Убийца из прошлого

После немецкого гарнизона Кнутсен решил не возвращаться к себе в контору. Вместо этого он выехал на главную дорогу и повернул направо. Вокруг ни души. Сверху серое небо. Узкие шины его опеля пробуксовывали в широких колеях, и лишь по чистой случайности он не улетел в канаву. Нужно ехать очень осторожно: кто его будет вытаскивать, если он застрянет? После поворота ему не встретилось ни одной машины, ни норвежской, ни немецкой.

Свет в церкви не горел, да он этого и не ждал. Однако там, где заканчивалась дорога, снег был изрезан отпечатками шин. А ко входу в церковь кто-то протоптал тропинку. Труп исчез. Место преступления обследовала полиция? И кто же это тогда был, если убийство произошло в его районе и полиция тут – он?

В церкви стояла такая темень, что он сначала вообще ничего не видел. Кнутсен зажёг фонарик. Внутри было совершенно пусто. Старинные церковные картины – за долгие годы растрескавшиеся и выцветшие от переменчивой погоды, покрытые печной копотью, – пропали все до одной. Остались только светлые пятна на бревенчатых стенах и дырки от гвоздей. Ленсман прошёл дальше. Ничего, как он и думал. Даже железный крюк из стены пытались вырвать. Но он был огромным и вбит глубоко, так что достать его можно было только с помощью топора.

Церковь недавно прибрали или по крайней мере подмели. Ленсман снял шапку и почесал в затылке. Кто это сделал? И зачем?

Он вздрогнул – долгий жалобный крик разорвал тишину. Кричали снаружи, и ленсман даже узнал птичий голос, но всё равно выскочил. Две большие птицы кружили высоко в небе над церковью. Это летели на озеро Бьёрневатн гагары, что-то слишком рано в этом году. И больше ни звука. Ни ветерка, ни малейшего признака жизни – куда ни посмотри. Медленно, словно нехотя, падали с неба снежные хлопья. Скоро все следы людей и машин исчезнут.

Ленсман пешком прошёл по оленьему следу от реки до того места, где всего пару дней назад был саамский лагерь. Вежи[5] пропали. Только их круглые следы на снегу да почерневшие камни на местах костров говорили о том, что здесь недавно останавливались люди. Оленьи следы уходили на равнину. Но у ленсмана не было необходимого снаряжения, чтобы идти по ним. С вопросами к Миккелю придётся подождать до другого раза, а пока надо дать всем знать, что ленсман хочет с ним встретиться.

Кнутсен вернулся к своей машине, сел за руль. Датчик бензина показывал, что бак почти пуст. Лучше бы поехать прямо в контору. Бензина до Бьёрневатна не купишь, хоть у него, как у госслужащего, и есть все необходимые бумажки. Его норма топлива даже выросла, когда президент полиции в Киркенесе сообразил, что ленсману придётся порядком покататься, пока он будет ловить шпиона, шлющего радиосигналы русским.

Однако у самого Сванвика он вдруг поддался порыву, свернул на грунтовку и поехал в направлении Нирюда. Там на отшибе стояла ферма. Хозяева её были люди необщительные и гостей не жаловали. Ленсман обычно их не трогал и не показывался у них месяцами. Они были бедняками, эти люди, так что, если и шла тут какая продуктовая торговля в обход закона, ленсман предпочитал об этом не знать. Глубокие следы колёс указывали, что и здесь кто-то его опередил.

Было всё-таки что-то странное в бездетных супругах, живших на ферме. Оба сухопарые, спины прямые, лица серьёзные. Всегда сдержанны, отвечают односложно. Но у жены в глазах постоянно мелькает что-то неуловимое: как будто она на пару с мужем играет в игру, о которой пришедший и не догадывается, и ей от этого смешно. Ленсман подозревал, что они частенько продают еду на чёрном рынке – мясо, рыбу, картошку, рожь, морошку.

