Город неба

Катя Капович

Город неба

Как-то в одном хорошем училище учитель начинал урок с задания: «Господа, опишите розу стихами. Каждый описывал как мог, а ученик Пушкин особенно изящно – «Увяла роза, дитя зари…» и т. д., – но и те, чьи неуклюжие упражнения до нас не дошли, урок заучивали: роза становилась розой только в результате поэтического описания. Это относится не только к любимому цветку поэтов – от царя Соломона до Гертруды Стайн, но и ко всему на свете: к Бородинскому сражению, деду Мазаю, испытанным острякам, дороге приморского сада, к жизни как таковой. Известный афоризм мы вправе переиначить так: жизнь, не описанная поэтически, не стоит того, чтобы ее жить. Что очень хорошо понимает Катя Капович, написавшая:

– не отрывая пера,опишу этот день и забуду.

Это конец одного стихотворения Кати Капович. В целом «Встреча в Иерусалиме» исполнено, как танец, где одно выразительное движение плавно («не отрывая пера») переходит в другое, пока не кончается неожиданным то ли прыжком, то ли просто падением. – «и забуду».

По поводу стихов этого поэта мне припоминается давний случай, когда в городе, где я родился и жил, гремела слава молодого Михаила Барышникова в «Жизели». Одному моему другу отказала в любви девушка, потому что на глубоко волновавший ее вопрос: «Почему Барышников во втором акте каждый раз падает в другом месте сцены?» – мой друг неострожно ответил: «А где его застанет конец музыки, там он и грохнется». Отвергнутый балетоманкой мой друг пошел завивать горе веревочкой и, надо же, той же ночью в ресторане неожиданно увидел Барышникова! Он подошел к танцору и попросил рассудить: прав он был или виноват. «Конечно вы правы, – сказал Барышников, – где меня застанет конец музыки, там я и грохаюсь». И добавил: «Только все дело в том, как грохнуться».

Все дело в том, как описывается жизни непрерывным пером. В этом смысле такие стихи, как, например, «Встреча в Иерусалиме» – образец поэтической дисциплины.

«Музыке не важен адресат», – пишет Катя Капович в другом стихотворении. Музыке важно лишь одно – чтобы ее исполняли не фальшивя. Но фальшивых нот читатель стихов Кати Капович не услышит. Читатель услышит сильный и красивый в лучших вещах, может быть, немного сбивчивый в экспериментальных, но всегда свой голос настоящего большого поэта.

Лев Лосев

Катя Капович

Город неба

И, шагнув на шаткий мостик,Поклянемся только в том,Что ни зависти, ни злости,Мы на небо не возьмем.В.Шаламов

Первая часть

«Когда под небом невесомые…»

Когда под небом невесомыеоднажды жили мы с тобой,когда нам пели насекомыев плафонах зелени густой,тогда уже в часы вечерниемне стал являться странный звук,как бы листвы сердцебиениепередавалось пальцам рук.В те дни, измученная мыслями,ещё не внятными уму,я поднималась и меж листьямибрела в мерцающую тьму.За огородами капустнымишли помидорные поля,и было и светло и грустно мне,и вся земля была моя.

«Я родилась, когда мне было три…»

Я родилась, когда мне было три,нашедши краба под приморским камнем.Он мертвый был, смотрели изнутриего глаза с холодным пониманьем.Я думала, он снова оживет,и полила его водой из лейки,но панцирь, как спасательный жилет,оранжевым блеснув, померк навеки.Трусы в намокшей тине, вьется гнус,в песке моя остриженная репа.Я буду жить, и я не оглянусьтуда, где он лежит и смотрит в небо.

