Ангелы Монмартра

Дождик закончился.

Дежан взглянул на часы и вздохнул. Прогулка по Парижу затянулась. Он достиг «Улья» только к двум часам. От усталости чуть гудели ноги. Мясной сок протек из бумажного пакета и намочил рукав.

Анж заметил, что стекла в окне второго этажа разбиты. Интересно, давно ли Шагал отсутствует дома?

– Ха-ха, – пробормотал художник. – Смешно.

От двери в «Улей» раздался плеск и басовитое уханье. На улицу потек мутный ручеек воды.

– Ну-ка, кто это там? – нарочито громко произнес художник по-русски.

Из-за дверного косяка показался ехидно прищуренный глаз и край пышных усов.

– Ого-го! – загорланил бас. – У нас гость!

Затем обладатель баса, глаза и усов сам показался в дверном проеме – двадцатисемилетний киевлянин Саша Архипенко, скульптор талантливый, наделенный от природы могучими руками и не менее могучим юмором. Сейчас он был в грубой полотняной рубахе и широких штанах. Его одежда выглядела удивительно чистой, зато руки вплоть до высоко закатанных рукавов покрывал слой подсыхающей глины.

– Здравствуй, Андрей Всеволодыч! Это я фартук решил постирать. Ты унюхал, не иначе: у меня кальвадос и хорошая компания.

– Еще не вечер! – Анж потряс кожаной сумкой, где меж картонов звякнули бутыли.

– Так чего не к вечеру пришел-то? – хохотнул скульптор. – А раз пришел, не морщься.

Из «Улья» донесся необычайно тонкий противный звук, от которого у Дежана побежали мурашки. Мгновением позже звук повторился на новой, низко гудящей ноте.

– Чертов румын снова терзает скрипку. Пойдем, развеселим, а то помрет от тоски и нас за собой утянет, карпатский упырь! – Скульптор с шутливой злостью ударил кулаком по животу одной из кариатид, охранявших вход в «Улей».

В крохотной мастерской-склепе Саши вдоль стен были прибиты многочисленные полки. Они прогибались под тяжестью бронзовых, гранитных, мраморных, гипсовых статуй и статуэток. У двери стояла бадья с глиной, ведро воды и кипа эскизов. Под окном лежал большой деревянный человек с руками и ногами на шарнирах. Он был выкрашен в ярко-красный цвет.

На полу друг против друга сидели маленький художник с лицом обезьянки Хаим Сутин и огромный, бородатый Константин Бранкузи – он-то и водил смычком по скрипке, добрая треть грифа которой утопала в его мохнатой лапище. Дальше, у окна, на одном из стульев примостился самый старший гость – поляк, признанный мастер скульптуры, почтенный Ксаверий Дуниковский. При появлении Анжа Бранкузи отложил смычок, Дуниковский привстал с поклоном, а Сутин, до этого с детским восторгом слушавший игру румына, сгорбился и опустил бегающие глаза.

– Вон туда, на мой стул, – указал Архипенко на свободное место у окна. – Сейчас пить будем, гулять будем. Кажется, все здесь понимают по-русски, – он оглядел сидящих.

– И о деле говорить будем, – подвел итог Дежан. – Собственно, за этим я и пришел.

– Дело секретное? – заинтересовался Архипенко. – А то давай разольем для почину да выйдем на воздуся.

– Поешь архиереем, – заметил Анж. – Секрета вовсе нет. И делать-то тебе ничего не надо.

– Па-а-анятно. Ты будешь меня рисовать.

Дежан положил пучок лука и сверток с мясом на стол. Затем вытащил из сумки бутыли и перемотанные бечевой картоны.

– Слушай, Хаим, не в службу, сбегай-ка за стаканами к Добринскому или Налейве, – попросил Архипенко.

– За стаканами – так я! – обиделся Сутин. – И наливать буду как самый младший?

– Ну, от этого я тебя освобожу, – ухмыльнулся в усы Саша – всё равно разливать поровну не умеешь. Будто и не художник, никакого глазомера.