Наконец на дворе появился хозяин. Ленсман не пытался стучать в кухонную дверь – знал, что бесполезно, да и заперта она. Он вышел из машины, облокотился на капот и стал оглядываться. Ничего особенного он не искал, но притаившаяся за кухонной занавеской женщина об этом знать не могла.

– Ну? Что это ленсману у нас понадобилось, а? – мужчина медленно подошёл и сплюнул.

– Вы, может, слыхали, что вчера после полудня убили священника из Гренсе-Якобсельва?

– Так его вчера тут не было. Верно, Астри? Этот священник в Нирюд вчера не проезжал. – Он кричал, обращаясь к невидимой жене.

– Ясно, но, я подумал, вдруг вы слышали что-нибудь? Не видели какой-нибудь машины или пешехода на дороге? В Пасвикской долине народу ведь совсем немного.

– Не, мужик, бросай это дело к чёрту. Тут же всё время немцы таскаются туда-сюда. Окажись тут ленсман час назад, спросил бы солдат из гарнизона. Они тут были, на большущем грузовике приехали, верно, Астри?

– Да, о них я не подумал. – Ему и правда раньше не приходило в голову, что священника мог убить немец. – Но я имел в виду других. Граница же рядом. Мог через неё кто-нибудь перейти по этой дороге? А ещё тот, кто совершил преступление, прихватил автомобиль священника. Значит, он должен был ехать на нём в долину по этой дороге, других путей нет.

Мужчина обвёл рукой двор.

– Сам видишь, тут никакой машины нет. Хочешь в амбаре её поискать?

– Нет-нет, я просто собираю показания. Не сомневайтесь, я вам верю.

От ленсмана не ускользнуло, что жена вышла из дома и встала на камне, заменявшем им крыльцо. Руки её были скрещены на груди.

– Священника нашёл Миккель Сирма. Я бы хотел с ним перемолвиться словечком. Если вам случится с ним иметь дело, передадите?

– Так он уехал. Они отправились на летнее становище.

Вечерело. В маленьком хлеву беспокойно завозились овцы. Дневной свет померк, всё посерело. Ленсман почувствовал, что проголодался, и пошёл к машине.

– А его не Сирма зовут, – крикнул ему вслед хозяин, – это прозвище.

– А как же его зовут?

– Борицын. Миккель Борицын. Его дед на русской стороне жил.

Когда ленсман вернулся в Сванвик, в свой узкий деревянный дом, на кухонном столе обнаружился свёрток с копчёной сельдью и стакан морошки. Ленсман обомлел. Дверь-то была заперта. Несмотря на голод, к подаркам он не притронулся. Зато достал из пластикового контейнера кусок немецкого хлеба, намазал его жиром и положил сверху ломтики холодной картошки. Сварил в кастрюле кофе и отправился в кабинет. Стоило немедленно взяться за рапорт, пока в памяти живы все детали. Даже те, которые он не собирался упоминать. Киркенесского шефа ведь больше всего интересует его поездка к австрийцу-коменданту.

Зазвонил телефон. По телефону с ним связывались только из главного участка. Значит, надо отвечать.

– Да, Кнутсен слушает.

– Ну, здравствуй. Ты, наконец, дома. Шеф несколько часов пытался до тебя дозвониться. Только что ушёл. И я решил тебя предупредить. Шеф очень зол. Они ездили на ту сторону на пароме, допрашивали вдову. Это было нелегко. – Младший офицер немного помолчал. – Но случилось ещё кое-что. Я подумал, хорошо бы тебе знать об этом заранее, чтобы ты мог подготовиться. Звонил епископ. Оказывается, в церкви хранилась очень дорогая икона. Зануда священник отказывался перевозить её в Киркенес. Говорил, она принадлежит саамам. Верил, значит, всякой ерунде. Так вот, икона-то пропала. И немцы теперь про это прознали. Нас завалили телеграммами, приказами и контрприказами. А шеф, ясное дело, не хочет быть крайним.

