Зов бездны

Леонид Зорин

Зов бездны

Монолог

encoding and publishing house

© Зорин Г.А., 2020

© Издательство «Aegitas», 2020

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

⁂

1

Давным-давно, на самом рассвете, на зыбкой, едва уловимой грани – младенчество переходит в детство – приснился мне странный и страшный сон.

Лечу стремительно, вниз головою, в каменную черную бездну. Уже понимаю и сознаю, что первое же соприкосновение с дном немилосердно расплющит мой череп. Но это совсем меня не страшит – бездна как будто зовет, и я чувствую то, что потом ощутил в своей юности, – как она и влечет, и притягивает.

Мог ли предвидеть, что сон этот сбудется, что вновь оживет он – уже наяву?!

В сущности, этот полет в никуда длится так долго, многие годы. Я все лечу навстречу судьбе, навстречу той грани, когда полет неслышно переходит в падение. Я словно обрек себя на него, с далекой, почти монашеской юности.

Все чаще в моем сознании вспыхивает тот же вопрос, который привычно пытаюсь, по мере сил, обесточить: разумно ли я распорядился доставшейся мне по прихоти случая своею бесценной единственной жизнью?

Мне выпал неповторимый шанс – однажды появился на свет, увидел небо над головою, а дальше все, решительно все, зависело от меня самого. Как миллионы других счастливчиков, которым досталась эта удача, я принял в хрупкие руки весь мир и мог в нем найти для себя местечко – энергией Бог меня не обидел.

Мог стать чиновником, как отец, мог стать кочевником-путешественником, хирургом со скальпелем, астрономом, мог посвятить себя целиком всегда обожаемой мною словесности, не зря же, в конце концов, я нашел единственный способ продлить свою жизнь – взять в руку перо и припасть к бумаге.

Не стану смиренно каяться в том, что я непростительно поздно понял, какое непостижимое счастье любить и внушить ответное чувство – как мог бы я совладать с моей жизнью, если бы не было в ней Любаши? Мой первый брачный союз был нерадостен, пусть даже я всею душой уважал ту женщину, что подарила мне сына – уж не чрезмерное ли уважение мне помешало ее полюбить так, как и должен любить мужчина, когда его кровью властвует страсть?

Пожалуй, я перенес на нее частицу молитвенного восторга, который внушал мне ее отец – прославленный писатель Успенский. Назвав его дочь своей женой, я ощутил себя причащенным к высшему нравственному началу.

Мне было близко и творчество тестя, и чувство, питавшее его труд, – и то и другое потом окрестили пренебрежительным словом «народничество». Мне были понятны и эта отзывчивость, и эта его сыновняя преданность тем обездоленным русским людям, которые день ото дня и спасали, и пестовали свою мачеху-родину.

Несправедливость жизнепорядка я видел даже не в том, что все они обречены на безрадостный век, а в том, что подобное мироустройство считается праведным и священным.

Меж тем во мне и в моем поколении оно вызывало самое резкое, самое стойкое неприятие.

И я предпочел поставить на кон врученные мне жизнью дары – молодость, жар, способность к неистовству. Я посвятил свои дни на земле ее переделке и обновлению, словно она, крутясь в пространстве, только и была занята тем, что ждала своего спасителя.

И вот пора подвести итог конвульсиям этой незаурядной и столь неукротимой энергии.

2

«Вся жизнь в этот последний миг вдруг пронеслась пред его глазами». Должно быть, и не сочту, сколько раз мне приходилось читать эту фразу. Нас обступают такие привычные, давно набившие нам оскомину, но словно освященные временем, глубокомысленные банальности. Никто на свете не знает их авторов, однажды они явились на свет, спорхнули с неведомого пера на равнодушный бумажный лист и неожиданно укоренились. Почти машинально, автоматически, мы прибегаем к этим подпоркам. Если подумать, нельзя их оценивать иначе как преувеличенный вздор. Кто может вместить свою жизнь в мгновение? И вот, однако же, наступает пора нерадостного открытия – ты убеждаешься в их справедливости.

И этот мой финальный полет, если уместно назвать полетом падение в пропасть, вдруг воскресил всю эту прожитую мной жизнь – от первого дня до последнего.