«Училище напоминало ферму…»

Училище напоминало фермумашинного доения голов.Ученики, переваривши термо —динамику, слонялись средь дворов.Однажды со стены пропал Лескови появилось «Соколова – стерва».Потом в спортивный зал внесли рояль,учились танцевать на переменах,а после декабря там был февраль,и штукатурка сыпалась на стенах,когда они, согнутые в коленах,скакали, даже нервный Баштанарь.Танцуют Констандогло и Петров,танцуют в паре два Аркаши рыжих,танцуют все, выходят из углов,стеклом увеличительным их выжегна памяти моей Господь. Все ближекруги подмышек, музыка без слов.О чем же я железным соловьем?Они передо мной пройдут колонной,когда умру однажды целиком.Между козлом, канатом и бревномгори, гори, линолеум вощеный,качайся пыльный столб в луче косом.

«С кровати сползающий старый матрас…»

С кровати сползающий старый матрасиз детской больницы соврать мне не даст,где после уколов и чаюя «Трех мушкетеров» читаю.В больничной палате под номером трис карманным фонариком после зари,когда уже свет погасили.«Читай!» – остальные просили.Нас много, нас больше в палате одной,чем выдержать может больничный покойдетей с гайморитом и горлом,готовых служить в мушкетерном.Да нету такого в природе полка,где два санитара стучат в дуракав ночном коридоре в подвале.Ну, ладно, на слове поймали!Зато в обороте понятие есть,и можно высокий забор перелезть,и высвистать верного друга,чтоб кеды принес и подпругу.Чтоб мы убежали навеки с тобойтуда, где качается дым над трубой,и с ватой, с бинтами уродыуходят по черному ходу.

«За домом вырос сквер, где я сирень ломала…»

За домом вырос сквер, где я сирень ломала:на кладбище ее в тот год осталось мало —там бабы с магалы все обломали, видно,и продали уже. Одновременно стыднои сладко вспоминать жизнь, что прошла куда-тотуда, где больше нет ни девочек, ни сада,ни мальчика в очках, и только я брожу.Душа моя, я знаю тут крылечко,где можно тихо сесть спиною к гаражуи выдохнуть колечко.К нам урка подходил стрельнуть на опохмел.Наш был ответ простой: а Мотыля ты знаешь?И он к тебе не лез и долго вбок глядел,туда, где в кладке не хватало клавиш.Мотыль в тот год учил, что если будут бить,бежать нельзя, бить в пах ногою,на помощь звать, «да-нет» не говорить.И белый свет в глазах не путать с чернотою.

«Благословившее нас ни на что…»

Благословившее нас ни на чтовремя с лицом человека в метро,чей силуэт реалистом – и товыставлен был бы за двери искусства —это вот время и есть адресат,внутренний карцер с названием «ад» —дом его, двери в котором скрипят,под потолком не светится люстра.Белая косточка, демон тоски,пишет тебе та, которой с доскивместе стирал ты простые росткичисел и с древа познанья в субботникгруши сшибал – да теперь там пустырь,мир изменился как вдоль, так и вширь,песню не свищет дежурный снегирьи уклоняется, как второгодник.Так подведем вековую черту:помнишь окраину в желтом цвету?Жили, росли, в неказистом прудутак по-собачьи и плыли полвека.И ничего не связует нас с ним,это не мы в шляпах легких, как дым,в длинных пальто, из широких штанинчек достаем дубликатом успеха.Вновь побредут по тропинке сыройсквозь тополей бесконечный конвойдевочки – карие платья с тесьмой,мальчики, как голубые трамваи.На карнавале кружи их, наш век,пусть разольется серебряный смех,пусть не волнуется мама родная.Ибо кто знает, что будет потом.Свадьбы, постели, забвенье, дурдом,будто грядущее прет напроломи проступает сквозь детские лица.Боже, хранящий детей и зверей,дай им дойти в этот раз до дверей,не оступившись в одной из аллей,где этот ветер из листьев кружится.

