1985, или Полевой сезон

Пролог

Захар Сазонов так и не доел опрометчиво заказанный стейк из кенгурятины. Он допил пиво, встал из-за столика, накрытого в глубине паба, и подошёл к стойке. Молодой бармен заканчивал обслуживать группу суетливых китайцев, снимавших друг друга разноцветными мобильниками и невесть о чём споривших. Через стеклянную входную дверь виднелся океанский лайнер высотой с десятиэтажный дом, только что пришвартовавшийся к противоположной стороне Круглого причала. По трапу один за другим сходили на берег туристы. С детским удивлением оглядываясь по сторонам, они доставали фотоаппараты, снимали друг друга на фоне корабля и направлялись вдоль бухты в сторону нависших над водой раковин сиднейской Оперы. Накрапывал дождь, но по мокрой набережной, никак не реагируя на непогоду, сновали взад-вперёд многочисленные прохожие. В пабе же было сухо и уютно, к тому же из плоского настенного телевизора звучали божественные джазовые композиции в исполнении Эллы Фицджеральд. Как жаль, что Даша застряла в зоопарке – с ней тут было бы веселее. Китайцы, продолжая галдеть, расселись за двумя сдвинутыми для них в центре паба столиками. После их ухода обнаружилось, что у стойки на высоком барном стуле сидит и потягивает пиво пожилой австралиец, держащий на согнутом колене широкополую соломенную шляпу.

– Кружку «Lord Nelson» – попросил Захар бармена. – И две пачки… как это по-английски? Фисташек!

– Хорошо, сэр! Садитесь, вам принесут.

В правом ухе бармена блестело золотое кольцо. Разливая пиво, он вполголоса подпевал певице из телевизора и мечтательно улыбался. Ему было от силы лет двадцать пять. «В этом возрасте все люди улыбаются, – подумал Захар. – А я? Постой-постой… В каком году мне было четверть века? Да, пожалуй, я тоже тогда улыбался – безо всякой на то причины. По крайней мере, намного чаще, чем сейчас, в мои шестьдесят лет».

Захар обвёл взглядом переполненный посетителями паб и не спеша направился обратно. Рядом со стойкой, за маленьким круглым столиком, сидели и пили пиво три пожилые женщины-аборигенки. Одну из них, удивительно белозубую, можно было без натяжки назвать симпатичной, две другие были некрасивыми, с крупными чертами лица, но весёлыми и улыбчивыми. Белозубая аборигенка внимательно посмотрела на проходившего мимо Захара, подмигнула ему, словно старому знакомому, и быстро шепнула что-то своим подругам, после чего вся компания взорвалась от хохота. Захар вздрогнул от неожиданности, но совладал с собой и пошёл дальше. За следующим столиком сидела немолодая индийская пара. Седобородый мужчина изучал туристическую карту, а его элегантная спутница в длинном шёлковом платье, с красной точкой над переносицей, скучающе разглядывала окружающих. Встретившись глазами со взглядом Захара, она вздрогнула, будто от внезапного воспоминания, смутилась и опустила глаза. Ещё дальше, у самой стены, на непонятном языке шумела очень колоритная компания. Судя по несколько раз прозвучавшему слову «Амазонка», это были южноамериканские индейцы. Протискиваясь между их столиками, Захар случайно задел смотревшую на него с широко раскрытыми глазами миловидную смуглую низкорослую женщину лет пятидесяти. После его сбивчивого извинения она густо покраснела и закрыла лицо пивной кружкой. Все эти направленные на него с разных сторон женские взгляды создавали ощущение стойкого дежавю. В памяти что-то медленно зашевелилось, некая бесформенная пелена тщетно попыталась выкристаллизоваться в отчётливое изображение, но для успеха не хватало небольшого толчка.

Когда Захар, на минуту задержавшись перед стоявшей в центре паба деревянной моделью парусника, вернулся к своему столу, пиво с фисташками было уже подано. Круглые настенные часы показывали пять часов вечера. Даша строго-настрого наказала ждать до упора – хоть до шести, хоть до семи. На конец дня они запланировали теплоходную поездку в пригородный район Мэнли. Хотелось побродить по пустому песчаному пляжу, посмотреть на океан в закатных лучах солнца, полюбоваться живописными видами, да и просто побыть вдвоём, вдали от толпы. Захар достал мобильник и углубился в изучение расписания отправления паромов.

– Не помешаю? – раздались над его головой русские слова, произнесённые с сильным английским прононсом.