– А вот и буду! – наивно возмутился Сутин. – Я художник!

– Договорились, – подмигнул Анж. – А мы Марику не скажем, что ты ему окна камнями побил.

Сутин покраснел и с гордо поднятой головой вышел из комнаты.

– Кстати, а где Шагал? – спросил Анж.

– В Витебск уехал, к родным.

– Ясно. Все уезжают, – пожал плечами Дежан. – Может, и не многие вернутся.

– Сейчас тяжело, – кивнул Архипенко. – Ну, да на всё Божья воля.

– Спаси нас Езус! – по-католически, слева направо, перекрестился Дуниковский. – Вот и Вильгельм Лембрук едет в Берлин. Какая тут политика! Он кроме своих скульптур ничего не видит, а должен бежать. Вы же знаете, сейчас раз немец – значит, шпион. А немкой, тем более красивой и белокурой, лучше бы панночке и не рождаться: их полиция хватает просто так. Видели плакаты на улицах, где блондинки за бокалом шампанского подслушивают разговоры французских и английских офицеров? Еще одна жестокая глупость войны. Но каждый сам знается на своем патриотизме. Я здесь живу неплохо и считаю, что многим обязан Франции. На днях запишусь в Национальный легион и буду спасать мир.

Прибежал Сутин со сложенными пирамидкой стаканами.

– Налейва и Добринский ушли в «Клозри-Де-Лила», – отрапортовал он. – Зато я взял у Кико́ина.

Дуниковский прошептал Анжу:

– Кикоин недавно вынул Хайму из петли. Не добже, – и громко обратился к Сутину: – Отнеси-ка ему после полбутыли кальвадосу, подзенькуй за стаканы.

– Непременно отнесу! – расцвел улыбкой Хаим, и глаза его стали светлыми и веселыми. – А это мясо, да? Пожарим?

Архипенко посмотрел на Дежана. Тот кивнул.

– Тогда все на двор! – распорядился Саша. – Вместе со стульями!

* * *

Компания расположилась за «Ульем», подальше, чтобы дым от костра не заползал в окна ротонды. Вместо вертела Архипенко принес стальной прут. Бранкузи с Сутиным отправились за дровами. Дежан откупорил ножом первую бутыль.

– Анжей, у меня к тебе просьба, – сказал Дуниковский. – Хочу лепить твою голову. Добже? Хорошая голова, необычная. Не сглазить бы, только может получиться шедевр. Так что помалюешь Сашонека, а я тебя. Или, может, займу у Саши кусок глины.

– Добже, – согласился Дежан. – Лепи свой шедевр, потом отдашь крестьянам на пугало.

– Что ты! – нахмурился Дуниковский. – Вы, русские, себя не цените и не любите. Вот только Серж Дягилев себя любит. До речи, он меня приглашает в свой балет делать декорации… Ты умен, талантлив, а говоришь, как дитя. Тебе не хватает уверенности.

– Может, и так, – согласился Дежан. – Разве что вы и цените. Только где найти любовь – и в себе, и в других? Мало ее на свете.

– Не печалься, Анжей, – скульптор хлопнул его по плечу. – Будет день и будет пища. Живи, как знаешь. Любовь сама тебя найдет.

– А то как же! – подтвердил Архипенко. Он отобрал у Дежана нож и приступил к нарезке мяса. – Еще на свадьбу пригласишь. Мы праздновать умеем и любим. Правда, Хаим?

Сутин и Бранкузи уже вернулись, принесли ветки и разломанные доски.

– От твоей правды не скроешься, Александр, – с акцентом, очень медленно расставляя слова, произнес Бранкузи. – Сейчас унюхают из окон и тоже слетятся. Нашел бы того, кто сказал: художник должен быть голодным… и убил бы.

Архипенко воткнул в землю две деревянные рогатки. Сверху положил на них прут, щедро унизанный кусками говядины.

– Костя, у тебя вроде были спички, – обратился он к Бранкузи. – Уж будь добр, расстарайся…

Когда пламя, раздутое мощными легкими румына, хорошо разгорелось, Анж отобрал бутыль у Сутина и наполнил стаканы.