Генералы песчаных карьеров

В тот день с развалин Херсонесавсе тропы к пристани вели,и малолетка, поэтесса,я тоже в море кораблисчитала на краю земли,и волны, салютуя, шлииз Севастополя в Одессу,как гладиаторы в пыли.Географический кружокотпраздновал конец сезона.Тебя я вижу, мой дружок,в трусах входящим в море оно;ты удочку отводишь вбок,и, словно ветряной пропеллер,на солнце крутится «бычок».Ах, солнца красный поплавок,ах, счастья сирого глоток —такие вы на самом деле!В начальных числах сентябрячернильной радугой заряна побережье красит воду.В час, как поднимут якоря,и отодвинется земля,мы поплывем по небосводу.И за кормою кораблятри чайки бросятся из стаи,за волнорез нас провожаяиз детства в дальние края.Вода вокруг была кругла,и ржавый якорь в ржавой дверцегустая тина облекла,как будто капилляры – сердце.Вокруг щемящесть бытия,и никуда уже не детьсячто мы на свете лишь друзья.Сейчас он скинет полотенцес глаз. И его увижу я.Мы с ним дружили тыщу лет.Прикинь, в смешных веснушках кожа,плюс глаз томящий полусвет,скорей на полутьму похожий —вот перечень его примет.Он вам знаком? И да, и нет.Мне тоже. Но любим до дрожи.Как описать любви лицо?На свете много есть полезнойи важной дребедени, ноя помню ночь в каюте тесной,как мы целуемся тайкоммеж двух темнот – морскою безднойи звездной бездною небеснойпод храп товарищей кругом.Нам стукнуло пятнадцать: страхи страсть играли с нами в жмурки,в запекшихся сухих губахдержали мы свои окурки,и, чтоб не запоздрил кто,налили в банку из-под сока,пусть даже и не Veuve Clicquot, —а спирт, смешав с водой немного.Корабль качало тяжело.Поныне с ясностью тлетворнойя помню, как меня рвалопотом во тьме ночной уборной.Конец каникул. Глупый рок,напрасно руки потирая,вещает грустный эпилог,его не будет, обещаю.А будет счастье без конца,навеки без конца и края,когда лиманская косанайдет на каменные сваи,на якорь встанет наш корабльучитель прокричит над ухом.В иллюминатере – причали голова немного кругом.Как нежен след от пятернина заспанной щеке. Вот здесь-тона льду казенной простыни,песочного касаясь тестатвоей веснушчатой спины,дай объяснюсь в любви. Все честно.Да, существует вечный свет.Да, существует в этом мирелюбовь – в пятнадцать юных лет,и в поздних пятьдесят четыре.И потому-то смерти нет.Нет смерти там, где ты влюблени дух, какой бы ни был между —спиртной или небесный он —на койке сторожит одежду,и движет солнце в круге дня,и движет к суше волны с треском,и на песке открытым текстомвыводит наши имена.

«На домоводстве шили мы трусы…»

На домоводстве шили мы трусы,-когда училка выгнала из класса-меня за дверь, где он уже сидел-на грязном подоконнике и косо-на улицу смотрел. «Тебя за что?»-«Да ни за что. Я ей иголку в жопу-воткнула». И поехало, пошло.-«Немного грубо, но смешно». На том бы-закончить повесть краткую мою,-когда бы жизнь закончилась на этом.-В ней было много лишнего. Смотрю,-как снег своим бумажным сантиметром-пытается измерить по длине-зазор меж небом и крестом гранитным.-Сними очки и повернись ко мне-в прошедшем времени, в порядке алфавитном.

«Помню первую встречу, глаза голубые…»

Помню первую встречу, глаза голубые,подготовку и «госы» последней весны,память тащит с собой все ужимки смешныемежду вздохом «спаси» и мольбой «сохрани».Как на пол утекало одно одеяло,как закат догорал и как с яблонь мело,как в кино «Не вечернюю» пели ромалы,от такой красоты становилось светло.Все гаданья кофейные сгущены в чашке,все слова зарифмованы с рифмою «пусть»,карты падают кверху последней рубашкой —в рай сравненьями светлый выкладывай путь.Помню лед коридорный, больничную тогу,там по кругу, по кругу, по кругу идетэстафетная палочка стафилококка,а как выйдешь – свободою горло дерет.Век глядела бы в старый колодец дворовый,где точильщик приходит утрами будить,и такою сермяжною правдой суровойпробирает от крика: «Ножи поточить!»

