Война Фрэнси

Фрэнси Эпштейн

Война Фрэнси

Franci Rabinek Epstein

A Story of Survival

© 2020 by Franci Rabinek Epstein

© Оформление, ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Глава 1

Это был жаркий день в начале сентября 1942-го. Выставочный комплекс «Выставиште»[1] был полон людей. Многие лежали или сидели на разбросанной по полу соломе; кто-то бесцельно бродил кругом в тупом оцепенении. Ушли в прошлое блестящие выставки достижений чехословацкой промышленности, создававшие атмосферу веселого праздника.

В детстве я часто приходила в «Выставиште» – у электротехнической фирмы моего отца «Рабинек и Коралек» был здесь отдельный стенд. Походы сюда доставляли мне всегда огромную радость. Домой я приносила бесплатные образцы продукции, воздушные шарики и стопки глянцевых каталогов. Но сегодня я не вернусь домой, потому что «Выставиште» превратили в сборный пункт для депортации нежелательных элементов, то есть, согласно Нюрнбергскому расовому закону, для евреев.

Удивляться нечему. Ловушка закрывалась уже три года, но систематические унижения и «промывание мозгов» шли медленно и не всегда успешно. Все это время наше человеческое достоинство оставалось нетронутым. В те дни ситуация, в которой мы оказались, была для всех новой. Но то, что с нами внезапно стали обращаться как с домашним скотом, стало для всех шоком.

Мне было 22 года, и я лежала в оцепенении, опустив голову на мамины колени. Совсем недавно мне удалили миндалины. Я не ела уже несколько дней, и было тяжело дышать наполненным соломенной пылью воздухом. Мама все время гладила меня по голове и уговаривала выпить хоть немного воды. Отец ходил от одного знакомого к другому, пытаясь выяснить, что же с нами будет. Эсэсовцы, то и дело врывавшиеся в помещение, выкрикивали приказы и забирали по несколько евреев-мужчин чистить уборные. Они нарочно выбирали самых солидных – стариков в очках. Одним из таких был мой отец.

Когда в больнице мне сообщили, что за мной и родителями приехала машина, фельдшер, друг нашей семьи, сказал:

– У тебя была операция. Мы можем сказать им об этом, и ты никуда не поедешь.

Я немного подумала и ответила:

– Нет, я не отпущу их одних. Они уже в возрасте, и, кроме меня, у них никого нет.

Маме тогда было шестьдесят, а отцу – шестьдесят пять. Я не могла представить, как эти два человека уйдут куда-то без меня. Хотя в этом была и доля эгоизма. Мужа рядом не было. Без родителей я бы осталась совсем одна. Кроме того, к сентябрю 1942-го я была сыта по горло ограничениями, которые действовали в Праге, и решила: там в любом случае будет лучше, чем здесь. К сожалению, я всегда была такой.

Глава 2

Гитлер вторгся в Чехословакию 15 марта 1939 года, через две с лишним недели после того, как мне исполнилось 19 лет. Я совершенно не интересовалась политикой, и знала только, что все мои бабушки и дедушки были евреями. За год до того мама передала мне в управление свое ателье по пошиву одежды от-кутюр. Я была беззаботной, немного избалованной девушкой и интересовалась только танцами, ателье, флиртом и лыжами – именно в таком порядке.

Мой отец Эмиль Рабинек родился в семье венских евреев в 1878 году. Он был младшим сыном чиновника и твердо верил в ассимиляцию. В двадцать лет он принял католичество, чтобы обойти numerus clausus[2] – квоту для евреев в университете Берлина. Во время Первой мировой войны он без особого энтузиазма сражался в рядах австрийской армии, а в 1918 году горячо приветствовал образование Чехословакии. Он прожил в Праге много лет. Несмотря на то, что эмоционально и культурно отец продолжал оставаться австрийцем, он считал образование Чехословакии неким экспериментом в области социальной демократии, новой Швейцарией в центре Европы, где все меньшинства обладали равными правами, и решил стать гражданином Чехословакии.