– За вечное вдохновение! Пускай судьба полюбит нас, а мы ответим ей взаимностью!

– Виват вдохновению! – поддержал Архипенко.

Звякнули наполненные до краев стаканы.

– Андрей, ты бы рассказал, зачем тебе понадобился мой портрет, – напомнил Саша.

– Да вот, решил сделать из тебя пирата, – улыбнулся Анж. – Не возражаешь?

– Любопытно, – оживился Архипенко. – Я согласен. Только объясни, зачем.

– Ты бы у Фредэ спросил. Или у Пижара.

– Или у Лулу, – Саша с хрустом вгрызся в луковицу. – Не темни.

– Через неделю на Холме будет пиратский карнавал. Приглашаются все художники, поэты, скульпторы, само собой. Так что готовьте костюмы, иначе Фредэ не пустит. Я рисую афишу.

– А почему пиратский? – с восторгом спросил Сутин.

– Об этом узнаете на самом карнавале. Будет сюрприз. Очень странный, надо сказать. Папаша просил не сообщать.

– Не люблю сюрпризов, – сказал Дуниковский. – Особенно там, где много вина. То, я думаю, сюрприз хороший?

– Ну, хоть пытайте! – развел руками Анж. – Кому как. Там разберетесь.

– Саша, а ты вырежешь мне из дерева саблю? – загорелся Сутин. – Костюм я сделаю сам.

– Будет тебе сабля. Принимаю заказы! Вот Ксаверию, к примеру, я вырежу костыль и запасную ногу. Согласен, Дуня?

– Я тебе не Дуня с брудными пятками! – взвился Дуниковский. – Я е по́ляк шляхетной фамилии!

– Ладно, не кипятись! – расхохотался Архипенко. – Буду называть тебя Саввой!

Саше, этому жизнерадостному человеку с шапкой всклокоченных волос, пушистыми усами и бакенбардами, Дежан слегка завидовал. Внук иконописца и сын механика-изобретателя, Архипенко учился в Киеве и Москве. После переезда в Париж получил громкую славу. Около двух лет назад по всей континентальной Европе прогремела выставка его работ. Аполлинер хвалил скульптора на все лады, но слава не испортила Александра. Дежан завидовал не успеху, а самой личности – цельной и сильной. Архипенко шутил с друзьями, но не зло; смело вступал в борьбу с соперниками, но без излишней жестокости. Впрочем, врагов у него было мало, а волевой взгляд из-под низких густых бровей убеждал в том, что с этим человеком куда выгоднее завести дружбу. Именно благодаря взгляду и сильной натуре скульптора, Анж решил сделать его первым персонажем своей афиши.

– Поди к чертям! – Ксаверий жалел о мимолетной вспышке. – Вот ты друг, а не уважаешь. Ну, что с тобой делать? Скажу что: язык отрезать. И будет хороший немой скульптор. Хотя ты всё равно себе новый из бронзы отольешь, острее прежнего.

Анж снова наполнил стаканы.

– Да будет наше братство вечным! – торжественно произнес Архипенко. – И чтобы никогда не проходили славные деньки!

– За нас! – подхватили все.

После Дежан взялся за картоны. Сутин придвинулся к нему и стал наблюдать, как ловко летает карандаш в руке Анжа. Художник удивительно точно изобразил лицо Саши, чуть схематичнее очертил плечи, фигуру. Он вел четкие контуры и при этом практически не отрывал карандаш от бумаги. Едва завершив пробный эскиз, подхватил новый лист картона. На рисунке Архипенко уже предстал в камзоле с кружевным позументом и длинной шпагой на перевязи. Правая рука сжимала подзорную трубу, левая покоилась на рукояти кремневого пистолета, наискось воткнутого за кушак. На голове красовался английский парик с завитыми буклями.

– Классика! – похвалил Архипенко. – Да, пока мясо не готово, мы тоже займемся делом. Ксаверий, ты собирался лепить? Тогда пойдем за глиной. Андрей, поверни вертел.

