Эффект матрёшки

– Это мой тебе алаверды. Подарок. Владей!

– Нее… – проблеяла Артемида, все еще крепко сжимая в руках собственное досье.

– А за бритву спасибо, – Ада действительно купила ее в подарок, но Натан так и не вскрыл упаковку. Как узнал… – Только я опасную пользую, мне привычней…

При этих словах завербованная гостья сделалась такой бледной, вроде ей уже пустили кровь, той самой опасной бритвой. Натан остановился напротив оцепеневший от страха Артемиды и оглядел ее заботливо, точно доктор платной клиники.

– Если тебе тяжело стоять, присядь. В ногах правды нет, – работодатель наложил ей на плечи свинцовые ладони и слегка придавил. Артемида плюхнулась на стул. Натан выдернул досье из ее онемевших пальцев и вложил обратно в папочку. Папочку спрятал в бюро. И продолжил с печальным вздохом:

– Правды вообще нет. Нигде. Но тема эта закрыта, потому как бесперспективная. Что загрустила? Завтра я уезжаю. На недельку. Послезавтра приходи с продуктами. Список и деньги на провиант у Маруси Аполлоновны возьмешь. Гомеопат и клизмы оплачены. Тебе только поприсутствовать.

– Это обязательно? – патронаж над бабусей не входил в её беззаботные планы. Ада не представляла себя в качестве подставки для кружки Эсмарха. Но пятнадцать штук плюс таинственная штучка с бантиком… Артемида скосила глаз на презент. – Я согласна, – и штучки переместились в её сумочку.

Они еще выпили по чашечке отвратительного зеленого чая. Из породы пакетированных. Чай пах махоркой, и вкус у него был таким же странным, точно собирали его не на высокогорных плантациях, а в ближайшем пригороде с полу, во время уборки цеха по расфасовки чайного листа.

Артемида пила его лишь из уважения к драгоценному порцелану.

Когда Натан торжественно внес на подносе прямоугольного урода заправленного кипятком и парой пакетиков, рекламные бирки которых являлись единственным украшением больнично–белых фарфоровых боков, она не зашлась от восторга. Да и пара чашек рубленного дизайна не вызвали в ней священного трепета. Но Натан настаивал на антикварной ценности, утверждая, что это «супрематизм». Ада не спорила. Высшую этимологию она поняла по-своему, когда тихо матерясь, громко прихлебывала угощение. Чашки напоминали поилки для мелких животных. У них не было ручек, чай был горячим, и Ада не могла держать чашку в руке. Чтобы хлебнуть, она всякий раз склонялась в поклоне перед, стоящей на низком столике, намоленной авангардистской чудью. И обладай Артемида хоть начатками высокой культуры, «матизм» в её устах был бы более изыскан. Натан же нахваливал и чай, и фарфор, а в промежутках пытался рассмешить гостью кошерными анекдотами.

Пыльная бутылочка, за разговором на ощупь извлеченная уверенной хозяйской рукой из-под канапе, еще хранила в себе стакана полтора коньяку. Часть жидкости перетекла в его чашку, и беседа приобрела доверительный вектор.

– Я пью и ем из музейного фарфора! У меня кусок хозяйственного мыла на кухне и тот в плевательнице от Фаберже киснет.

Ада лишь лениво удивлялась:

– Богатство… Коллекционеры вроде шифруются.

– Я не коллекционер. Наследник! Все это богатство, – Натан обвел рукой стены, увешенные и подпертые сокровищами – бабусины! Ты знаешь, что за ковер на стене? – Ада для приличия обернулась. Чтобы порадовать хозяина даже встала и подошла поближе. – Позапрошлый век!

Она неуверенно потерла между пальцев «лысое» сокровище, а потом осторожно приподняла. Удивительно, но с изнанки тряпица нечем не отличалась от парадной стороны. «Да-аа… – Ада старательно выражала восхищение. – Да-аа…» На самом деле ничего особо выдающегося она в нем не увидела. Рисуночек так себе меленький, вид поюзанный… «Да-аа…» – еще раз повторила Ада и вернулась к чаю.