Последовавшие за тем двадцать лет жизни оправдали его выбор. Как член немецкоговорящего общества Праги, отец покровительствовал немецким клубам, театрам и концертным залам. Он любил повторять: «Я немецкий гражданин Чехословакии». Отец так и не выучил чешский. Почти вся наша обширная библиотека состояла из немецких книг и переводов на немецкий французских, английских и русских произведений. Он привил мне любовь ко всему немецкому, или, по крайней мере, привычку воспринимать все через немецкий язык. В доме не было ни одной чешской книги, пока я не подросла и не начала покупать их сама.

Хотя отца много раз предупреждали об опасности, которую несет нацизм, он отмахивался от новостей, приходивших из Германии, как от пропаганды. Отец верил в немецкую порядочность и справедливость, честь и цивилизацию. Он ни секунды не сомневался в том, что Чехословакия – сильная страна, а ее суверенитет гарантируют французские и английские союзники. Даже оккупация Австрии в марте 1938 года не пошатнула его уверенности, и он заклеймил сбежавших из Вены двоюродных братьев трусами. Гизела Рабинек Крамер, его старшая сестра, и некоторые из ее детей остались в Вене. Их поступок лишний раз доказывал папе, что нет никаких причин для паники и бегства.

Финансовые вопросы тоже сыграли свою роль. Когда я родилась, в феврале 1920-го, отец был богатым человеком – совладельцем верфи и электротехнического предприятия оптовой торговли. После обвала на Нью-Йоркской фондовой бирже в 1929 году его состояние сократилось. И все же мы по-прежнему жили вполне обеспеченно, в прекрасной квартире, наполненной книгами и картинами. Но к тому времени, когда немцы оккупировали Чехословакию, главным источником дохода семьи стало наше с мамой ателье, которое раньше отец считал лишь капризом эмансипированной деловой женщины. Теперь же папа работал у нас бухгалтером. Предприятие процветало, но мы вложили в него большую часть нашего капитала, и было бы непросто перевести его в иностранную валюту на черном рынке. Папа часто повторял: «В нашем возрасте без капитала не эмигрируют».

Но, несмотря на все смелые разговоры, отец втайне от меня писал письма двоюродному брату в Англию, чтобы я могла уехать из страны. Его старания не увенчались успехом, и только спустя четверть века я узнала от исполненного чувством вины дяди, как отчаянно отец умолял его сделать хоть что-нибудь, чтобы спасти меня. Должно быть, на этом настаивала мама. Она чувствовала, что чешский народ в целом и нашу семью в частности постигла ужасная катастрофа.

Хотя мама, Йозефа Пепи Саксел, тоже родилась в Вене, она владела чешским в совершенстве и была беззаветно предана чешскому народу. Ее родители умерли, когда ей было девять, и в 1891 году сестра отца, тетя Роза, забрала маму вместе с двумя старшими братьями к себе в чешский город Колин.

Мама вспоминала, что Розалия Саксел Лустфильд была очень бедна и крайне набожна. Она часто бывала в местной синагоге и больше времени тратила на обсуждение Талмуда со странствующим хасидом, нежели на управление своим магазином подержанной одежды.

Братья вскоре убежали кто куда: Эмиль Саксел поступил на службу во флот Австро-Венгерской империи и обосновался в Братиславе, а Рудольф Саксел подался в уличные торговцы и в конце концов стал богатым пражским оптовиком. Пепи, которой тогда было только девять, осталась в Колине, учила чешский, ходила в среднюю школу и была обречена на жизнь в безмерной любви, истовой религиозности и жестокости тети Розы. За несколько лет это сочетание разрушило все, что связывало маму с иудаизмом, и превратило ее в агностика. В этом также сыграло роль дело Хилснера. На Пасху 1899 года, когда Пепи было 17, чешскую портниху-католичку нашли мертвой в луже крови. Главным подозреваемым стал бродяга-еврей Леопольд Хилснер. Его обвинили в ритуальном убийстве. Мама рассказывала, что по стране тогда прокатилась волна погромов, не обойдя стороной и Колин.

Еще одной причиной того, что мама отошла от иудаизма, стала ее первая любовь: она влюбилась в юношу из богатой еврейской семьи Колина, но его родители поспешили отослать его за границу, чтобы он не женился на бедной сироте.

Тетя Роза научила племянницу оценивать стоимость поношенной одежды, а еще она научила ее шить. Когда же Пепи исполнилось двадцать, она последовала примеру братьев и покинула Колин. Мама перебралась в Прагу, поселилась у брата, Рудольфа, и устроилась на работу в «Мориц Шиллер», один из самых известных магазинов одежды в городе. В течение двух лет она стала его directrice[3] и покупателем.

