем ничтожестве не могу ничего. Он может все. Я переполнен тайной.