Жизнь я начал в польской Варшаве, в русской семье, отец был чиновником. Ему надлежало существовать в системе сложившейся иерархии. Ее катехизисом, главным кодексом была, как известно, табель о рангах. Родитель мой в службе не преуспел, и ранг его был не слишком высок. Он мне запомнился своей сдержанностью, неразговорчивостью, печалью. Его самолюбие, безусловно, было болезненно уязвлено несостоявшейся карьерой. Был он из тех, о ком говорят: «Вот наконец – человек с правилами». Этой оценкою он утешался: «Моя репутация – это то, чего у меня никто не отнимет». Однажды я у него спросил, считает ли он свою жизнь удавшейся. Он помолчал, потом произнес:

– Помни, что мир несовершенен. Несовершенны и люди в нем.

– И ты? – спросил я.

– И я. По-своему, – сказал он после недолгой паузы. – Я и хотел, и стал его частью.

Я тоже был невысокого мнения о том, как устроено мироздание. Однако в отличие от отца – стать частью системы я не хотел.

Каждому юному человеку в свой срок положено пережить поистине роковые часы встречи со своим собственным жребием. Одни называют его призванием, другие судьбою, а третьи – выбором. Я предпочел свой путь протестанта.

3

Наш скифский драматический путь от лжи Византии до Третьего Рима с его православным языческим варварством, прикрывшимся заповедями Христа, должен был отрезвить еще в отрочестве, когда я впервые дерзнул задуматься, как переделать доставшийся мир. Но нет, я решил, что мне по плечу поднять затонувшую Атлантиду, вернуть гармонию и справедливость.

Храброму птенчику позволительно думать, что нет непосильных дел, что он наделен геркулесовой мощью. Но я и в зрелости не повзрослел. Так и остался тем русским мальчиком, который уверен, что именно он спасет неразумное племя людское.

Я был готов и к петле, и к пуле, готов был к подполью и бесовщине, которой нас устрашал Достоевский, я был готов к любым испытаниям, но не к тому, чтоб умножить собою те миллионы двуногих тварей, когда-то ужаснувших поэта.

И Пушкину довелось ощутить, как властно влечет в свое лоно бездна. Иначе не явились ему бы эти пронзительные слова об упоении в бою и на краю открывшейся бездны. Ведь неслучайно ему почудилось, что в этой бездне, возможно, есть залог бессмертия, некой истины.

Что ж, он действительно был всевидящ. Мне даже трудно понять, как сочетался его безграничный, какой-то даже анафемский ум с такой поэтической безоглядностью. Думаю, он и сам был смущен тем, что они столь легко и естественно сосуществуют в его глубинах. Он неспроста подарил нам однажды свое беспощадное наблюдение – поэзия в сути своей глуповата. Должно быть, ему не вполне уютно было творить и жить с таким сокрушительным интеллектом. Все понимал, всему знал цену, но это не спасло ему жизнь. Последнее слово всегда остается за темпераментом, жаром сердца, за тайной, лежащей в основе личности.

Я понимаю всю свою малость рядом с таким исполином духа. Но общий закон непререкаем. И чувство, а не холодный разум (хотя я и не был им обделен), всегда диктовало мне все решения, все мои действия, выбор цели.

Меж тем, я умел таить свое пламя. И те, кто знал меня даже близко, не говоря уж о прочих людях, которых держал я на расстоянии, считали меня рационалистом, умеющим контролировать страсти.

Но это было совсем не так, и те, кто думал подобным образом, всегда за-блуждались. Причем – жестоко. Страсть неизменно определяла мои поступки, страсть предваряла мой каждый шаг. Это она не дала мне смириться и разделить судьбу эмиграции. Будь я неспешней и рассудительней, я бы давно сообразил, где обретается подлинный враг.

Мудрейший человек на земле, эллин по имени Аристотель, еще на самой заре истории понял, что многократно страшнее, непримиримей и исступленней борьба, возникающая меж однодумцами.

Но я растратил немало сил, щедро отпущенных мне природой, на то, чтоб крушить привычных демонов несчастной русской интеллигенции – властей предержащих и их сановную, жалкую, ничтожную челядь.

Подобно многим моим ровесникам, я отдал молодость и запал борьбе с хрестоматийным противником, не видя истинного врага. Не понял, что он – по эту сторону, в опасной близости, что стране моей лишь предстоит в недалеком будущем столкнуться с подлинной тиранией, рядом с которой вся жандармерия, охранка, полиция, администрация – окажутся глиняными болванчиками.