Мама не хотела выходить замуж, но, чтобы развеять опасения тети Розы касательно ее целомудрия и жизни в большом городе, она связала себя узами брака с бывшим колинским одноклассником и стала госпожой Оскар Вайгерт.

В начале 20-го века Пепи каждый год ездила в Париж и стала настоящей искушенной деловой женщиной. А вот брак обернулся катастрофой, потому что у Оскара был сифилис – неизлечимая в те годы болезнь. В 1908-ом у мамы случился нервный срыв. Тогда ее босс посоветовался с тетей Розой, двумя состоятельными братьями Пепи, и им удалось аннулировать ее брак – на том основании, что он не был окончательно оформлен. Йозефа Вайгерт переехала в пансионат, где и познакомилась с инженером-электриком Эмилем Рабинеком. После десяти лет отношений, смерти тети Розы и его матери, в декабре 1918-го года они поженились.

Эмиль Рабинек не возражал против того, чтобы Пепи делала карьеру, но он не хотел, чтобы она работала у кого-то в подчинении. Поэтому Пепи открыла свое ателье «Салон Вайгерт», примыкавшее к их квартире в доме 53 по улице Спалена. Мама хорошо относилась как к чешским, так и к немецким клиентам, возможно, чуть больше импонируя первым. Многие из них обожали ее и были не только клиентами, но и друзьями. У мамы сложились прекрасные отношения с чешскими работницами и работниками.

В феврале 1920 года родилась я, и, сколько себя помню, мама всегда уравновешивала папину любовь ко всему немецкому.

Сама я всегда была предана Республике Чехословакии. В конце концов, я там родилась и была всего лишь на два года моложе этой страны. Я считала себя гражданкой Чехословакии. Родители пытались воспитать меня гражданином мира. Дома звучал немецкий, за его стенами – чешский, я же училась во французской школе в Праге, была католичкой, посещала мессы и исповедовалась. Я знала, что некоторые мои родственники были евреями, потому что раз в год вместе с Mutti[4] навещала могилу тети Розы на Еврейском кладбище. Но религия меня почти не интересовала. К тринадцати годам я начала сомневаться в истинности католической догматики и вскоре попросила папу изменить в моих документах графу о вероисповедании на «неверующая».

Вот такой была моя еврейская семья, когда 15 марта 1939 года немцы оккупировали Прагу.

Глава 3

В апреле на пороге нашего дома появился высокий, по-прусски короткостриженый светловолосый мужчина, и вежливо представился комиссаром, направленным Reichsprotektor[5] для того, чтобы «ариизировать» наше еврейское предприятие. Просмотрев записи и понаблюдав за работой мастерской, он пришел к выводу, что ателье зиждется на вкусе и старании его владельцев, а также на их отношениях с клиентами. Потому он решил, что мастерская не станет для него «золотой жилой». Намекнув, что его жене нужны новые платья, комиссар по секрету посоветовал нам «на бумаге» передать предприятие одному из наших сотрудников, а самим остаться в качестве наемных работников.

Когда комиссар ушел, мы с матушкой вышли к сотрудникам, чтобы обсудить сложившееся положение. Нашим швеям и портному не было еще и тридцати, и мы так верили в их преданность, что нам и в голову не пришло беспокоиться о том, что это предложение может дойти до слуха властей.

Казалось, они не были удивлены. Подобные случаи уже стали в Праге обычным делом, но мы не думали, что с нами это случится так скоро. Разговор о том, кто станет владельцем ателье «на бумаге», перерос в оживленную дискуссию. Мы сказали, что объявим решение на следующий день. Родители боялись передавать источник средств к существованию в руки работника, каким бы преданным он ни был, в то время как я считала это отличным и простым решением проблемы. На самом деле выбора у нас не было. Мы могли просто закрыть ателье, но тогда нам бы пришлось жить на отложенные сбережения, а десятки человек лишились бы работы.