У столика с пивной кружкой в руке стоял австралиец с золотистой шляпой, залихватски перекинутой за спину. Он выжидающе смотрел на Захара.

– Нисколько! – ответил тот по-русски. – Присаживайтесь. Изучаете русский язык?

– Да нет. В этом нет нужды – я сам русский. Точнее – австралийский русский. Или, если хотите, русский австралиец. А я ведь сразу вас вычислил, по акценту. Вы не очень-то сильны в английском!

Это была сущая правда, хотя и немного обидная. Захар добродушно улыбнулся:

– Редко приходится говорить по-английски… Поэтому даже простейшие слова забываются. Там, где я живу, говорят по-французски. Да вы присаживайтесь!

– А где вы живёте, если не секрет? – поинтересовался мужчина. Его акцент был чудовищным, но он тщательно выговаривал каждое слово, поэтому их смысл был понятен.

– В Швейцарии. Мы с женой уже двадцать лет там живём. Эмигранты со стажем… Приехали из Сибири. А вы?

– Возможно, вас это удивит, – ответил австралиец, отхлебнув пива, – но я действительно русский. По крайней мере, по происхождению. Дедушка и бабушка жили в Харбине. В сорок пятом году деда арестовали и увезли в СССР сотрудники НКВД – с тех пор его больше никто из наших не видел. Бабушку не тронули, она каким-то чудом уехала с шестнадцатилетней дочерью в Пекин, год там работала, накопила денег на дорогу, а потом перебралась в Австралию. Сначала жила в Мельбурне, чуть позже обосновалась в Сиднее. Она давно уже умерла. Её дочь вышла замуж и вскоре стала моей мамой. Вы можете меня понимать только потому, что мама всю жизнь преподавала русский язык. О, как она мучила меня этим невозможным языком! Я просто обязан был каждый день говорить с ней по-русски. Сделать сына русским – это была её идея фикс, несмотря на то, что с отцом все мы говорим по-английски. Сейчас маме уже за девяносто… Кто мой отец? Вообще-то английский – не родной его язык. Он голландец! Так что вы живёте не так уж далеко от родины моего отца. Да, меня зовут Майкл. Хотя для мамы я до сих пор Миша.

– Захар. Очень приятно!

Они пожали друг другу руки. Народу в пабе заметно прибавилось. По оконным стёклам застучали крупные капли дождя, но Захар по недельному опыту знал, что через несколько минут небо будет ясным, как девичьи глаза. К тому же сиднейский зоопарк покрыт стеклянной крышей, поэтому беспокоиться за Дашу незачем.

Майкл медленно тянул пиво, обдумывая мучившую его мысль. Обветренное лицо австралийца не выражало никаких эмоций, но глаза выдавали его внутреннее напряжение. Наконец он снова заговорил:

– Простите ради бога… Можете не отвечать, если это вам неприятно. Знаете – я до сих пор ненавижу Советский Союз. Даже нынешнюю Россию не могу простить за то, что она не открестилась от советских грехов. Понимаю, что мой дед был всего лишь маленьким винтиком. Но это был мой дедушка, и его убили свои же, русские. За то, что он, бывший белый, не любил красных. Так и я их не люблю. Не-на-вижу! Хоть убейте меня за это!

– В наше время в России у власти далеко не красные, – возразил Захар.

– Ну и что с того! – повысил голос Майкл, отодвинув от себя кружку с пивом. – Всё равно это большевики. Не в классовом понимании, а по сути. Им так же дела нет до народа. Жил бы дед сегодня в России, его бы наверняка убили. Потому что он никогда не подпевал властям. Но ведь вы, Захар, эмигрант с большим стажем. Двадцать лет за границей? Не спрашиваю о нынешней России, но Советский Союз… Судя по возрасту, вы знаете не понаслышке, что такое СССР. Правда ли, что это было похоже на оруэлловский «1984»?