«По осени буду вдоль парка шагать…»

По осени буду вдоль парка шагать,где голуби, листья, камены,а, если устану, я буду глотатьпивную холодную пену.А если умру, то я буду в гробулежать одиноко и честно,и лобное место в холодном садузаймет тогда идол железный.И пусть он взметнет к золотым облакамтрубу в той последней аллее,где я подносила бутылку к губам,сказать ничего не умея.

«Предместье. Коррозией осень…»

Предместье. Коррозией осеньнакрыла строительный груз,всю технику поезд увозитв какую-то ржавую глушь.Строительный кран зависаетодин среди грязных канави долго по стройке гуляетзадумчивый, словно жираф.Как раньше на этом участкекипела рабочая жизнь,склонялись над сверлами каски,цветные салюты рвались.И только немая скотинаглядела с печалью в очахна новую эту доминув строительных гордых лесах.

«Среднеазиатской темной ночью…»

Среднеазиатской темной ночьюпо пути на озеро Балхашпосмотри на звездные отточьяи запомни сказочный пейзаж.Там, покуда чайник закипаетна чугунной газовой плите,пусть лукавый диктор загибаетоб ударном в общем-то труде.Про гектары хлопка в Казахстане —там и не валялся конь гнедой,юные валялись дарованьяна кровати рядышком одной.Вы их накормите и оденьтев казахстанский хлопок, в белый лен,разбудите в городе Чимкентепод распевы уличных ворон.Как же хорошо, глаза продравши,помолчать на фоне трескотнио великом в общем-то пейзажехлещущей по полю бороны.

«В любви ему тревожно объяснилась…»

В любви ему тревожно объясниласьи лбом уткнулась в острое плечо,но только одинокую унылостьпочувствовала сердцем горячо.Я вышла в вечер с длинными огнямиот мокрых фонарей в конце дождяи поняла, все кончено меж нами,вдоль опустевшей улицы бредя.Сырую тряпку отжимали тучи,сверчок звенел на сломанном шестке,и каждый звук мучительно трескучетакою болью отдавал в виске.

Полет

Все станции назад сосчитаны в уме,все белые слоны и кольца на березах.Вдоль теплотрассных труб, проложенных в земле,навытяжку встает знакомый перекресток.Здесь был когда-то лес, теперь здесь перевесасфальтного шоссе с домами из бетона,что поездом стоят без перемены мест,занявши круговую оборону.Здесь жили-были мы, великие числом,здесь можно отыскать бетонную траншею,где школьниками мы снесли металлолом,где смастерил сосед нам из бумаги змея.Бумажный змей летел в седые небесанад грязным пустырем и лысым косогором,над магазином «Мясо, колбаса»,над детскою площадкой с мухомором.Когда я возвращусь, профессор всех наук,пересеку пустырь, пройдусь до старой школы —плевать, что тридцать лет все было недосугприехать в городок бездумный и веселый.Все так же хорошо летит воздушный змейс фанерным костяком и длинною веревкойв седые небеса – все выше и смелей,что достигается бессменной тренировкой.И явное опять покрыто тайной тьмы,и средь небесной ямы дух перехватило.И воскресаем мы, ребята с магалы,и смешанный тот лес встает, как из могилы.И смешанный тот лес – живая пантомима —навстречу машет нам обрывками листвы.