На другой день мы предложили Мари, которая работала у нас дольше других, стать частью сделки. Надежный адвокат и член чешского подполья, который организовал не одну подобную передачу имущества, подготовил секретный договор. Мы с Мари должны были получать равную зарплату и делить прибыль пополам. Дабы обставить все более правдоподобно, адвокат дал Мари взаймы, чтобы она могла выкупить у нас бизнес. Мы вернули ему ссуду. Контракт был захоронен в саду его загородного дома. Художник изменил имена на вывеске ателье. После этого жизнь более-менее вошла в привычное русло, за исключением того, что персонал отныне обращался к Мари не просто по имени, а не иначе как «Мисс Мари». Наши клиенты, в том числе и немцы, избегали высказываться по этому поводу. Некоторые осторожно интересовались, получила ли моя мама свою законную долю.

Затем началось систематическое унижение чехов в целом и евреев в частности. Сначала появилось определение того, кого же считать евреем, – любого, у кого хотя бы по одной линии бабушка и дедушка были евреями. Я узнала, что все мои бабушки и дедушки были евреями.

Потом евреям запретили появляться в общественных местах, а на улицах, игровых площадках, в кофейнях, бассейнах и театрах появились подтверждающие этот запрет знаки: «ЕВРЕЕМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

И только река все еще была нам доступна.

Профессоров-евреев выгнали из университетов. Докторам-евреям было разрешено лечить только евреев, а их врачебные кабинеты конфисковывались один за другим. В конце концов все предприятия, принадлежащие евреям, подверглись «ариизации», а Национальная коллегия адвокатов исключила из своих рядов всех евреев. Но некоторые чешские организации и предприятия не спешили следовать их примеру. Чешский филармонический оркестр сопротивлялся дольше всех, почти год. Национальное спортивное общество «Сокол»[6] выполнило требования, но многие региональные филиалы организации в частном порядке дали понять евреям, что им там, как и прежде, рады.

Нам было приказано носить желтую Звезду Давида, в центре которой было написано «ЕВРЕЙ». Она должна была быть нашита на верхней одежде с левой стороны – там, где сердце. Любой, кто не подчинялся этому приказу, подлежал немедленному аресту. Мы с отцом сочли это страшным оскорблением, мама приняла это философски, возможно, как наказание за то, что долгое время игнорировала свое происхождение.

Затем последовала конфискация всех ювелирных изделий, которые владелец должен был лично принести в указанные места. Потом радиоприемники. После этого евреям было предписано ездить только в последнем вагоне трамвая, а сидеть разрешалось исключительно в том случае, если всем арийцам хватило места.

В следующем году только работающие евреи и те, кто имел специальный пропуск, могли пользоваться трамваем. Те же, у кого пропуска не было, должны были ходить пешком.

Конечно, среди чехов находились такие, кто сочувствовал немцам и был очень доволен притеснением евреев. Но большинство из тех, с кем я общалась, были возмущены новыми указами. Некоторые демонстративно уступали в трамвае место еврейским женщинам. Порой эти жесты, исполненные благих намерений, приводили к неловким ситуациям. Прага кишела немцами в штатском. В трамваях и автобусах между чехами то и дело вспыхивали ссоры, перераставшие в драки, но, если свидетелем этого становился немец, ситуация могла кончиться очень неприятно.

Тем временем угнетенные как могли пытались дать отпор. Незастрахованные украшения прятались у арийских друзей. Большие радиоприемники переносились в дома к друзьям и соседям не еврейского происхождения, а вместо них сдавали аппараты постарше. На улице желтые звезды часто прикрывались специально захваченной книгой или сумкой, а порой и не носились вовсе.

Долгое время я и сама так поступала, и в качестве дополнительной предосторожности я сделала ринопластику. Отец и некоторые друзья-евреи часто дразнили меня из-за моего так называемого еврейского носа. Я страшно любила смотреть кино, а запрет на посещение кинотеатров стал для меня одним из самых трудных. И я решила, что с другим носом и без звезды смогу пройти в зал, ничем не рискуя. Я сделала операцию, и после четырех недель головных болей стала похожа на маму с ее прямым, слегка вздернутым носом. Но в кино я так и не сходила: стоило мне только заикнуться об этом, у мамы начиналась истерика.

Глава 4

В июне 1939 года гестапо арестовало нас с родителями из-за драгоценностей мамы моего молодого человека. Его звали Пепик Джо Солар. Его мать спрятала часть украшений у майора З., командира армии Чехословакии, под чьим началом служил Джо. Они искали его, поэтому арестовали нас.