Захар сначала весело рассмеялся, потом почесал большим и указательным пальцами щетинистый подбородок и надолго задумался. Его жизнь можно было разделить на три временных отрезка. Тридцать первых лет пришлись на советские годы, около десяти лет были прожиты в новой России и двадцать – в Швейцарии. Детство и студенчество в расчёт можно не брать – тогда было не до государства. А вот жизнь после окончания института, годы, прожитые в Забайкалье – да, всё было сложно и противоречиво. Причём сразу не скажешь, когда жилось тяжелее – до или после распада СССР. По большому счёту, любить Советский Союз Захару было не за что. За бесплатное высшее образование? Но оно вовсе не было бесплатным. За него расплатились родители – бедностью, тяжёлой работой и скудным бытом. За право на труд? Гм… Предложи нынешнему швейцарцу такую гарантированную, но малооплачиваемую работу, он скорее потребует пособие по безработице, чем согласится. За сменивших одну за другой трёх жён? За сына? А причём тут Советский Союз? Хотя… Ему вдруг вспомнился суматошный 1985-й год, когда вместе со второй женой Юлей он работал геодезистом в Амурской области. Полный хаос, бестолковщина, приборы не работают, работа стоит… но ведь именно там и тогда был зачат их единственный сын! А Даша? Не появись в том году в его жизни начальник партии Петрович, он бы, возможно, и не обратил на неё внимания десять лет спустя, в суматохе сменявших друг друга претенденток на должность оператора ЭВМ в его фирме.

– Оруэлл всё написал правильно, – решительно произнёс Захар. – Но из этого советского шурум-бурума вышли и я сам, и моя жена. Благодаря ему или вопреки – это, конечно, большой вопрос. Кстати, через час она должна сюда подойти. Поехала в зоопарк, а я там уже был. Пришлось ненадолго расстаться. Между прочим, скоро мы празднуем серебряную свадьбу. Не поверите, но первые флюиды нашего будущего счастья витали в воздухе уже в 85-м году, хотя Даше было лишь тринадцать лет, и мы даже не подозревали о существовании друг друга. Нет, образ моего СССР – это не «1984». Скорее, 1985-й! Это был, может быть, самый тяжёлый год в моей жизни. Прямо-таки театра абсурда. Но ведь тогда всё и началось! Я просто заново родился, как-то разом повзрослел, стал другим человеком. Даже в науку из геодезии ушёл в том же году. А без этого не было бы и защищённой в Швейцарии диссертации. Не было бы самой эмиграции. Да и сам я был бы другим, совсем не похожим на того, который сидит сейчас перед вами.

– Гм… – Майкл сделал глоток из кружки. – Вы хотите убедить меня в том, что без СССР все мы жили бы в пещерах?

– Вовсе нет, – возразил Захар. – Мне не за что любить Советский Союз. Но я слишком люблю свою жену. Тут ведь всё взаимосвязанно. И потом, я имею в виду не все советские годы, а всего лишь один год из жизни молодого совка, которым я тогда был. Могу рассказать, если хотите. Вы не торопитесь?

Январь

Радиоточка на кухне с такой мощью заиграла гимн СССР, что техник Айдар вскочил, как ужаленный, сел на кровать и, не успев толком продрать глаза, начал шарить рукой в поисках брюк. В темноте одеваться было несподручно.

– Мужики! – закричал он заполошно, – Подъём! На работу! Захар, включи свет!

– Ты что, очумел? – откликнулся с другой кровати Захар Сазонов, молодой инженер-геодезист, приехавший в Улан-Удэ два года назад из Москвы. – Сегодня же Новый год! Ложись обратно!

В соседней комнате тоже заворочались, застонали, зашумели. Послышалось звяканье пустых бутылок, а потом раздался истошный женский крик:

– Да выключите наконец эту хрень!

В первый день нового года вставать в шесть утра никто не хотел. После гимна начались утренние новости. Голос диктора уверенно и беспощадно проникал во все закутки двухкомнатного экспедиционного общежития: «Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Черненко… Сила нашей партии – в её единстве и верности марксизму-ленинизму…».

«Кухонный брехунец» стоял на холодильнике рядом с открытой дверью во вторую, смежную комнату. Захар натянул байковое одеяло на голову и для большего эффекта прижал к уху ладонь правой руки. Очень хотелось спать – он лёг всего лишь три часа назад. Вдруг послышался звук глухого удара, после чего диктор умолк. Зато за стеной грянул хохот.

– Танюха, иди в снайперы! Мужики, Танька радио своим валенком укокошила!

Общежитие было сугубо мужским. В соседней комнате жили двое техников – уроженец Читинской области, опытный маркшейдер лет тридцати Фёдор Толстихин и родившийся в Бурятии, молодой и меланхоличный топограф Игорь Зябликов. «Опять, черти, кого-то привели!», – подумал Захар сквозь начавший было накатывать сон. Но заснуть не удалось. На кухне включился свет. Дверь со скрипом растворилась и в комнату заглянула бывалого вида женщина в телогрейке, наброшенной на голое тело.