– Килим! Чистейший воды! Ручной работы! Подлинный перс!

– Только он, какой-то… плешивый… – робко усомнилась Артемида.

– Плешивый Иван Петрович, сосед мой по лестничной площадке. А ковер безворсовый. Темная ты, Артемида, как ночь египетская.

Уже изрядно захмелевший Натан, сделав неловкое движение, задел локтем бутылку. Та мягко шлепнулась на бесценный (в этом Артемида теперь не сомневалась) экземпляр, застилавший пол под ее ногами, оставив на кожаной обивке канапе скромную лужицу. Хозяин, не церемонясь, вывалив язык, ловко слизнул жидкость, а затем и все содержимое из поднятой бутылки в несколько глотков ушло в неопалимую Натанову глотку.

– Виртуозно у тебя получается. Из бутылки Клейна пить не пробовал? – поинтересовалась Ада, пытаясь уязвить шефа, а заодно и поразить эрудицией. Но не тут-то было!

Она давно подметила, что напившись, ее приятель-работодатель совершенно не терял ни разума, ни языка. На этот раз он удивил ее в ответ не только интеллектом, но и рифмой:

– Только Пидо пьет келейно виски из бутылки Клейна.

– Пидо? – с недоверием переспросила Артемида. Экспромт показался ей рискованным.

– Пидо – это математик, а не то, что ты подумала. Я ж говорю, темная, как ночь египетская. Вот, ты какую книжку сейчас читаешь?

– Еще про любимого литературного героя спроси, – оскорбилась Артемида, параллельно читающая, как правило, книги три-четыре, но никогда не дочитывающая до конца хотя бы одну.

– И спрошу. Я ж тебя в приличные места вывожу.

– Колобок.

– Почему?

– Идеальный герой. Придраться не к чему! Я взгляну, что в коробочке? – попыталась она мягко съехать с литературной темы.

– Чёрт там в коробочке.

Сорвала обертку, Ада достала презент. Открыла серебряный, расцвеченный перламутровой эмалью футлярчик и… разочаровалась, обнаружив в нем молочно–зеленый мундштук. Вещица, конечно, изысканная, но ненужная.

– Спасибо. Но нафига?

– Что значит «нафига». Курить будешь. Это ж Фаберже! – Натан выхватил из ее рук футляр и отошел. Вернулся с лупой. – Орла видишь? Клеймо Карла Фаберже. Скорее всего подлинное. Поставлено только полоховато, по–холодному. Полно подделок с подлинными клеймами. Лет сто тридцать как подделывают и клеймят. Взгляни-ка! – Страшно увеличенный лупой натанов глаз, не мигая, смотрел на Артемиду.

Недовольная подарком, еще и поддельным, она закинула на плечо сумку и поднялась, собираясь уйти.

– Возьми-возьми. Не ломайся. Хоть и подделка, но изящная. Курить – не курить, хоть во рту держать, а образ создает! Или ты думаешь, кого голыми пятками соблазнишь?

Возмущенная Артемида выхватила из рук Натана бестолковый подарок с твердым намерением сдать его в ближайшую скупку и вышла не прощаясь. Дверь хлопнула, шаги растаяли.

Натан сидел с неподвижным лицом, казалось, он спит с открытыми глазами, но это только казалось! В мозгу его, точно мальки на мелководье шныряли мысли. Молча и терпеливо, ожидал он серьезной рыбы, и как только та приплыла, Натан ухватил ее под самые жабры – фиг сорвешься!

Медленно поднявшись, он направился к бюро, раскрыл ноутбук, вышел в сеть и отстучал неизвестному:

«МАТРЁШКА ГОТОВА».

Глава восьмая

Через день, как и было велено, Артемида барахталась в густой темноте прихожей, тщетно пытаясь отыскать выключатель. Не найдя, так и поплыла вдоль стенки, шурша пересохшими обоями, сметая древние паутины, считая локтями и коленями неприветливые углы.