Скульпторы удалились. Анж потыкал ножом в мясо и посильнее раздул угли.

– Мы как… люди в пещере, – улыбнулся Хаим.

Он уже немного привык к обществу Дежана. Вынул из костра обугленную щепку и без спроса взял один из чистых картонов Анжа. Тот промолчал: ему нравилась непосредственность Сутина. Дежан знал, что ранее судьба крепко избивала Хаима. Лишь переехав в Париж, этот смешной человек обрел толику душевного покоя. В Сутине наблюдалась странность: добряк был неравнодушен к виду подгнившего мяса. И с пугающим правдоподобием рисовал разлагавшуюся червивую плоть. Он сторонился незнакомых людей, избегал дружбы с кем-либо. Тщедушный белорусский еврей из многодетной семьи, Хаим познал нищету и унижения. Сама жизнь означала для него мучение. Здесь же его поддерживали, как могли, Модильяни и Жакоб, Кикоин и Кремень. Вот только с Шагалом не сошелся. И не упускал случая насолить земляку – так, по-мелкому, потому что на настоящее зло не был способен.

Хаим с трудом выражал мысли, частенько переходил с плохо знакомого русского на идиш. А по-французски и понимал-то с трудом, отчаянно стыдясь своего косноязычия и произношения. При всем этом он был бесспорно талантлив; знакомые недоумевали, откуда только у него взялся сильный дар живописца. Приятели из «Улья» и «Бато-Лавуар» жалели Хаима, подкармливали, делились деньгами. Он крепко пил, ел всё, что попадется, а потому часто маялся животом. Сейчас для него был настоящий праздник.

Скульпторы вернулись. Архипенко нес оловянные миски, а Дуниковский – увесистый кусок глины на квадратной дощечке.

– Ух ты! – Саша с восхищением поглядел на снятый с огня вертел. – Лишаюсь чувств! Господа, разбираем столовые приборы! Не взыщите, вилка только одна. Ее отдадим кормильцу нашему Андрею, королю обеда. А мы руками, по-простому.

– Да, как люди из пещеры! – не преминул добавить Сутин.

Саша нанизал мясо на вертел.

– И увидел он, что это хорошо! – сообщил Архипенко. – Чувствую, наедимся на целую осень. Ты бы почаще приходил, Всеволодыч!

– Раз приглашаешь, уважу, – рассмеялся Анж.

– Мало мяса! – Сутин с разочарованием посмотрел на остатки. – Может, я сбегаю на бойню?

– Ох, смотри, чтобы тебя резуны не поймали, – сказал Бранкузи. – Я слышал, как грозились вора убить и повесить на крюк вместо свиной туши.

– Я незаметный и осторожный, – ответил Сутин. Когда дело касалось еды, он становился бесстрашным.

– Поймают – кричи громко, – предложил Архипенко. – Прибежим, поможем. А кричать придется пуще резаной коровы.

Сутин согласно кивнул.

– Ладно, сегодня не пойду. А завтра в Лувр пойду. Кто-нибудь со мной хочет?

– Ну, доживем до завтра, – отозвался Дуниковский. – Впрочем, отчего бы нет? Давно собирался снова посмотреть Грецию.

Он поставил дощечку с глиной на свой стул и, присев на корточки, приступил к работе.

Именно Ксаверий впервые назвал Андрея Анжеем, и это имя потом переросло в Анжелюс. И тогда Дежан-Державин почувствовал себя свободным от привязанности к определенной территории, именуемой Российской империей. Он стал гражданином мира, одним из «Председателей Земного Шара», как это потом назовет поэт Велимир Хлебников. Анж научился полагать своей столицей любой город, в котором находился. Иногда он с грустью думал, что подобным мироощущением схож с Сутиным, для которого, казалось, и вовсе не существовало понятия родины. Впрочем, с Хаимом он никогда не говорил на эту тему.