– Эй, пацаны! У вас спичек нет? – прохрипела она.

– Какие нах спички, вали отсюда! – рявкнул со своей кровати резкий и раздражительный Айдар.

«Где они её откопали? – подумал Захар. – Вчера вроде никаких баб не было». Он повернулся на другой бок, но тут захотелось в туалет. Водку Захар почти не пил. Во время новогодней гулянки он больше нажимал на дефицитное закаменское пиво, привезённое в продмаг по случаю Нового года. За ним постоянно охотились истинные ценители. После кислого улан-удэнского привозное пиво казалось нектаром богов. Местное покупали только, если в продаже не было закаменского или кяхтинского. Почему оно быстро скисало, никто толком не знал, но судачили о плохой пастеризации.

Захар оделся, махнул на кухне мужикам, пившим из трёхлитровой банки огуречный рассол, вышел в сени и толкнул незапертую входную дверь. Его тут же обдало обжигающим сорокаградусным морозом.

Покосившийся деревянный туалет сиротливо возвышался в глубине двора. Из тёмного очка сталагмитами поднимались замёрзшие фекалии. Стараясь не смотреть перед собой, Захар с наслаждением отлил и выскочил на свежий воздух.

Уставшая от праздничных возлияний, Шишковка ещё спала. Небо было затянуто молочной пеленой, из которой сыпала мелкая крупка, лишь отдалённо похожая на снег. Свет не горел ни в стоявших поодаль двухэтажных сталинках, прятавших в себе экспедиционный цех камеральных работ и лакомое женское общежитие, ни в соседней обшарпанной пятиэтажке, ни в родном одноэтажном бараке, построенном во времена царя Гороха из того же лесоматериала, что и туалет. Этот посёлок, расположившийся на склоне Лысой горы, недалеко от старого кладбища, на самом деле был одним из улан-удэнских микрорайонов. Шишек здесь и в самом деле хватало. Они валялись на мёрзлой земле, скапливались у корневищ одиноких сосен – последних реликтов росшего тут до войны соснового бора.

Захар вышел за ворота, закурил «Стюардессу» и несколько минут простоял, отрешённо глядя на пустынную улочку, сбегавшую вниз по склону давно застроенной сопки. После московских масштабов привыкнуть к провинциальной жизни было нелегко, но за два с лишним года эти бараки и сопки стали казаться ему родными. Человек привыкает ко всему, кроме одиночества. Докурив и выбросив окурок на дорогу, он вздохнул, вернулся во двор и поднялся в дом по крутым обледеневшим ступенькам. Света на кухне уже не было. Он разулся и на цыпочках подошёл к незапертой двери дальней комнаты. Зыбкий свет прорвавшейся сквозь снежную пелену луны осветил Фёдора и Танюху, слипшимися «ложками» спавших в прогнувшейся под ними металлической кровати. Игорь сидел у окна, смотрел на луну и обдумывал какую-то мучившую его мысль. Казалось, он вот-вот откроет рот, вытянет трубочкой губы и протяжно завоет. «А ведь мы ставни на ночь не закрыли!», – подумал Захар. Возвращаться на мороз не хотелось. Он вернулся в свою комнату, разделся и лёг в не успевшую остыть кровать.

От чугунной батареи исходило приятное тепло, но сон никак не шёл. Вспоминались заснеженные Чистые пруды, родной геодезический институт и хорошенькая шатенка Лариса, безумно влюблённая в него, провинциального длинноволосого пятикурсника. Их быстротечный роман с ежевечерними свиданиями у театра «Современник» скоропостижно завершился не потому, что она была коренной москвичкой, а ему на последних курсах института мечталось о дальних странствиях. Все их встречи, неторопливые прогулки по забытым богом столичным уголкам, бесконечные разговоры о смысле жизни и затяжные поцелуи так и не смогли разбудить у него хоть что-то, напоминающее страстную любовь, а обманывать Ларису суррогатом он не хотел. Кроме того, ему претили намёки приятелей на благие перспективы брака с москвичкой. После их разрыва она чуть не покончила с собой.