Из-под бабусиной двери сочился рассеянный, зеленоватый свет. Ада вошла без стука.

Приподняв мешки пергаментных грудей, Розалия сидела на постели. О чём думала – неизвестно, но сердце ее стучало разборчиво и уверенно.

Внимательный доктор в голубом халате, что-то выслушивал в дряхлеющем организме, попутно блуждая взглядом по передвижникам, плотно засидевшим стены бабусиной опочивальни.

Но если бы он поднял голову выше к потолку, то ужаснулся бы, как Артемида, взглянув в пустые глаза чудовищ. Их железные челюсти, сжимали золоченые цепи, крылья были угрожающе раскинуты. Подвешенные на цепях, изумрудно сахарные головы светильников, покрывали комнату таинственно–зловещим светом. Без сомнений, рихтовали югендштиль-монстров на заре прошлого века, в одной из буржуйских столиц Европы для какого-нибудь миллионщика-фабриканта. Уж слишком хищны и эксклюзивны были они на вид.

– Неплохо, неплохо… слыхал я и похуже, – отрываясь от Розиного тела, заключил эскулап и заставил бабушку открыть рот. – Неплохо… Ложитесь.

Он нажал на живот. Живот откликнулся.

– Стул давно был? – обратился он к Аде. Вопрос поставил её в тупик. – Так, понятно.

Врач присел к столу и стал быстро исписывать амбулаторный листок, изредка озирая стены.

– Какого года?

Ада снова не нашлась, что ответить, попеременно глядя то на «айболита», то на настенные шедевры.

– Бабушка ваша? – доктор пошел на вторую страницу мелким убористым почерком. – Ваша бабушка? – он размахнулся и, поставив загогулину подписи, развернулся к Аде.

– Нет. Я знакомая.

– Неплохо…

Доктор возвратился к Розалии, все в той же позе прибывающей на своем ложе, нацепил манжету на предплечную кость, вставил себе в уши макаронины фонендоскопа и стал энергично тискать резиновую грушу тонометра.

– Готовьте кружку! – приказал эскулап. Но Ада даже не представляла, что за кружка и где её искать. Раз кружка, должна быть на кухне.

В кухне у раковины Маруся возилась с посудой. Брызги, разлетаясь по сторонам, влажным ковром оседали на пол.

– Маруся Аполлоновна, Розалии Эммануиловне нужна кружка.

Маруся безучастная к её просьбе, благоговея, надраивала алюминиевый бок сотейника, словно с сегодняшнего дня убогий ширпотреб предприятия «Металл-Посуда» объявили царским столовым серебром и назначили на должность ведра для шампанского к столу олигарха средней руки.

– Маруся Аполоннаааа… – повторила Артемида, пальцами ощущая прохладную влагу, щедро напитавшую войлочные подошвы. Трюк с оглохшей бабушкой удавался приживалке отлично. Таким образом, она демонстрировала свое скверное расположение духа и нежелание общаться. Но Ада была настойчива.

Маруся, молча, протянула ей бокал с розой.

– Эсмарха… – донеслось из комнаты.

Маруся не удивилась и не переспросила, а вяло махнула рукой в сторону кладовки – темного пещерного образования на кухонной площади.

Кладовка не имела дверей и напоминала глубокий грот. В нем доживало не первый век множество непонятного, ветхозаветного хлама проросшего из пола сталагмитами сундуков, чемоданов, шляпных коробок… Кое-где эти реликтовые столбы смыкались со сталактитами поношенных платьев, жакетов и расшитых драконами шлафроков, болтающихся под потолком на перекладине.

Ада растерялась.

Она открыла наугад круглую коробку и чуть не лишилась чувств. Шерстяной капор, отороченный горностаем, был изрыт насекомыми, и когда её палец коснулся меха, вся шляпная конструкция, подняв небольшое облачко, осела пылью на дно, где и упокоилась. Ада захлопнула картонный гробик и, раздвинув одежду, взглядом пошарила по верхам: журналы, граммофонные пластинки, коробки, коробки, коробочки – клизма не просматривалась.