Ленсман вздохнул и поблагодарил киркенесского коллегу за предупреждение.

– А машина священника? Её разыскивают? – успел он спросить, пока офицер не повесил трубку.

– Ах да, машина. Чуть не забыл со всеми этими делами. Нашли её возле немецкого лагеря. Не у того, который в Сванвике. У другого, дальше на юг. Её отогнали к реке, на самый склон. Вроде как спрятали в кустах. А внутри был труп. Парень себе башку разнёс. Наверно, это убийца и есть. И больше ничего. По крайней мере, немцы, которые его нашли, так говорят.

Глава 6. Письмо из Иёвика

Самолёту с Большой земли с погодой повезло. Он сделал круг над старым шахтёрским посёлком Лонгиер на семьдесят восьмом градусе северной широты и стал снижаться. Роузы наконец закончили ругаться.

– Господи, какая красота, ты только посмотри! – Себастьян Роуз прилип к окошку. Под ними высились горы и сверкали на полуночном солнце ледники. Эмма достала фотоаппарат. Она, конечно, знала, что снимки выйдут нечёткими, но не могла не щёлкнуть.

– Как ты думаешь, какая из гор Опера?[6] – спросила вдруг Эмма. Самолёт начал посадку и стремительно пошёл вниз. Эмме пришло на память трагическое крушение российского реактивного самолёта Ту-154, случившееся на Шпицбергене в прошлом году. Перед самой посадкой самолёт сошёл с курса и влетел прямо в гору. На борту был сто сорок один человек. Не выжил никто.

Себастьян Роуз бросил на жену быстрый взгляд. В последние недели она стала непривычно нервной, легкоранимой. Плакала, когда думала, что он не видит, о чём-то надолго задумывалась и не говорила о чём. Обычно такая разумная и отнюдь не сентиментальная. И, может, как раз потому, что они никогда не ссорились, случившаяся размолвка стала потрясением для обоих. Но теперь всё позади – думал Себастьян. Кажется, поездка на Шпицберген подняла ей настроение, она радовалась, что встретит друзей отца.

Когда их автобус остановился у отеля «Северный полюс», было уже поздно, но Эмма ложиться спать не захотела. Она села на край широкой двуспальной кровати и сверкнула на него глазами.

– Другие тоже не спят. Ты разве не слышишь?

Солнечный свет заливал каждый уголок номера. Ветер раскачивал незакрытую створку окна, звякала оконная задвижка. Себастьян вздохнул и задёрнул шторы.

– Эмма, это отель. Ну конечно, кто-то устраивает у себя в номере шумную вечеринку и изо всех сил мешает соседям. А нам с тобой лучше лечь. Семинар начинается рано утром, в девять. Осталось всего несколько часов.

– Встреча. – Эмма говорила рассеянно. – Никакой это не семинар. Мы будем вспоминать мёртвых. Те, кому есть о чём сожалеть, смогут сказать об этом вслух и, возможно, получить прощение.

Она так и осталась сидеть. Не поменяла позы, пока он был в ванной. Наконец произнесла:

– Пожалуй, я пойду прогуляюсь.

– Нет, никуда ты не пойдёшь. Ты не будешь одна ходить по Лонгиеру среди ночи. – Страх за неё накатил так внезапно, что он не смог сдержаться. И тут же получил обидную отповедь:

– Не разговаривай со мной таким тоном. Ты врал мне о моём отце. И я должна после этого тебе доверять и тебя слушаться? Ты этого добиваешься, да? Решать всё за всех?

– Эмма, я тебе не врал. Ни разу.

– Да уж. – Лицо её стало пунцовым. – Не врал, пусть так. Но ты далеко не всё рассказал мне о том месте, в которое тебя отправили зимой сорок первого. Ты и сейчас молчишь о том, что скрывал от меня все эти годы. Прикидываешься, что рассказывать больше не о чем. А как это назвать, если не ложью?