Затем в голове один за другим прокрутились два полевых сезона, прожитых им на северном Байкале. Том самом Байкале, ради которого он и попал в Сибирь. Захар с первых же дней был ошеломлён первобытной красотой знаменитого озера и его диких скалистых утёсов, неожиданной радостью общения с непростыми, но интересными сибиряками, а ещё больше – полной приключений полевой жизнью. Всё это мелькало сейчас, как на экране, и напрочь отгоняло сон. Ему доводилось проваливаться под лёд, тащить за собой тяжело нагруженные нарты, часами стоять у теодолита, блуждать в тайге, охотиться на медведя, управлять катером, измерять эхолотом байкальское дно, высаживаться в шторм на обрывистый берег… Это была его стихия, его работа, его судьба. Но стоило ему вспомнить о бывшей жене, сумасбродной красавице Алине Саломатовой, как полевые передряги отошли на второй план. Строго говоря, она и сейчас оставалась его женой, но только формально, на бумаге, в пылившимся на полке свидетельстве о браке.

Они поженились весной прошлого года, буквально через месяц после того, как двадцатилетняя Алина в отсутствие мамы под каким-то выдуманным предлогом заманила его к себе домой, где он, не успев ничего понять, сразу же очутился в её девичьей постели. Замыслы молодой и энергичной девушки были непонятными, а её поведение – непредсказуемым. Ещё до свадьбы, в конце зимы, Захара назначили начальником партии. Озабоченный свалившимися на него производственными проблемами, он пустил личную жизнь на самотёк. Предприимчивая и влиятельная мама сделала единственной дочери сюрприз – подарила ей кооперативную двухкомнатную квартиру с телефоном. Они переехали в неё сразу после свадьбы, но практически там не жили. Большую часть времени Захар проводил в поле, на северо-восточном берегу озера, где две его бригады занимались сначала прибрежными геодезическими работами, а потом эхолотными промерами байкальского шельфа. Когда он на неделю-другую возвращался в город и звонил в закрытую дверь, жены чаще всего дома не было. Ключ же он в поле не брал, чтобы ненароком его не потерять. Часы, проведённые на лестничной площадке, очень поспособствовали его скорому просветлению. Алина обвиняла мужа в том, что он любит Байкал больше, чем её. Оправдываться было бесполезно, тем более что так оно и было. У них почти не было физической близости, потому что жена, чувствуя хрупкость их отношений, боялась забеременеть. Нет, она не изменяла ему, просто продолжала жить привычной девичьей жизнью, ездила по старым подругам, много времени проводила у мамы. Осенью, после окончания очень трудного полевого сезона, они три часа подряд выясняли отношения, после чего Захар, устав от роли Цицерона, хлопнул дверью и уехал в своё старое общежитие. Он хотел подать на развод, но Алина опять куда-то пропала. Несмотря на то, что после всего пережитого она стала ему казаться всего лишь большеглазой капризной куклой, он, не признаваясь в этом самому себе, продолжал её любить. Но ненавидел он её ещё больше.

Ворочаясь с боку на бок, Захар забывал о том, что ему всего лишь двадцать пять лет. После двух насыщенных событиями полевых сезонов и давшей крен семейной жизни он ощущал себя если не умудрённым жизнью старцем, то во всяком случае зрелым мужчиной. «Ах, Алина-Алина – повторял он про себя, – ну почему же ты оказалась такой дурой?». Сморивший его сон не блистал оригинальностью. Конечно же, ему снилась обольстительная и недоступная молодая жена.

Часа через три он проснулся из-за топота ног. Все его собратья по общежитию давно уже встали и теперь носились взад-вперёд по кухне в поисках съестного. За окнами было белым-бело из-за свежевыпавшего снега. Накинув халат и войдя на кухню, Захар поморщился – там столбом стоял табачный дым. Он не был заядлым курильщиком, сигареты всего лишь помогали ему справляться со стрессом. Радиоточка по-прежнему валялась на полу. Одетая и умытая Танюха выглядела уставшей от жизни голливудской звездой. Улучив момент, Захар шепнул Феде:

– Где ты всё-таки её раскопал?

Фёдор любил прихвастнуть своим богатым жизненным опытом. Быстро взглянув на Татьяну, он подмигнул ей и скабрёзно засмеялся:

– Нам этого добра, Захарушка, искать не нужно. Оно само нас находит! Учись, пионер. Вот скажи мне, мил-человек, закрыл ли ты после нашего сабантуя внешнюю дверь, когда мы по комнатам разошлись? Ты ведь последний на кухне оставался. Нет? То-то и оно! Барышня эта живёт во-он в той пятиэтажке, про общагу нашу знает с детства. Как только у неё по пьяни в одном месте защекотало, так она к нам и пришла. Дверь-то не заперта, да и ставни открыты. Заходи, не хочу. Прямо в валенках ввалилась в нашу комнату, разделась и в первую же попавшуюся кровать плюхнулась. В кровати был я, а мог бы оказаться Игорь. Или ты.