Я впервые столкнулась с гестапо. Сначала они арестовали родителей, даже не предъявив им обвинений. А когда через пару часов я вернулась домой из командировки, то схватили и меня. Двенадцать часов нас допрашивали порознь, и родители совершенно не понимали, в чем причина ареста. Если сравнивать с тем, что мне пришлось пережить в последующие военные годы, в течение тех долгих двенадцати часов со мной не обращались грубо. В перерыве между угрозами застрелить меня и родителей, если я не заговорю, мне даже предлагали шоколад и сигареты. Той же ночью мы втроем оказались в машине с двумя гестаповцами. Нас привезли в тюрьму Панкрац и поставили лицом к стенке вместе с пятьюдесятью другими незнакомыми людьми.

Родители стояли по обе стороны от меня. Охранники у нас за спинами ходили из стороны в сторону. Через какое-то время отец повернул голову и вопрошающе взглянул на меня. Мгновенный удар охранника сбил его с ног, очки упали на землю. Я инстинктивно наклонилась, чтобы помочь ему, но, услышав резкий приказ, поняла, что лучше не двигаться. К полуночи нас всех развели по разным камерам.

Меня поместили вместе с двумя женщинами средних лет, и я тут же сказала им, что произошла какая-то ошибка и утром я поеду домой. Одна из них сочла мое заявление забавным, а вторая, слишком уставшая, чтобы спорить, молча махнула рукой. Первую звали Марианна Гольц. Это была привлекательная, рыжеволосая, уверенная в себе, как актриса, которой она и была на самом деле, женщина. Вторую звали Людмила, жена высокопоставленного офицера армии Чехословакии и по совместительству функционера «Сокола», который сбежал из страны, чтобы присоединиться к свободным чешским солдатам за границей. Людмила провела в тюрьме уже три месяца и регулярно подвергалась допросам, во время которых ее расспрашивали о той сети, которая позволяла таким же чехам, как ее муж, ускользать за границу под самым носом у немцев.

Мои соседки по камере очень отличались друг от друга. Одна была яркой и остроумной, а другая – величественной и тихой. Нравственные установки одной казались по меньшей мере сомнительными, а вторая четверть века прожила в полном нерушимой любви и преданности браке с одним и тем же мужчиной. Но у этих вынужденных соседок по камере было больше общего, чем мне показалось в первые минуты. С самого начала они обе принялись защищать меня и взяли на себя обязанность просветить касательно правил содержания под стражей у немцев.

Первым правилом в списке значилось не рассказывать следователям того, что они еще не знают. «Никогда и ни в чем не сознавайся, особенно в том, что было на самом деле», – сказали они мне. – «Никогда не раскрывай информацию, даже если тебе обещают награду».

В 19 лет я смотрела на Марианну и видела авантюристку, исполненную чуткостью и состраданием к окружающим даму полусвета, отважную и смелую. Отвага Людмилы проявлялась скорее в тихом и покорном сопротивлении тюремщикам. Я уверена, что за все время заключения ни одна из них не произнесла на допросах чье-либо имя.

Я узнала, что Марианна уже давно была антинацисткой. В Вене она, будучи христианкой, вышла замуж за журналиста еврейского происхождения. Он бежал из Австрии в марте 1938 года. Марианна осталась в Вене, получила быстрый развод по расовым причинам и вышла на работу, чтобы помогать своим друзьям. Закрутив в Вене роман с офицером-эсэсовцем, она вывезла деньги и драгоценности друзей в Швейцарию. Этот роман позволил ей замести следы и завязать ряд полезных знакомств в высших эшелонах СС Австрии и за ее пределами. Все было прекрасно, пока офицер не начал исполнять более важные обязанности. Тогда Марианна предусмотрительно решила перенести свою деятельность в Прагу. Здесь она вступила в ряды чешского Сопротивления. Но, к несчастью, один арест потянул за собой другие, кто-то проболтался, и Марианна оказалась в одной камере с Людмилой. Несмотря на связи в СС у нее не было никакой возможности сообщить кому-либо, что ее держат в Панкраце.