Ну, где-то она была! Ногу на сундук, рукой за торчавший из стены крюк и подтянулась. Видавший жизнь крюк, под тихий шелест водопада старой штукатурки, без сожаления вырвался из стены.

Теряя равновесие, Артемида зацепила рукой какую-то тесемку и, обрушив на пол вековой хлам, благополучно выскочила из кладовой.

Маруся Аполлоновна даже не обернулась.

За пыльной завесой маячил саквояж. Он одиноко стоял на полке и выглядел вполне докторским. Наверняка с таким экземпляром в позапрошлом веке совершал визиты к своим чахоточным музам Антон Павлович. Ада была уверена – клистир там!

– Знакомая, где же вы пропали? – зажав губами сигаретку, доктор наклонился к газовой плите, сдвинул в сторону кастрюльку с пыхтящей кашей и прикурил. – Я вас жду. Возьмите вот. – Он протянул Аде резиновую грелку со шлангом. – Водички, лучше бы кипяченой. Но можно и из-под крана, тепленькую.

Ада попросила Марусю отойти и сделала все, как прописал доктор. Он сунул палец под струю, одобрительно кивнул и, положив на край стола визитку, уверенно продолжил:

– Вот вам моя карточка, звоните в любое время. У меня отличные специалисты. Никаких геморроев. Оплата валютой… любой. Или по курсу. Договоримся.

Кружка раздулась от воды. Аналогия с экономикой никогда не пришла бы Артемиде в голову, если бы не услужливый доктор. Глобальный запор, устраняемый посредством валютных вливаний имитирующих нормальный процесс пищеварения, представлялся панацеей скорее врачу, чем пациенту. Но долго ли протянет бабушка…

У самой Ады пищеварение было отличное. Ничего лишнего и неприглядного в ней не задерживалось. Цвет лица был изумительным, кожные покровы чистыми, язык розовым, дыхание свежим, глаза ясными, взгляд обворожительным. Зачем ей визитка клистирных дел мастера, да еще и валютного, она не понимала.

– Врубеля я бы взял… – продолжал настаивать эскулап, распахивая перед ней дверь и пропуская вперед.

«Душный какой, – осудила доктора Ада, осторожно занося сосуд в комнату. – Уже и в рубелях согласен, лишь бы заработать дали. Никакого достоинства».

– Вот этого, – он указал пальцем, на средних размеров картину исполненную маслом: под пыльной вуалью несколько кораблей в бухте южного города. Натюрморт с двумя марципановыми булочками и стаканом в серебряном подстаканнике, висевший рядом, выглядел аппетитней. Ада только осуждающе хмыкнула.

– Может быть, начнем? – предложила она, обнажая наконечник и нарочито игнорируя докторский интерес.

Процесс прошел более-менее успешно, но для себя она решила, что валютные вливания иногда бывают оправданы. После клозета бабуся порозовела и попросила кушать.

В молчаливом негодовании Ада проводила навязчивого эскулапа и вернулась на кухню. Ей предстояла грязная работа в кладовой.

Заткнув за пояс край юбки, она принялась разгребать пластинки и штабелировать журналы «Нива» за четырнадцатый год. Настроения не было. Более того, какое-то беспокойство поселилось в груди, будто прохватило её сквозняком обреченности. Она долгим взглядом оценила саквояж и, изловчившись, сняла с полки.

Внутри были миллионы! Рассованные по полотняным мешочкам, они наполняли собой металлическую кружку с дырою в днище – подлинное творение Фридрих Август фон Эсмарха! Ада сразу узнала самоуверенные камни. На содержимое одного из мешочков, небрежно высыпанное ею на журнальный разворот, не торгуясь можно было прикупить скромную виллу на теплом взморье. «Всего одна браслетка! Ведь ты так любишь море. Никто и не заметит… Никто и не подумает…» – подстрекали совесть бесы алчности, но совесть была нерешительна и пуглива.