От этой перспективы Захара передёрнуло. Он промолчал и подошёл к столу пить чай с найденными в шкафу сушками. После встречи Нового года напрасно надрывавшийся холодильник был совершенно пустым.

Заморив червячка, он решил съездить в центр города. Захотелось чуток освежиться, а заодно и прикупить чего-нибудь съестного. Ближайший продовольственный магазин был закрыт из-за праздника. Шишковские улицы ещё пустовали. По дороге, спускавшейся к трамвайной остановке, ему попались лишь шумная собачья свадьба да двое ребятишек, катавшихся на санках. В промороженном трамвае с заиндевевшими стёклами почти не было пассажиров. Несмотря на это, водитель-новичок пунктуально объявлял все остановки – улица Сенчихина, универмаг «Юбилейный», Элеватор… На площади Советов Захар вышел. В лицо ему дунул сильный ветер. В овчинном кожухе и купленной на барахолке шапке из собачьего меха холод почти не ощущался. «Сибиряк – не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается» – привычно мелькнула старая присказка. Он заехал сюда из-за вспомнившейся студенческой традиции собираться первого января на Красной площади, у Лобного места. Сокурсник Боря называл те сборища «встречами у лобка».

Рядом с остановкой, у газетного киоска, оживлённо и матерно разговаривали русский парень, по виду типичный пэтэушник, и светившаяся восточным шармом девушка-метиска. Чуть поодаль тесным кругом стояли подвыпившие подростки. Они курили, поминутно сплёвывали на тротуар и громко смеялись. Захар свернул за угол, прошёл мимо кинотеатра «Прогресс» с висевшим на фасаде плакатом «Народ и партия едины!», пересёк безлюдную площадь Советов и приблизился к стоявшей на высоком гранитном постаменте огромной голове Ленина. «Написано ли в книге Гинесса, – подумал он, – что это самая большая в мире скульптурная голова Ленина?». Вождь с лёгким бурятским прищуром смотрел в коммунистическое будущее, не замечая огромной снеговой тучи, нависшей то ли над городом, то ли над всем его детищем – Советским Союзом. Ни сам Захар, ни его друзья почти ничего не знали и знать не хотели о тучах, ходивших над СССР. Простые люди жили, не задумываясь о будущем страны. Многие не затрудняли себя мыслями и о настоящем. Главное – соблюдать неписаные правила, чтобы тебя никто не трогал. «Овощи…» – говорил о таких Захар, но на самом деле и сам он жил так же. Несмотря на смерти Брежнева и Андропова, на немощность престарелого Черненко, установившийся уклад казался незыблемым и вечным. К старым генсекам давно привыкли, как свыклись и приспособились к единственной непогрешимой компартии, мизерным зарплатам и полупустым магазинам.

Резким порывом ветра с макушки Ленина сдуло снежную шапку. Снежинки, поблёскивая в свете бившего от земли прожектора, медленно посыпались на Захара. Он словно очнулся, сбросил минутное оцепенение и, сказав про себя: «Две трамвайные остановки для полевика-геодезиста – не расстояние», направился пешком в сторону универмага «Юбилейный». И сам универмаг, и соседний продовольственный магазин были ожидаемо закрыты, но у входа в «Юбилейный» перебирала из-за холода ногами немолодая женщина-бурятка с огромной алюминиевой кастрюлей, стоявшей на перевёрнутом деревянном ящике. Судя по всему, женщина только что там появилась. Со всех сторон к ней торопливо подходили прохожие, некоторые издалека кричали: «Что дают?». В кастрюле лежали невесть кем пожаренные, но аппетитные увесистые чебуреки. «Чудеса ещё встречаются», – подумал Захар, и быстро встал в мгновенно образовавшуюся очередь. Горка чебуреков таяла на глазах, но ему повезло. Расплатившись за десять штук, он положил их в полиэтиленовый пакет и повернул было к трамвайной остановке, но тут же остановился, услышав за собой знакомый голос:

– Какие люди в Голливуде!

Рядом с ним, добродушно улыбаясь, стоял его бывший рабочий Никита Уваров, молодой рыжебородый улан-удэнец со сложной судьбой, не помешавшей ему прослыть отъявленным весельчаком и балагуром. Они вместе, два сезона подряд, проработали на Байкале.