– Эмма… – Себастьян не находил слов. Она права. Он о многом ей не рассказал. Острое чувство вины заставило его замолчать. А хуже всего то, что кое-кто из ветеранов знает то же, что и он. От этой мысли его жёг стыд. Тот ветеран там тоже был. И это благодаря ему отца Эммы тогда, больше полувека назад, уволили из лагеря, в котором восьмилетний Себастьян Роуз провёл ужаснейшие месяцы своей жизни.

– Как по-вашему, что самое главное? – спрашивал Тур Олуфсен, бывший шахтёр из Лонгиера. Он подался вперёд в своём кресле, которое успел отхватить, придя в номер одним из первых. Комната была битком набита ветеранами: пришли все. Обнаружился даже один немец. Они смеялись, выпивали, травили анекдоты и вспоминали позабытые случаи. В конце концов разразился спор о цели и назначении этой встречи. Председатель Союза ветеранов, Якоб Кремер, всё больше отмалчивался. У него были грустные новости для членов общества, но с ними можно было подождать до торжественной встречи в Ню-Олесунне.

Однако Олуфсен был настроен по-другому, считая, что всё достаточно серьёзно. Пора – решил он. Время шло к трём утра. Солнце сделало по небу полный круг, яркий свет вернулся на восточную сторону отеля и теперь бил в приоткрытое окно, выпускавшее наружу табачный дым.

Олуфсен продолжал:

– Мы собрались, чтобы проститься с пережитым когда-то здесь, на Шпицбергене? Или чтобы рассказать о том, что столько лет прятали в своих черепушках? Спрашиваю, потому что не хочу никому мешать. Меня-то оба варианта устроят. Мне всё равно.

– Если не расскажем, эти занозы так на свет и не выйдут. – Харальд Ольдерволл говорил так тихо, что не все его расслышали. Он сидел в глубине комнаты на перевёрнутой корзине для мусора, возле лакированного комода с баром и телевизором.

– Про что смолчим, то с нами в могилу уйдёт. Не то чтобы за мной что-то серьёзное было. А всё ж таки кое о чём и я думал, да.

Советника по культуре при губернаторе с ними не было. Историк из Тромсё давно ушёл спать. Ветераны переглянулись. Они были одни. То, что сейчас прозвучит, останется между ними.

– Ладно, – сказал наконец Якоб Кремер, – раз уж вы так этого хотите. Но только это должно остаться вне программы. Если начнём выяснять отношения днём, посторонние обязательно вмешаются. В нас вцепится какой-нибудь журналист или писатель, и встреча кончится ещё большей неразберихой, чем начиналась. Однако я согласен, что есть вещи, о которых после стольких лет можно и поговорить. Почти все мы жили, нося в себе боль. Так с чего начнём?

– Если хотите ворошить неразгаданные загадки военных операций на Шпицбергене, убедительно прошу не забыть меня. А также командира эскадрильи Макса Зайферта. У него тоже есть что вам показать. – Немецкий метеоролог внимательно посмотрел на собравшихся. – Как вам известно, в Ню-Олесунне произошёл несчастный случай. Я всегда думал, что та смерть в горах…

– Конечно-конечно, но не будем говорить об этом сегодня. Англичане тоже должны участвовать, без них полной картины не получится. А они прилетают ночным самолётом.

Тур Олуфсен посмотрел на часы.

– Так они приехали уже. Самолёт ведь в час должен был приземлиться? Ну да, с нами их сейчас всё равно нет. К этой истории мы потом вернёмся, ладно? А я, ежели кому интересно, хочу вспомнить, как мы плыли на Шпицберген. На борту «Мунина» в мае сорок первого. Кто-нибудь ещё помнит? – Олуфсен замолчал и уставился в пол, перекатывая в пальцах самокрутку.

Поднялся председатель.

– Итак, мы все согласились на закрытую встречу после окончания официальной программы – только для ветеранов. Но не сегодня. По-моему, пора ложиться. Через шесть часов в Доме начнётся доклад для жителей Лонгиера. Странно будет, если мы не придём.