«Чур, меня, чур…» – разогнала брильянтовый морок Артемида и вернула на прежнее место всё до последней страницы. Вроде, как и не было ничего. Будто и померещилось.

Глава девятая

Бабуся оказалась привередливой. К утреннему «кофэ» она требовала свежий глазированный сырок. Маркировка вчерашним числом вызывал в ней волнение желчи, оттого Артемиде всю неделю приходилось вставать неприлично рано и обегать дозором ближайшие продуктовые центры в поисках единственного девственно – свежего молочного продукта.

Раньше полудня Розалия не просыпалась. А последние двадцать лет утро встречала бодрым: «Что б я сдохла – не дождетесь!» Непродолжительный аутотренинг наэлектризовывал пространство вокруг, да так, что редкий пушок на голове бабки вставал дыбом, словно макушку её отполировали эбонитовой палочкой. Она цеплялась за жизнь, будто знала – на том свете её ждет котёл и пламя. Подзарядившись, Розалия била током, иногда искрила. В её комнате, по рассказам приживалки, сами по себе загорались лампочки, двигались вещи. И вообще, творилась всякая чертовщина… Хвала небесам, Ада не соприкасалась со старухой, и даже не виделась, кроме того единственного раза, когда ей пришлось ассистировать при клизме. Да и то у порога она предусмотрительно подстраховалась крестным знамением.

Примирившись с войлочными тапками бабушки Розы, нагруженная продуктами из ближайшего гастронома, Ада бесшумно скользила на кухню вслед за впустившей её домработницей.

Маруся Аполлоновна, возможно, не имела плоти. Лишь скорбный дух скрывался под её сатиновым халатом. Дух был силен крепкой и долгой ненавистью к большевикам. Казалось, она не упокоится с миром, пока на Родине останется живым хоть один ленинец.

Кто бы мог подумать, глядя на дымный призрак, что он был когда-то любимой ученицей императорской балетной школы, что эту женщину обожали и носили на руках блистательные и талантливейшие мужчины минувшего века.

Ада наблюдала за Марусей Аполлоновной, как та брезгливо зачерпывает из кастрюли потрескавшейся эмалированной кружечкой ею же сваренный суп. Как ест его из той же кружечки кукольной ложкой, священнодействуя. Сколько ей лет? Около ста, наверное.

Маруся не была разговорчива. Она негласно презирала людей, приютивших её, тайно вернувшуюся из долгой ссылки, к сыну и мужу. Сын отрекся. Муж предал. Одна. Так и осталась жить у Розы в приживалках-прислугах в темной комнате, выгороженной из кухни. Без документов. Вроде есть человек, а присмотришься – и нет.

В Аде она нашла благодарного слушателя. Иногда на Марусю Аполлоновну находило просветление, и экс-прима выдавала апокрифы понаваристей мемуарных бестселлеров. Но чаще прислуга, молча, выполняла кухонную работу. Движения её были скупы. Лагерная закалка удивительным образом продлила жизнь, но лишила её смысла. Вот и сегодня Маруся Аполлоновна беззвучно перемещалась по кухне в точно таких же, как у Ады тишайших тапках.

Сегодня Маруся стряпала на пару куриные кнели, и кухня напоминала турецкую баню. К готовке она никого не допускала, отвечая на все предложения помощи: «барыня не велят». И столько было в этой фразе пренебрежения, что становилось ясно – Маруся готовила для себя. А остальные пусть думают, как хотят.

Покачиваясь на скрипучем стуле у запотевшего окна, Ада размышляла о саквояже. Знает ли приживалка о сокровищах. Половину жизни быть рядом и не знать? Или знать, но…

– Нанчик когда приезжает? – равнодушно спросила Маруся, твердой рукой строгая морковку.

– Сегодня. Ночью.

