Дюймовочка в железном бутоне

Отступление: на ростовском перроне

Где-то в те годы папа стал ездить в командировки в Ростов-на-Дону. Я никогда не заговаривала об этом, но про себя почему-то решила, что он ездит туда повидаться с мамой. Она перебралась, мол, в Ростов-на-Дону и по неведомой причине – аналог тюрьмы Баташова-старшего – не вправе вернуться в Ленинград и навестить дочерей. С взрослыми ей встречаться разрешено, поэтому папа мотается туда якобы в командировки. Безумная эта надежда долго хранилась в моей душе…

Летом шестьдесят второго года я, в числе других пятнадцати подростков, впервые в жизни ехала на поезде отдыхать в пионерский лагерь недалеко от Сочи. Подготовленная рассказами папы, я знала, что поезд Ленинград-Сочи останавливается в Ростове-на-Дону, где к концу состава присоединяют другой локомотив, и дальше на юг вагоны едут в обратном порядке. Процедура замены локомотива или, может быть, паровоза длилась не менее получаса, поэтому подросткам, едущим в лагерь, разрешили выйти на перрон, погулять по вокзалу, купить мороженое, ситро или другие местные сладости.

Вагон опустел. Ребятам надоело почти двое суток находиться без движения, и вырвавшиеся на волю, они с наслаждением разминались на платформе. Я сидела одна, не шевелясь, отрешённо глядя в окно. Там, на ростовском перроне меня ожидала мама, а я не была уверена, что мы с ней узнаем друг друга. Я не помнила маминого лица – фотографии давным-давно подменили ее живой облик. Больше других я любила карточку, на которой мы сняты вдвоём у озера. Мама стоит возле меня на одном колене, а я держу в руках охапку ромашек и сияю своей семилетней мордашкой!

Вряд ли мама узнает меня через шесть с половиной лет.

Часы на здании вокзала торопили поезд к отъезду. По одному, по два ребята возвращались в вагон. Меня охватила паника. Я МОГУ НЕ УВИДЕТЬ МАМУ! Она ждёт, она там, на ростовском перроне, а я даже не пытаюсь встретиться с нею!

Я на кого-то налетела в коридоре. Выскочила на платформу.

– Эй, ты куда? – Закричала вслед проводница. – Мы же щас тронемся!

Я летела вдоль состава, заглядывая в глаза встреченных женщин.

– Извините! Простите! – Толкала я по дороге людей. Никого, отдалённо похожего на мамины фотографии, не попадалось. Никто не искал меня. Ни одна душа. Никакого возраста. Мамы просто не было.

Я понеслась обратно. В другую сторону от своего вагона. Мама не знает вагона, думала я. И опять разглядывала женщин. Эта слишком старая. Невысокая. Деревенская. Совсем девушка. Не похожа. Не мама. Не она. Ни одной…

С бухающим сердцем я вернулась к вагону. Взобралась по ступенькам в тамбур.

– Ты чего понеслась-то? – Проводница стояла с флажком у открытой двери. —

Хорошо, что успела, – заключила она.

Поезд ехал в обратную сторону, как предсказывал папа.

Я залезла на верхнюю полку. Отвернулась к стене. Я и раньше знала, что мамы нет. Просто мне безумно хотелось, чтобы она жила в Ростове-на-Дону, и однажды мы с ней бы встретились…

Но теперь я знала наверняка, что она не живет нигде. И я никогда-никогда-никогда не увижу ее. Потому что, она умерла. Умерла насовсем, навсегда…

Продолжение главы: хорошая девочка Маша

Каждый вечер перед сном я перебирала события прошедшего дня и подсчитывала победы и свершения. Пятёрка по математике – балл хорошей девочке Маше. Написанное стихотворение – ещё один плюс в копилку полезных дел. Туда же подбрасывались прочитанные книги, участие в кружке юных любителей аквариумных рыбок, ежевечернее вышивание, папины заштопанные носки, разучивание музыкальных гамм…

Я стремилась к советскому совершенству. Быть лучшей ученицей, активной пионеркой, слушаться взрослых, участвовать во всех мероприятиях…

В интернате существовал порядок, со временем ставший традицией: в конце каждой четверти воспитанники выстраивались на линейке, и директор или завуч поздравляли нас с началом каникул и подводили итоги прошедшей части учебного года. К успехам, достигнутым школой, относились ученики-отличники. Директор поименно вызывал ребят, которые под пристальными взглядами присутствующих пересекали пустое пространство линейки и останавливались возле красного знамени и руководства интерната.