Ночное собрание происходило в его номере, и он надеялся, что гости поймут намёк и разойдутся.

Кнут Фьель вскочил очень рано из-за удивительно яркого сна. Всё ещё под впечатлением, он сидел в кровати и щурил глаза из-за слепящего света, заливающего спальню. Оказалось, что он забыл задёрнуть шторы. Было чуть больше пяти утра. О том, чтобы лечь и заснуть, нечего было и мечтать. Это известно любому, кто хоть немного пожил на Шпицбергене: в тёмное время года спишь слишком много, а летом – слишком мало.

Офицер полиции из администрации губернатора, Кнут жил на втором этаже одного из больших домов в Бломюре. Квартира у него была небольшая, зато из окна гостиной открывался фантастический вид на Лонгиер и долину. Он немного постоял, разглядывая все эти острые крыши и разноцветные дощатые стены. Похоже, излюбленная жителями высоких широт архитектурная форма домов – скворечник. И не важно, на севере ты или на юге. Кнут видел похожие красные, синие и зелёные домики в Гренландии: как будто на ледник наклеены разноцветные стикеры. И в Ушуае, самом южном городе Аргентины, ряд за рядом карабкаются маленькие домишки по крутым горным склонам: фронтоны смотрят на гавань, острые чёрные крыши – как упрямые восклицательные знаки, адресованные океану.

Кнут уселся за кухонный стол и стал ждать, пока сварится кофе. Сон никак не желал рассеиваться. Ему снилось, что он разыскивает реестр с именами. Перед ним бледный человек в чёрной форме, он сидит за непропорционально большим письменным столом. Кнут запомнил охватившие его неприятные ощущения, панику. Найти то, что он ищет, было невероятно важно, это был вопрос жизни и смерти. Кнут догадался, что это живёт своей жизнью в его подсознании старое дело об убийстве. Только вот папка с рапортами, которую ему одолжил историк, при всём своём богатом разнообразии никакого реестра не содержала.

Кнут сходил в гостиную за папкой и разложил её содержимое на столе. Попытался рассортировать документы по важности. На самом верху оказалось письмо пожилой женщины. Написано оно было узким, трудно читаемым старомодным почерком. Он уже несколько раз откладывал его в сторону, но сейчас решил прочесть.

Начиналось письмо именно так, как и говорил историк. Далее было вот что:

Может быть, мои сыновья винят меня в том, что я не воспрепятствовала их вступлению в немецкую военную бригаду. Их отца давно нет в живых, поэтому скажу как есть. Он был нацистом. И гордился поступком сыновей.

После отъезда мальчиков в Германию мы получили всего два коротеньких письмеца. Больше всего мне жаль Нилъса. Он был таким доверчивым. Долгое время от них не было никаких вестей, но в конце концов Оттар прислал мне письмо – из Харстада. Он сообщал, что Нилъс погиб в Польше, а сам он сбежал. О том, как ему удалось вернуться в Норвегию, он не писал. Зато писал, что снова отбывает, на этот раз на Шпицберген. Он сменил имя, чтобы его не разоблачили немцы. Надеялся в конце концов примкнуть к норвежским военным частям в Англии. Я была очень горда за Оттара и горевала по Нилъсу. К сожалению, не смогла найти этого письма со штемпелем Харстада. Но через несколько лет после окончания войны я получила открытку из английского города Гринок. Как Вы можете видеть, на ней дата – 29 апреля 1942 года, так что она долго лежала у них на почте, пока её не отправили. В ней Оттар говорит, что будет бороться за свободную Норвегию и должен вернуться на Шпицберген. Подписи нет. Вкладываю открытку в конверт вместе со своим письмом, но от всей души прошу Вас не потерять её и вернуть мне. Это последняя весточка, которую я получила от Оттара.