– Тогда я приготовлю его любимый цимус. И пусть тот цимус станет ему поперек глотки, – зловеще напутствовала еще несотворенное блюдо стряпуха.

– Зачем вы так… Натан милый. Он мне на свой день рождения подарок сделал.

– На день рождения… на день рождения… – День рождения у него летом.

– А на прошлой неделе, что было?

– У нас Светлая седмица. А у него День мелиоратора… главный праздник. Какой год празднует… не просыхая. Глаза б мои… – она уронила луковую слезу в бульон и, неторопливо дребезжа изношенными связками, продолжила. – Такой хороший был мальчонка… ласковый. Да, бабка его сгубила. Как родители утонули, так и…

Испещренное морщинами лицо Маруси Аполлоновны своей живостью напоминало посмертную маску. Когда-то прекрасные, как лепестки незабудок глаза, превратившиеся теперь в два мутных стеклышка, увлажнились. Она вытащила из рукава батистовый платочек с монограммой и промокнула соленую росу.

Нежданно нарисовавшийся сюжет с утопшими родственникам, отвлек Аду от вяло текущих мыслей о бриллиантах. Она перестала раскачивать стул и, подперев кулачками подбородок, с печалью посмотрела на Марусю:

– А что случилось?

Маруся прошмыгнула на табурет, втиснутый меж столов, запустила два иссохших пальца в кружечку и вытянула черносливину. Одинокий её клык впилась в разбухшую плоть. Она пошамкала окостеневшими деснами сухофрукт, погоняла от щеки к щеке, сладко почмокала и сглотнула.

– А то… переходили реку… в неположенном месте.

Ещё раз удивившуюся Аду стало разбирать нешуточное любопытство.

– Реку? В неположенном месте?

– Весной дело было. Помню, Гагарина на орбиту запустили… – Маруся часто останавливалась, с присвистом набирала воздуху в истрепанные легкие и неспешно продолжала. – Он пока летал, Вовка, зять Розы, решил в гастроном сбегать, чтоб отметить. По-царски. Он любил по-царски. Сам-то из плебеев. Мать из-под Бердичева. Изумительной красоты была жидовочка… Её отец Вовкин с голодомору вывез. Комиссарил он там в заградотряде… Сам из здешних. Гегемон пролетарский. С гонором. Прости, Господи… – Маруся перекрестила воспоминания. – Пьяница в еврейской семье такая редкость, такая редкость… Вот раньше зимы так зимы. В зоосад меня девчонкой по реке возили. На трамвайчике с маман…

Неожиданно в кронах натанова генеалогического древа нарисовалась трухлявая ветка покойного папаши. Хранительница семейных тайн достала вторую черносливину и, заложив за щеку, продолжила:

– А Маара за ним. Не пущу одного, говорит. Он когда упивался, дебоширил. Все ему жиды мерещились. Христопродавцы, орал хитрожидые… Сам-то нехристь, наполовину еврей, но орал… Видно пер из него папаша посконный. Хам и мазурик. И били Вовку… ох, сильно били… Помню, раз башку ему проломили, за фиоритуры матерные. Жиды и проломили… Точно. Только Розалия с Нанчиком и Маарой за порог, а он дружков с помойки в дом. Журфиксы по ночам устраивать… – Маруся облокотилась о стол, обхватила рукой лоб и прикрыла глаза, словно пытаясь оживить воспоминания в цвете, вкусе и запахе. Изъеденные морщинами губы, точно баянные меха растянулись в недолгой улыбке. – Раз Розалия раньше с дачи вернулась. А у него бонбоньерка в рюшах. Водку хлещут. Дружок там еще его был. Не помню, как звали… Одна на двоих… Так Розалия ему такой карамболь учинила!

Внезапное крещендо недолго колебало воздух. Колоратура поникла и повествование потекло все в том же русле равнодушных воспоминаний.