– Равнение на лучших! – Командовала старшая пионервожатая, и вся школа вытягивалась по стойке смирно, приветствуя доморощенные элитные кадры.

– Вы должны брать пример с этих ребят, – проникновенно напутствовал рядовых воспитанников директор.

– Посмотрите на Машу Вязьменскую. Каждую четверть Маша стоит перед нами, потому что заканчивает учёбу на одни пятёрки. Маша читает книг больше, чем большинство ребят постарше ее. Она активная пионерка, председатель совета отряда третьего (четвёртого) класса. За успехи в учёбе и пионерской деятельности Маша награждается билетом в Кировский театр (на ёлку во Дворец Пионеров, в Малый Театр оперы и балета, ТЮЗ и прочее, прочее). Пожелаем Маше дальнейших успехов!

А, вы, ребята, должны приложить максимум сил для хорошей учёбы. Наш великий вождь и учитель Владимир Ильич Ленин завещал молодёжи: «Учиться, учиться и учиться».

Однажды, видимо, посчитав, что отличная учёба, прочитанные книжки и сочинённые стихотворения вкупе тянут на присуждение титула хорошей девочки, я написала прочувственное письмо бабушке.

Милая бабушка, писала я ей. Я хорошо учусь в школе. Получаю пятёрки по русскому языку и арифметике. Лучше всех в классе сервирую обеденный стол на уроках по домоводству и всегда штопаю папины носки. Я очень хочу жить с тобой, дорогая бабушка. Поскорей забери меня из интерната, пожалуйста. А то мне здесь очень плохо. Любящая тебя, внучка Маша.

Я вручила письмо отцу, попросив передать его бабушке. Сохранив письмо, папа вернул его мне через двадцать лет, и я изумилась совпадению своего текста с письмом незабвенного Ваньки Жукова.

В отличие от Чеховского героя я виделась c бабушкой довольно часто. Наезжая из Москвы, она жила в теткиной семье, как раньше, бывало, живала у нас. Мы приезжали к Мудровым в гости, где вкусно кормили, и пока папа разговаривал со взрослыми, я слонялась по квартире и рассматривала привезенные из Германии диковины.

Однажды в субботу, когда папа занимался переездом с улицы Марата на Фурманова, он попросил Мудровых забрать меня к себе на выходной.

Респектабельная, хорошо одетая пара прибыла в интернат за дочерью покойной сестры и свояченицы. Тихон Федорович, крепкий высокий мужчина в чине подполковника, был одет в добротную серую шинель и фуражку того же цвета с золотой кокардой на околыше. Наталья Петровна красовалась в тёмном зимнем пальто с меховыми манжетами и воротником-шалью из роскошной чёрно-бурой лисицы. Когда я, худая большеглазая девочка в дешёвом интернатском пальтишке, выскочила им навстречу, тётка не смогла сдержать выражения брезгливости на красивом лице. Выглядела я, прямо скажем, не комильфо.

В скобках замечу, что дядя Тиша в эти три года после маминой смерти несколько раз звал меня в дочки, однако тётка, обычно присутствовавшая при дядиных уговорах, так искренне хохотала, слушая мужа, что я инстинктивно чувствовала какую-то игру понарошку.

Мы доехали на автобусе до Детской улицы и шли к дому, где жили Мудровы. Я пристроилась рядом с тётушкой и пыталась, кажется, взять ее за руку, но она взорвалась, чуть ли, не передёрнувшись от отвращения:

– Не хватай меня! Иди поодаль на несколько шагов, не иди рядом со мной! Дядька пробовал ей возразить, а я отскочила в сторону, как прибитая собачонка, и поплелась в трех шагах позади, глядя в их добротные черно-серые спины.

Дома десятилетний Андрюшка что-то вылавливал из джазовой какофонии, сотрясавшей приёмник, привезённый родителями. В те годы у советского обывателя редко имелись радиоприёмники и телевизоры, но теткин дом ломился от дорогих вещей.

Я вертелась возле бабушки на кухне, читала в уголке какую-то книжку, смотрела кинофильм по телевизору КВН с огромной водяной линзой, увеличивающей изображение, Андрюха бросал мне что-то презрительное, не стесняясь, хамил бабушке, тётка проходила мимо, похохатывая, не замечая меня, а я тихо мечтала о доме и, засыпая, плакала в подушку.