Очарованная Марианной и ее историями, я внимательно слушала все, что она рассказывала о том, как обращаются с евреями в Австрии и о методах нацистов. Поскольку дни тянулись один за другим, а на допрос нас никто не вызывал, времени у нас было много, а делать было нечего. Марианна объяснила мне, как происходит конфискация, унижение и, наконец, депортация, которая тогда уже началась в Австрии.

Марианна толком не знала, куда отправляют всех этих людей. Она слышала лишь о том, что они могут взять с собой не больше пятидесяти килограммов, а все остальное вынуждены оставить. Марианна пыталась убедить меня бежать, если мне удастся выйти из тюрьмы. Ей удалось внушить мне, что оставаться в квартире, примыкающей к ателье, глупо. И не только из-за риска для Мари, но и потому, что квартира – большая и красивая, а значит, рано или поздно ее все равно конфискуют. В таком случае нас всех заставят съехать в одну комнату где-нибудь в еврейских кварталах.

Вся эта полезная информация была сдобрена совершенно невероятными историями из ее жизни, некоторые из них очень смущали Людмилу, считавшую их неподходящими для ушей девятнадцатилетней девушки. Но обе женщины сходились в том, что нацисты – чудовища, с которыми нужно бороться на всех уровнях. Я начала верить каждому их слову. Каждый день во время двадцатиминутной прогулки по тюремному двору я искала глазами маму, но ее нигде не было.

Через две недели меня вызвали на допрос, а спустя полчаса отпустили. Пройдут годы, прежде чем я узнаю, что через несколько недель отпустили и Марианну: один из ее эсэсовских друзей вернулся из поездки и не застал ее дома. Однако в 1943-м удача отвернулась от нее: Марианну арестовали повторно. В том же году в тюрьме Панкрац ей отрубили голову.

Что стало с Людмилой, мне неизвестно.

Глава 5

Я вернулась домой – в квартире никого не было. Первым делом я подошла к отцовскому письменному столу. Открыла верхний ящик и, к своему ужасу, нашла там список маминых украшений, на котором был написан адрес майора З. Еще я нашла подозрительный пузырек без этикетки, в котором лежали маленькие таблетки. Тут раздался звонок в дверь, и я спрятала находку в кармане. Это был Джо, мой молодой человек. Он рассказал, что произошло, пока я была в тюрьме.

Чтобы узнать, почему нас арестовали, Джо связался с адвокатом-чехом, у которого были знакомые в гестапо. Тот выяснил, что немцы подозревают брата Джо, Пола, в операциях с иностранной валютой и поэтому два агента обыскали его квартиру. Они нашли листок бумаги с именем майора З., адресом, перечнем украшений и арестовали семью брата. Потом они допросили мать Пола и попытались узнать, где находится Джо. Она ответила, что, вероятно, Джо пошел в гости к своей девушке, то есть ко мне. Немцы арестовали нас, вызвали на беседу майора З. и после настоятельного совета умерить свою любовь к евреям отпустили его. Наше освобождение из Панкраца стоило 20 000 чешских крон. Выкуп доставили в чистом конверте, заложенном между страниц «Майн Кампф». Разумеется, родителей отпустили через несколько часов после меня.

Все мы по-разному отреагировали на первое заключение. Папа был зол на Джо и разразился тирадой о том, чего стоит вести списки, в которых упоминаются имена совершенно не причастных к делу людей. Он успокоился только тогда, когда я показала ему бумагу, найденную в его столе. Джо пришел к выводу, что при случае немцев можно подкупить, а потому его новообретенные связи в гестапо могут пригодиться в будущем. Mutti радовалась, что я жива и здорова, и была готова простить всех и вся.

Я рассказала о том, что слышала от соседки по камере, Марианны. Родители и Джо выслушали меня, но посчитали наивной: Марианна могла быть агентом-провокатором, которой было поручено выведать у нас информацию. Тем не менее я настаивала на том, что в ее совете отказаться от большой квартиры в центре, перенести ателье в несвязанное с ней помещение, а самим переехать в квартиру поменьше, которая вряд ли подвергнется немецкой реквизиции, есть смысл. Я хотела, чтобы мы переехали в пригород, где вряд ли будут проводиться рейды и происходить другие сюрпризы. Прошли месяцы, прежде чем мне удалось убедить родителей, но я смогла настоять на своем и в конце концов мы переехали.