– Розалия Вовку не жаловала. Она только цыкнет, он сразу в плие со страху. Вошью его звала… и все свинтить грозилась. Свинчу, говорила, башку, как гайку. Боялся её… Маара то, еще до свадьбы натанцевала Нанчика… набугивугила. Она у Розы поздняя… и неизвестно кто папаша. Роза её перед войной родила. До войны в буфете работала… исполкомовском. Вроде с самим замом путалась. Профурсетка ещё та была. А потом к интендантскому начальнику в штаны залезла… Так, что в голодуху повидлу сумками таскала…

То, что от сокровищ несло мертвечиной, Ада почувствовала еще в кладовке, глядя на рыжий саквояж из буйволиной кожи. А теперь она почти не сомневалась в истинном происхождении богатств натановой бабки.

– … последний с которым валандалась, еще тот оказался разложенец-ленинец. Друг детей. – Куриные лапки Марусиных конечностей усыпанные старческой гречкой мелко перебирали передник. – Над Маарой тряслась, тряслась… пылинки сдувала, никуда не пускала. А ублюдок от сожителя оказался. Ох, Роза её к стенкам башкой прикладывала, ох прикладывала… Орала, что сама ублюдка выскребет. Мааре тогда шестнадцать только исполнилось. Потом смирилась. Сожителя – вон! Нашла вот Вовку, на свою голову. Сосватали. Лишь бы срам прикрыть. Он за Маару автомобиль получил «Волгу-ГАЗ». Правда, этот дурак так и не научился ездить. Он у него в гараже во дворе стоял. Он и сейчас там стоит, поди. Если Нанчик не пристроил.

Маруся так увлеклась, что забыла про кнели. Запахло горелым. Ада сняла с огня подкопченную кастрюльку.

– Теперь дымком попахивать будут. Роза закочевряжиться может… и ладно…

– Так Натан, значит, и сын и внук Розе получается?

Приживалка задумалась.

– Не совсем, но получается…

– А утонули как?

– Да так. Она за ним, он за водкой. Нанчик следом увязался. Думали, что в гастроном на набережной. А он не работал. А, может, водка кончилась. Вовка напрямик решил. На тот берег. По реке. Чтоб побыстрее. Обычное дело. Там за зиму дорога натоптана. Да, только коммунисты праздничный сброс в реку сделали. С краснознаменного завода своего. Видно подмыло, какой химией лед. Дальше не знаю. Оба в полынью ушли или как там… Нанчика соседка домой принесла. Он долго молчал. Бабка его на все лето в Анапу пристроила. Вроде забылся там… Вот у него теперь в один день и поминки и рождение. Открой-ка форточку. Парит.

Ада потянулась к форточке. Её так и распирало спросить у старой кобры о происхождении ценностей, что захламили квартиру, когда-то благоухавшей чувственностью Розы. Но Маруся её опередила.

– Откуда все думаешь… – Ада на всякий случай пожала плечами. – Все любовники натаскали. Упыри, прости Господи, идейные. Она у них окормлялась… духовно. – Беккер для австрийского императора делан… клавиши слоновой кости… последний раз пол века назад Нанчик перебирал… ножками… Весь инструмент проссал… с тех пор и не открывали.

«А бриллианты, бриллианты?!» Бабка точно считала немой вопрос с губ раскрасневшейся Артемиды.

– … заначки бриллиантовые до сих пор по антресолям распиханы. Ненавижу. Гниль комиссарская…

Все. Точно знает. Ада даже успокоилась. В конце концов, эти дары, принесенные на алтарь алчности и страсти, в голодный год могли хоть кому-то спасти жизнь. В другое время они совершенно бесполезны и сомнительно ценны лишь тем, что украшали чьё-то пленительное декольте, ручки и ушки, вызывая восхищение и вожделение.

Хотя… Вилла на берегу теплого моря… пусть не вилла… уютный домик под сенью тюльпанного дерева… А почему не вилла… «Так, – одернула себя Артемида, – пора сваливать, пока эти гнусные камни не довели меня до лоботомии».