«Душа моя, пойдем со мной…»

Памяти В.Ковенацкого

Душа моя, пойдем со мнойтуда, где воздух заплеснелыйтак упоителен веснойв апреле за метелью белой.Когда мы жили на землев краю воскресных огородов,бродили там навеселесреди таких же сумасбродов.Зима была нам недлинна,снег отходил уже в апреле,и коротка была весна,пора туманного похмалья.Навоз и сено в три скирдытам у рачитого соседа,попьешь колодезной воды,гуляй, каникульное лето.Однажды забрела я в дом,в котором жил забавный жительна пару со своим котом.Опишем странную обитель:стол, стул, кровать возле окнас горбатым согнутым торшером,горящим среди бела дняспиной к затянутым портьерам.Из серых досок книжный шкафв углу казался грубоватым.Хозяин подал чай из трав,обвел всю обстановку взглядом:«Второго стула в доме нет!» —сказал и сел на край кровати,достал коробку сигарет,мурчащего кота погладил.Мы пили с ним из кружек чайс какой-то лабудою дикой,и тут как будто невзначайон с полки снял смешную книгу.Машинописные листыв зеленом твердом переплете.Он посмотрел из темноты:«Ну вот, – сказал, – потом прочтете.»Мы говорили о делахи о природе говорили,о летнем поле в ковылях,его животворящей силе.Обычный легкий разговорлетал в той комнате приятно.Я вышла в сумерках во двор,брела дорогою обратно.Та книжица на сто страницстихов – как это оказалось —поведала про много лици в тот же вечер прочиталась.Стихов в ней нету проходных,в ней отразилась вся эпохав веселых строчках озорных,скупых от выдоха до вдоха.Средь современников чужак,вот так и должен жить писатель,бродить в некошеных полях,веселый травник, собирательлюдей, пейзажей, света, тьмы,росы на башмаках и пыли —всего, чем жили в мире мы,когда на этом свете жили.

«Человек в процессе переучки…»

Человек в процессе переучкисмотрит телевизор черно-белый,он уверен, как собака в случке,в счастье без конца и без предела.У него работа и зарплата,отпуск в виде южного курорта,в белом телевизоре – эстрада,в черном телевизоре – погода.Он не рвет, не мечет свиньям бисер,женщина сошьет ему одеждус помощью машинки типа «Зингер»,пиджака с халатом вперемежку.Жертву домостроя и горячек,он ее сажает на колени,он ее не бросит, пусть не плачето российских женщин положенье.

«Я из таких-сяких окраин…»

Я из таких-сяких окраин,где каждый сам в себя запаянот молодых своих волос,от духа луковых хинкали,от навороченной морали —всей этой жизни под откос.Там человек выходит утромс таким спросонья взглядом мутным,как будто вышел в неглиже.Он блудным сыном век скитался,он чем-то у чужих питался,ловил мотор на вираже.Куда идет он в снежных мошкахпо холодку на тонких ножках,когда зима, как молоко.Куда идет с утра мужчина?Не спрашивай его причины,так просто пожалей его.

«Припомню длинный день в разгаре лета…»

Припомню длинный день в разгаре лета,в центральный гастроном прошли печатнодва юные, бессмертные поэта,а после долго топали обратно.Вдоль кладбища прошли, военкомата,прошли районом Розовой долины,они несли бутылки, как гранаты —устроим нашей юности смотрины.Там жили бедно, весело и славно,бюст Ленина торчал в саду, как кукиш,и, наливая на скамье в стаканы,ему мы говорили: «Третьим будешь?»

«Подобрать бы мне несколько слов…»

Подобрать бы мне несколько словк музыкальной строке воробьев,чтобы вышли веселые строки.Нагудеть бы под нос на ходу,пусть на радость они – не беду —напеваются мной по дороге.Я пойду и спою те слова,я сирени нарву возле рва,я приду к тебе в красном берете,от улыбки моей вспыхнешь, друг,на, возьми эту ветку из рук,посмотри, что за прелесть соцветья!Посмотри, я сложила строкупро веселую жизнь на веку,где я слушала хор этот птичий,приходила в весеннем пальто,говорила извечно не то —уж таков у поэтов обычай.