А между тем мне выпало знать своеобразного господина, который меня остерегал, даже предсказывал отрезвление. Он говорил мне, и не однажды: чем оно позже придет, тем будет невыносимей и смертоубийственней.

Звали моего друга Дементием. Малый удался – плечист, узкобедр, кроме того, хорош собою. Был расположен к стихотворству, но не к серьезному, а к озорному – всегда наготове куплетец в альбом (нетребовательные барышни млели). Горазд на жалящие экспромты – от эпиграмм до эпитафий. Сам веселился, других веселил, желанный гость и душа компаний. При этом – непрост. То был господин с искусно спрятанной червоточинкой. В общении не скрывал превосходства, дискуссий и споров не выносил. Своих оппонентов привык подавлять насмешливо-ернической усмешкой.

Такая способность, как всем известно, нередко действует гипнотически и, больше того, парализующе. И наделенные ею менторы, когда испытывают потребность внушать свои драгоценные мысли не кучке знакомых, а целой стране, становятся смертельно опасны.

Вот так и на нашем родном суглинке родился отечественный апостол. И этот всероссийский оракул не ограничился однокашниками, нет, был убежден в безусловном праве определять судьбу миллионов. Он вслух никогда в этом не сознался, больше того, своим трезвым умом смекнул, что обольщенную массу следует сразу же обожествить, наречь ее высшей силой истории. При этом – убедив ее, что он – лишь орудие ее воли.

Хотя в глубине своей многодонной, честолюбивой и властной души – я был убежден в этом – он ощущал одно лишь презренье к любому множеству. И знал, что оно обязано следовать за ним, за нашим российским Марксом, как стадо следует за пастухом. Что ж, стадо доверится, побредет. Отправится прямиком на бойню.

Дементий был из тех себялюбцев, который не пошел бы в вожди, он видел, что это работа хлопотная, зато он пестовал свою самость, свою духовную независимость. Одна лишь мысль, что кто-то на свете посмеет указать ему путь, предпишет, что ему надо делать, была для него невыносима. Никто не должен его учить, никто не вправе ему навязывать ни образа мыслей, ни образа жизни. Как видно, питая ко мне симпатию, он мягко, в своей вальяжной манере, но все же не раз меня остерегал от всех обязывающих решений. Он говорил мне: ничто не может быть бо́льшим вздором, чем твой порыв спасти несчастное человечество.

Я убежденно и гневно спорил, я спрашивал: неужто он сам не возмущен нашей русской долей, неужто его высокий разум, не говоря о его душе, не стонет от обиды и боли, когда он видит, какую жизнь влачит несчастный русский мужик с рождения до смертного часа?

Он улыбался:

– Как знать, где счастье. Очень возможно, пасти овец достойнее, чем пасти народы.

Я кипятился:

– Ты в самом деле можешь спокойно существовать, видя, что могучая нация, способная рождать Ломоносовых, живет в своем вековом невежестве, в грязи и смраде, во власти тьмы?

Он отвечал:

– Во многом знании много печали. Не нами сказано. Кто ведает на этой земле, когда мы счастливы, а вернее – когда способны испытывать счастье? И самое главное: ты убежден, что между не сочиненной, а подлинной мужицкой Россией и вот тобою есть нечто общее?

– Можешь мне верить: я остро чувствую нашу связь, – я возражал, не скрывая обиды.

Он усмехался:

– Я верю, верю. Но дело ведь не в том, что ты чувствуешь. Спроси себя, чувствует ли народ такую же связь? Ведь это имеет первостепенное значение. Поверит ли он в твою заботу?

– Словам не поверит, поверит делу, – твердил я мрачно.

– Дел ты наделаешь, – вздыхал Дементий. – Не сомневаюсь.

– Не зря тебя нарекли Дементием, – сказал я однажды. – Есть в этом имени некое демонское начало.

Он рассмеялся:

– Это ошибка. Нет, милый, ты склонен ко всяким гиперболам, а я, между тем, человек литоты. Тебе же с твоим столь чутким ухом прямая дорога не в карбонарии, а в литераторы. Ты подумай.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.