Иное дело Дуниковский, истинный поляк, до мозга костей. О, Варшава, о, Ржечь Посполита! Он был горд и вспыльчив, этот маленький горбоносый шляхтич. В ноябре ему исполнится тридцать девять. А сколько персональных выставок у него было за эти годы, вряд ли он сам взялся бы сосчитать. Ксаверий – восхитительный портретист, известный «ловец душ», и сейчас Дежан с нетерпением ожидал предварительных результатов работы мастера. Ему было необычайно любопытно, каким видит его Дуниковский. Скульптор работал быстро, время от времени поглядывая на Дежана. Когда их взгляды встречались, Дуниковский ободряюще улыбался.

Анж поймал себя на том, что неосознанно выводит на картоне профиль поляка: маленький подбородок, тонкие губы, большие уши, немного прищуренные глаза. Этот человек, должно быть, счастлив, у него есть родина и множество верных друзей. Он никогда не предаст.

– Смотри, Анжей, – наконец позвал Ксаверий. – Если что не так, говори сразу.

Все столпились у глиняного бюста. Архипенко присвистнул:

– А Савва-то гений. Не устаю восхищаться! Только вот… ты позволишь? – и четкими движениями кончиков пальцев чуть опустил книзу уголки губ на портрете.

– Пожалуй, пожалуй! – согласился Дуниковский. – Анжей, как тебе?

Дежан смотрел на свое отражение. Да, те же черты, та же печаль в глазах – незрячих, без зрачков, как у греческого мудреца. Неотступная тоска одинокого и скучного Пьеро, чье проклятье запечатано в странном, вытянутом лице.

– Да, – выдохнул художник. – Будь я дикарем, непременно обвинил бы тебя в похищении души. Ты слишком хороший мастер.

– Мы действительно можем украсть душу, – задумчиво произнес Архипенко. – Но взамен дарим обновленную.

– Интересная мысль, – отозвался Бранкузи. – Это правда, Бог свидетель.

– Не поминай всуе! – одернул румына Ксаверий. – Искусство – оно человеческое.

– Зато искра – Божья, – парировал Архипенко.

Анж откупорил следующую бутыль. Все с готовностью протянули стаканы.

– За искусство созидающее, – произнес он. – Красиво звучит, но сам я не очень верю.

– Мне сдается, – многозначительно прищурился Дуниковский, – что ты поверишь. Быстрее, чем все мы…

– А есть картины, что убивают, – вдруг встрепенулся Сутин. – У нас в Смиловичах жил один дурачок… кадохэс… Рисовал мелом и углем на заборах. Его били сильно, особенно мясник. Он и меня бил за портрет своего дяди-ребе. Только вот как-то стали люди болеть и умирать. Потом поняли, что мрут лишь те, кому он картинки на стене или на заборе рисует. Наш ребе долго разговаривал с… – Хаим благоговейно ткнул пальцем в небо.

– Чего твой дурак от людей хотел-то? – спросил Архипенко.

– Кто его знает, афорц эн росл! – Хаим сплюнул в траву. – Ребе говорил, что мы нагрешили и нам послано испытание.

– Что было потом? – спросил Анж.

– А так… Его тихо удавили. Жандармы даже не сильно сердились. Урядник поворчал…

– Так-таки и убивали эти рисунки?! – не поверил Дуниковский.

– Да… людям становилось душно, синели… а после смерти картинки сразу пропадали.

– Может, он сам их незаметно стирал?

– Да его в доме заперли и не выпускали. Нет-нет. Я сам смотрел потом – совсем нет следа от мела. Совсем. Никакого. Даже в трещинках. А меня предупредили: если буду рисовать, то как и его… Я тогда убежал в Минск.

– А что было на его картинах? – поинтересовался Бранкузи.

– Он рисовал сов, – ответил Сутин и поморщился, – только не настоящих, а страшных.

Холодок пробежал по спине Анжа. Художник быстро набросал пучеглазое существо с мощными когтями и крыльями – то, которое явилось ему в недавнем видении.

– Похоже?

Сутин с удивлением ткнул пальцем в рисунок.

– Да, такие. Но эти добрее. А клювы у тех были открыты. Как ты… вы… узнали?!

– Можно на «ты», – разрешил Анж и вздохнул. Нечто страшное, уже два дня тревожившее его сознание, приобретало реальные формы.