Вот и вся моя грустная история. Мне тяжело пришлось во время войны, и после тоже. Но теперь я могу надеяться, что Вы мне поможете и я увижусь с сыном – или хотя бы узнаю о его судьбе прежде, чем меня самой не станет.

Низкий Вам поклон,

Агнес Волъд

Кнут посмотрел в папке. Никакой открытки в ней не было. Он перетряхнул документы на столе – ничего. Фьель вздохнул и принялся перечитывать первый рапорт, составленный ленсманом из Пасвика, сжатый, но детальный. Датирован он был июнем сорок первого.

Два часа спустя Кнут прибыл в отель. Хенрика Сигернеса он нашёл сидящим за столиком в ресторане. Кнут положил перед историком папку – отдавать её не хотелось.

– Вот, возвращаю, как договорились. Я не так уж много успел прочесть. Рапортов тут прилично. Но ты уверен, что отдал мне всё? Мне показалось, что кое-чего не хватает.

Историк кивнул на свободный стул.

– Возьми себе чашку кофе и присядь. Только мне надо скоро уйти, чтобы успеть на доклад в Доме, – тем более что читать его должен я. Хочу немного подготовиться. А Хьелль Лоде говорит, что народ уже собирается. Только что звонил. Я и не думал, что на Шпицбергене такой интерес ко Второй мировой. Но несколько минут у нас есть. Так чего, ты говоришь, не хватает?

– Открытки, которую пожилая дама из Йёвика приложила к письму. Её нет в папке.

Историк растерялся.

– Да что ты говоришь? Как странно. Я помню, что открытка в конверте была. Точно помню. Иначе я бы не связал два дела вместе.

– И что ты думаешь? – Кнуту и самому как раз пришла в голову мысль. – Что, если парень, которого ты ищешь, после войны на Большую землю не вернулся, а остался здесь? Тогда среди ветеранов его нет. Но, возможно, он сегодня придёт послушать доклад.

– Напугать меня хочешь, да? Тогда тебе надо идти и слушать самому – а заодно изучать пришедших. Ведь полицейский тут ты. А я просто научный сотрудник.

Однако Сигернес явно был встревожен больше, чем хотел показать.

– Можем поговорить после доклада. Ветераны уедут на шахту, угледобывающая компания «Стуре Ношке» пригласила их посмотреть на современное оборудование. Встретимся тут? Правда, я хочу успеть на Грен-фьорд. Туда пойдёт судно береговой охраны «Анденес». У них с собой телеуправляемый подводный аппарат, будут искать останки тех двух кораблей. Они по-прежнему лежат на дне, просто фантастика! Мне хотелось, чтобы вниз отправили аквалангиста – за бортовым журналом и документами. Но начальник береговой службы сказал, что это и дорого, и небезопасно, да и морская вода наверняка уничтожила бумагу.

Сигернес поднялся.

– Мне пора. Папку можешь пока оставить. Мне она сейчас не нужна. Глядя на то, как всё оборачивается, я уже жалею, что связал эти два дела. Меня-то интересует история полицейского сыска во время войны. Удивительно, насколько его успехи зависели от связей на местах и от сотрудничества с немцами. Но я всё-таки попытаюсь выяснить, кто он, этот убийца, которому, возможно, удалось просочиться на Шпицберген. Бедная женщина, его мать. Что я ей скажу?

Историк двинулся было к выходу, но передумал и вернулся.

– Ты приехал в отель только ради того, чтобы поговорить со мной об этом деле? Что тебя так заинтересовало?

Кнут, скривившись, вздохнул.

– Я сегодня плохо спал. Видел сон, что-то такое про реестр имён. Проснулся, лежал и думал об этом деле.

Историк немного подумал.