«Мы встречались, целовались…»

Мы встречались, целовалисьи с работы шли домой,и ни разу не призналисьтой холодною зимой.Отвлечение стихамии циклонами зимы,и решили стать друзьями,и друзьями стали мы.И когда друзьями стали,так и ходим в поздний час,словно что-то потеряли,затоптали что-то в грязь.

1969 год

Летом я влезла на крышу бании попросила, чтоб все воскресли.Видела сверху, как шли цыгане,гнули гармошку и пели песни.Слазь, говорили, батян отлупит.Смолкли и мимо прошли по свету.Мама другую собаку купит,по водостоку на землю съеду.

«Помнишь: каменный дом на горе…»

Помнишь: каменный дом на горе,«проходи» – у жасмина пароль,просыхает белье во дворена веревках, протянутых вдоль.Просыхает сосед после днейбеспробудного пьянства давно,как трава после долгих дождей.Вот такое мне крутят кино.Хулигана везет воронок,отплывает железный трамвай,шепчет грязный ручей-ручеек:никогда это не забывай.

Субботник

Где малиновка спела, что вишня поспела,муравьиною кучей кипела работа,только очень одно самовольное телоне хотело работать до черного пота.Телу нравилась теплая с пылью землица,ему нравилось пялиться в пыльное летои от общего счастья в тени уклонитьсяс сигаретой и толстою книжкою Фета.Оно делало ручкой трудящимся людями ложилось под деревом с книжкой в охапку,и лежало в траве, и гудело, как лютик,подложивши под голову серую шапку.Там такая свобода помстилась в отрезке,прозвенела над телом свобода такая,что стояла работа уже не по-детски,первозванною вишнею губы кровавя.

«В осеннем сквере музыканты…»

В осеннем сквере музыкантыпьют водку после похорон,молчат полдневные куранты,в траве лежит аккордеон.Вот так бы умереть, чтоб кто-тозабацал музыку родне,а после из кармана штопордостал и выпил в тишине.Глядишь, и небо просветлелонад колокольней городской,и можно снова по однойиз чашечки бумажной, белой.

«Говорил мне один в пиджаке цвета пыли…»

Говорил мне один в пиджаке цвета пыли,назидательно щурясь в худое досьепод мигающей лампочкой в Нижнем Тагиле:«Почему же ты, сволочь, не хочешь, как все?»Потому, отвечала с тоскою во взгляде,что не нравится мне этой лампочки блеск,эти тени, которые стелятся сзади,эти стены казенные с краской, но без.Завтра выведут в снегом засыпанный дворик,доведут до вокзала, посадят в вагон,и рукой мне махнет отставной подполковник,оставаясь в краю мотыльковых погон.Буду ехать вдоль родины в общем вагоне,засыпать головой на трескучем окне,просыпаться в ночи головою в ладони,и приснится печальная родина мне.

Тагильская элегия

Вы видали, как пьют огуречный лосьонна огромном морозе в единый присест?Сорок девять копеек зеленый флакон,алкоголь уже есть и закусочка есть.И когда выпивает его натощакна холодном ветру в темноте человек,он бутылку закручивает второпяхи стыдливо глядит из-под сморщенных век.Человек молодой, но уже с сединой,что там твой оттопыривает карман?Можно память разбавить холодной водой,но нельзя разделить ее груз пополам.Огуречный лосьон темной ночью горитизумрудным огнем невозможных красот,посмотри, как загадочно в горло скользитогуречный лосьон, это – полный улет.

«Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна желты…»

Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна желты,и – в путь, цитируй до конца, библиотекарская дочь!Проплыл оранжевый трамвай с зеленою водой по борту,чей номер стерся навсегда, с трамваем вместе скрылся в ночь.В сознанье стерся вкус стекла и запах полуфабриката,над левой бровью белый шрам от шайбы, сорванной с резьбы,другой трамвай пришел с утра, но и его свезла цитата,прошел химический снежок, элементарный ферум-три.И ты идешь на выдох-вдох с такой толпой до поворота,в такой подземный переход, где сроду заняты места.Элементарно, дважды два, а, если что дойдет сквозь годы,то ведь пожнется и оно серпом и молотом труда.И между ними – жизнь твоя, как перетертая землица,но перед тем, как в переплав попасть на полный оборот,поёт железная труба, чтоб мне на месте провалиться.Поет, ржавея на ветру. Ей вреден чистый кислород.

Город неба

Объявили большой снегопади на малый его заменили,а на деле просыпался градв тихом городе Нижнем Тагиле.Было в городе мало свобод,много пьяных, прекрасных поэтов,прожила я там жизнь напередсредь природы простых элементов.Был тот город ужасно мне мил,справа – фабрики, кладбище – слева,люди мельком: из мира – в тот мир,горожане из города неба.И, когда я в конце умерла,то я видела в раме фабричной,как слетела искра со сверла,и подумала: вот и отлично.

«Контрастные души, инъекции чистого холода…»

Контрастные души, инъекции чистого холода —ничто нам с тобою не может на свете помочь,с деревьев летит паутинное бледное золото,в одном направлении с ним удаляешься прочь,прохожий, прохожий… Тебя за рукав я не дергаю,а мысленно так окликаю, как всякий поэт,сжигаемый мрачной догадкой и робкой тревогоюо том, что проходит, а ты ему смотришь вослед.Скажи мне, прохожий, зачем только странным спасением,когда у дороги в глазах мир летит кувырком,мне слышится звук – меж отчаяньем и утешением,как в Чеховских лучших рассказах. О чем он, о чем?

«Возвращайся, возвращайся, возвращайся…»

Возвращайся, возвращайся, возвращайсятвердой памятью и жалостью назадна места пустого облачного счастьяв проносящийся нарядный листопад.Возвращайся к телефонным желтым будкам,с беспорядочной любовью на землепрошепчи там имя длинное по буквам,нацарапанное двушкой на стекле.Там окно зажжется в утренней квартирев винограднике второго этажа.Возвращайся на места, где мы любилибольше, чем любили нас, моя душа.Возвращайся в опустевшие аллеипосмотреть, как проплывают облака,потому что утро вечера мудрееи великое видней издалека.

«Вот и все, колени к подбородку…»

Вот и все, колени к подбородку,Неужели это все?А ведь было раньше, рвали глотку,вечером шли пьяные в кино.Возле кинотеатра – ветр, тюльпаны,фильм смотрели «Пепел и алмаз»,эх, Цыбульский, по столу стаканызаскользили в двадцать пятый раз.Нынче черные очки надену,тоже в баре горькую возьмуи, хоть не положено, наверно,тоже серной спичкой подожгу.Не поймут друзья-американцы —для чего весь этот марш-парад?Нет уж, пусть стаканчики, стаканцыпо далекой родине стучат.

«Дежурною походкою пойдем…»

Дежурною походкою пойдемянварским нерасчищенным проспектомсветящимся, сухим, морозным днем,когда слезится снег под резким ветром.В снегу маркизы глухо шелестят,стальные крыши лезвиями блещут,сквозь прорези решетки белый садрябиновую дробь на клумбы мечет.Гуляют пароходы по реке,она у берегов совсем замерзла,блестят под солнцем ведра на пескеи рыбаков натянутые блесны.Проходит стайка школьниц через путь,фонарик загорается начальный.Вот так душа проснется где-нибудьи вспомнит жизнь – такой пустяк случайный.

«Солнце, как уличный фокусник…»

Солнце, как уличный фокусник,вынуло уличный градусник,день самый лучший, из благостных,снежный, в заторах автобусных.В булочных с хлебом подсушеннымс булочником тихо вежливым,нынче на службу не нужно намв этом снегу неразбуженном,будто за нитку подвешенном.