– Дай-ка! – попросил Дуниковский. – Я покажу знакомому орнитологу. Анжей, а ты-то где их видел? Таких в парижском зверинце нет.

– Не надо нести твоему ученому! – Бранкузи отобрал рисунок у Дуниковского. – Ястребиная сова. Я румын, мы много знаем о совах.

– И о летучих мышах, что сосут кровь, – замогильным голосом простонал Архипенко.

– О них тоже, – без смущения подтвердил Константин. – Такова у нас природа. И… как по-русски… порода.

– Фу ты, жутко, – Дуниковский вздрогнул. – А уже вечереет.

– Я люблю, когда страшно, – произнес Сутин. – Работать лучше. И когда хорошо – тоже.

– У Влада Цепеша в замке были картины, – сказал Бранкузи. – Портреты предков. Только их сожгли лет сто назад. Думаю, правильно сделали.

Румын снова взял скрипку и заиграл что-то печальное и очень мелодичное.

Анжу совпадения казались пугающими.

– Что за веселье? – прокричал кто-то по-французски. – Какие жизнерадостные песни!

– Дидо! – расцвел Сутин.

– Модильяни, – развел руками Дуниковский. – Интересно, почему так поздно. Ведь уже давно должен был унюхать говядину – с самого Монмартра!

Миновав «Улей», к компании вышел Амедео. Он был в коричневой куртке и синем шейном платке. Из-под растрепанных волос глядели черные умные глаза. Походка Моди казалась легкой, чуть пружинистой. Сейчас он напоминал добродушную рысь.

Его сопровождал худощавый молодой человек с аккуратно подстриженной бородкой-эспаньолкой. В общем, ничего особенного, лица таких людей запоминались не сразу. Ощущая неловкость в чужой компании, гость прижимал к груди саквояж, из которого выглядывали потрепанные бумаги.

При виде Дежана Модильяни несколько стушевался.

– Здравствуйте, мсье, – он отвесил присутствующим шутливый и вместе с тем неподражаемо изящный поклон. – Рад вас видеть. Разрешите представить моего нового знакомого: Леопольд Зборовский… А это бутылка чудесного абсента!

– Вы по́ляк? – заинтересовался Дуниковский.

– Да, – смутился молодой человек.

– Он поляк и мой новый маршан, – с гордостью сообщил Модильяни. – Если не затруднит, прошу вас перейти на французский. Вы не обижаете моего друга дона Хайме?

– Нет! – засмеялся Сутин. – Едим говядину.

– А, полезное занятие! Мы не помешали?

– Что вы, мсье, – сказал Дежан, – присоединяйтесь. Я пожертвую для вас своей тарелкой.

– Благодарю, мсье Дежан. Называйте меня просто Моди, – Амедео внимательно посмотрел на художника. – О чем беседуете?

– Говорят, в сов превращаются души некрещеных детей, – продолжил Бранкузи по-французски. – Кажется, в Скандинавии их называют утбурдами. От них нет спасения одиноким ночным путникам, особенно в метель. Совы воплощают в себе многое: и мудрость, и смерть, и ночные страхи. Выберите, что вам по душе.

– Мне лично по душе вот этот сочный кусок! – Моди говорил уже с набитым ртом. – Даже вилка есть! Цивилизация!

– Вот и поговорили, – нахмурился Дуниковский.

– А я уже всё сказал… – Бранкузи прикрыл глаза.

– Слышали ли вы о карнавале? – вдруг оживился Моди. – Фредэ приглашает всех!

– Да, кстати, нужно успеть! – подхватил Архипенко и исчез в «Улье». Вернулся он с глиной на такой же дощечке, как у Ксаверия.

– Пикассо не говорил, когда вернется? – спросил Модильяни.

– А разве он уезжал? – ради приличия поинтересовался Бранкузи.

– Да, со своей Евой, – кивнул Амедео. – Я так и думал, что вы не знаете.

– Ева – это Марсель Юмбер, – доверительно сообщил Дежану Сутин. – Пабло ее очень любит. Она красивая.