– Людей на Шпицберген отправляла угледобывающая компания, летом сорок первого, до эвакуации, их контора была в Харстаде. Думаю, они только и делали, что проверяли людей и имена до бесконечности. Немцам ведь не хотелось, чтобы в Лонгиер отправили постороннего, не связанного с горным делом. Шпиона, например. Наверно, надо спросить в здешнем офисе «Стуре Ношке», не могут ли они разыскать в своих архивах списки людей, нанятых летом сорок первого. Скорее всего, списки утрачены. Когда проводили операцию по эвакуации Шпицбергена, они мало что смогли увезти. А потом большую часть строений сожгли.

«Как всегда, уверены, что они одни, – думал человек, который сидел по другую сторону низкой перегородки, делившей столовую на две части. – Им никогда не приходит в голову, что кто-то может подслушивать?»

Он давно убедился, что по его лицу ничего нельзя понять и в глазах нет и следа замешательства. А всё-таки глупо было ехать на Шпицберген. Нет никакой необходимости мучить себя воспоминаниями о том, что он уже больше пятидесяти лет назад оставил в прошлом.

Его прежней жизни больше не существует, он похоронил её, как дорогого покойника. Как-то раз в семидесятых он приезжал в Йёвик. Зарегистрировался в гостинице, потом бродил по улицам, останавливался у дома своего детства. Белый деревянный дом, совсем не такой большой, как ему помнилось, зажатый между торговым центром и автозаправкой. Столько всего поменялось, старые дома снесли или перестроили до неузнаваемости. Кое-какие улицы даже поменяли своё место и шли совсем не там, где раньше. Город вырос и странным образом помолодел, став более вульгарной и шумной версией самого себя.

Его никто не узнал. Только мать посмотрела на него с подозрением, когда он прошёл мимо. Да и он едва-едва её узнал. Правда, шёлковый шарф с лиловыми розами, который она так любила, по-прежнему был накинут на плечи. Он знал, что отец давно умер. А брат… Ну конечно, он знал, что случилось с братом.

Он выписался из отеля тем же вечером, хотя номер был оплачен до утра. Но он торопился на север. Никто по нему не скучал, никто не мог его узнать. И всё-таки необъяснимая тяжесть в груди давила ещё несколько недель – лишние страдания, от которых никакой пользы. У него теперь другая жизнь.

И всё-таки съездить в город детства было правильным решением. Там он убедился, что ему ничего не угрожает. И был твёрдо в этом уверен все последующие годы. До этого самого дня. До тех пор, пока его мать, которая, очевидно, всё ещё жива, не написала случайному человеку, историку, и не навела его на след событий, у которых не должно быть никакой связи. А историк взял да и обратился в полицию Лонгиера. Однако разговор, который он подслушал, свидетельствовал, что пока никто из них в расследовании далеко не продвинулся.

Он почувствовал, как закипает прежний гнев. И подумал, что устранял людей и раньше, если они начинали его обременять. Чётко и быстро. И не попадался.

– Ты чего сидишь? Пошли, доклад скоро начнётся. – Тур Олуфсен улыбнулся неуклюжему старику, притулившемуся у перегородки, и увёл его к стойке регистрации, где нетерпеливый водитель дожидался последних ветеранов, чтобы отвезти их в Дом.

Глава 7. Ещё один труп

Ленсман поехал осмотреть место, где нашли машину священника. Несмотря на поздний час, над горизонтом тяжёлым серым шёлком переливался свет. А ведь ещё только самое начало весны. Через несколько недель солнце вообще перестанет заходить. Лёд в реке уже трескается. Но ледоход не начался, и реку легко можно перейти. Перебраться на другую сторону, где земля, то вздымаясь грядами лесистых холмов, то опадая, тянется дальше и дальше – через Мурманск, через шахтёрский город Никель, по Кольскому полуострову, через Архангельск и Печору и ещё дальше к востоку на бесчисленные километры – до самого Ледовитого океана. С незапамятных времён это русские земли. Но теперь за рекой финская территория – согласно Тартускому мирному договору, заключённому между Россией и Финляндией в 1920 году. Немцы ведут строительные работы в разных местах, сооружают безопасные переправы. У оккупационных властей явно свои планы.