– Так порадуемся за нашего Пабло! – Модильяни поднял стакан с абсентом.

Анж вежливо повторил его жест.

Он не любил Пабло-Барселонца за резкие движения, за остывшие адские угли в бледных глазницах. Этот маленький дьявол был быстр и опасен. Говорили, он всегда носит при себе револьвер – кажется, настоящий армейский «лебель». Но Барселонец был своим, Монмартр помнил его шумные похождения. Хотя в то же время в дорогой одежде и высокомерном поведении Пабло уже ощущалась холодноватая монпарнасская заносчивость.

В свою очередь он недолюбливал Дежана. Анж объяснял неприязнь Барселонца как проявление зависти. Нет, конечно, не творческой: определенное преимущество в технике, оригинальность картин Пабло порой действовали на Анжа удручающе. В данном отношении он сам по-доброму завидовал Барселонцу – слегка, без тени преклонения. Это проявлялось в том, что некоторые работы Пикассо порождали дикое, сумасшедшее желание работать, изобретать свое, новое, необыкновенное. Дежан раздражал Барселонца своим высоким ростом и титаническим сложением. Полагая, что большие люди – великаны и толстяки – всегда добродушны и бесконфликтны, Пабло иногда похлестывал самолюбие Анжа тонкой плеточкой острот. Впрочем, надо отдать ему должное, Барселонец не переступал грани между шуткой и настоящей обидой. И вместе с тем несколько раз Дежан не без удовольствия слышал от Макса Жакоба, что Пабло серьезно хвалит его работы. Анж втайне надеялся, что они когда-нибудь станут друзьями.

Солнце пробилось из-за туч, выкрасило влажную траву газона в желтоватый цвет.

Как хорошо, подумал Дежан. А ведь это закончится. Судьба разбросает нас по миру. Мы станем другими. Но когда-нибудь, в старости, каждому непременно вспомнится чуть пасмурный день и лужайка, где было так легко и уютно…

– О, а что ваяет наш Александе́р? – поинтересовался Модильяни.

– Да вот, – улыбнулся Архипенко. – Готовлюсь к карнавалу. Это… деталь костюма. Слышали, что без костюмов не пустят? Советую не тратить времени. Кому-то жены пошьют, а мы выкрутимся по-холостяцки.

Перед ним на доске выросло треугольное сооружение – шляпа с высоко загнутыми вверх полями и узорчатой окантовкой по краям. Сейчас он делал глиняный плюмаж, тонко выцарапывая ножом оперение.

– Треуголку я отолью из бронзы, – сообщил Саша.

– Не тяжеловата будет? – засомневался Амедео.

– Его шее всё нипочем, – не преминул сострить Дуниковский.

– Он-то знает, – буркнул Архипенко. – Польский пан!

– Пан! – хохотнул Моди, изобразив пальцами рожки.

– Сашонек, а ты мне и бронзы одолжи, – продолжил мстительный Ксаверий. – Я для тебя такой хомут вылью – загляденье!

– Ох, дождешься у меня, Дуня! – отвлекся от работы Саша. – Крепко накажу, не посмотрю, что старик.

– Я – старик?! – возмутился Дуниковский. – Вызову на дуэль!

– Покурить бы… – мечтательно сказал Архипенко и искоса посмотрел на Ксаверия.

– У меня только трубочный, – быстро сказал тот. – И его мало осталось.

– Ну, конечно… – приготовился сострить Саша, когда, неожиданно для всех, Зборовский достал пачку редких североамериканских «Лаки Страйк» и предложил компании.

Плотно набитые хорошим табаком сигареты пришлись как нельзя кстати. Одну под насмешливым взглядом Архипенко взял на пробу даже Дуниковский.

– Ты, Саша, – улыбнулся Бранкузи, – открыл бы шляпное ателье. Гранитные канотье, чугунные цилиндры, деревянные котелки. Для дам – особый шик! – медные зимние капоры с завязочками на цепях. – Это будет удивительнее твоей архипентуры. И принесет много-много красивых франков.