Наверно тогда, не формулируя этого, я разуверилась в способности бабушки забрать меня из интерната.

Глава седьмая: тетя Лида

В конце третьего класса я много болела и часто лежала в изоляторе. Кроме гриппа и тонзиллита у меня находили авитаминоз, анемию, к тому ж начались головные боли, и в последней четверти учебного года врачи запретили мне читать книги.

– Девочка слишком впечатлительная, – объяснял папе профессор, к которому мы ходили на консультацию. – Ей абсолютно противопоказано жить в коллективе. Заберите ее домой! Иначе вы потеряете ребенка.

Папа и сам понимал, что мне в интернате плохо. Он был не только хорошим отцом – он чувствовал ответственность за меня перед покойной женой, поэтому, наверно, в первых месяцах лета он, наконец, решился…

В соседнем отделе его проектного института работала незамужняя женщина, инженер-электрик Лидия Ивановна Орлова, тридцати пяти лет. В марте пятьдесят шестого года она потрясенно рассказывала матери, с которой вместе жила:

– У нас у одного товарища умерла жена. Совсем молодая… Остался один с тремя дочерями, представляешь? Бедный!

Лидия Ивановна родилась в 1923 году, и в июне сорок первого года – они только-только окончили школу – ей и ее одноклассникам исполнилось по восемнадцать лет. Мальчиков сразу призвали в армию, бросили в бой с фашистами, и они, ее одноклассники, почти все погибли на той войне. Это они заслонили собой Россию, освободили Европу от Гитлера и спасли уцелевших евреев из Освенцима…

И, как говорится, не сложилась у Лиды Орловой личная жизнь. Те, кто любили ее – не вернулись из боя, а тот, кого в школе любила она, вернулся с войны с женой – молоденькой медсестричкой, которая выцарапала его у смерти, вытащив почти убитого из-под огня. Правда, в браке он был несчастлив, и умер рано, но это уже другая история, не про нас…

У Лидиного брата был маленький сын, которого тетушка обожала. Своих детей у нее не было, а детей она очень любила, и многие в ТЭПе знали про это, особенно женщины. Кто-то из них указал Моисею Борисовичу на Лидию Ивановну, которая – и человек хороший, и, по слухам, очень любит детей.

И вот, в начале лета тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года мой отец подловил мою будущую мать на ТЭПовской лестнице и предложил ей стать его супругой… Представляете! Не ухаживал, не готовил благодатную почву для будущего посева, а так… С бухты-барахты, будьте моей женой!

– Что вы, Моисей Борисович! – Опешила Лидия Ивановна, – я вас, конечно, уважаю, но мы же почти не знакомы!

Сразу не согласилась, но и не отказала, а это – уже половина победы!

Лидия Ивановна уезжала в отпуск, папа писал ей письма, рассказывал о себе, о семье, о нас… Когда она вернулась, они стали встречаться, знакомиться, присматриваться друг к другу.

Ближе к зиме, кажется, в декабре, в интернате был карантин… Если кто-нибудь из воспитанников заболевал – скарлатиной, ветрянкой или свинкой, – его клали в наш изолятор, а остальных детей на десять дней изолировали, то бишь не отпускали домой и запрещали визиты родных – дабы избежать распространения болезни в миру.

Однако нашего папу в седьмом интернате прекрасно знали – еженедельно он приезжал навещать дочерей, к тому же завуч Маргарита Владимировна выделяла меня среди учеников.

С некоторых пор я проводила вечера в ее кабинете. Вероятно, профессор, посоветовавший папе поскорее забрать дочь домой, написал рекомендацию в интернат, чтобы мне предоставили возможность время от времени отдохнуть от коллектива. Проблему решила Маргарита Владимировна, прекрасный и умный педагог, разрешившая пользоваться ее кабинетом.

– Приходи сюда, даже когда меня нет, – убеждала она. – Я скажу воспитателям, чтоб давали тебе ключ. Устраивайся на диване под лампой!

Я согласно кивала, однако стеснялась реализовать приглашение. Тогда она стала посылать за мной:

– Тебя завуч зовет, – говорил посланный ученик, – не забудь тетрадку или книжку, она велела.

Я робела, входя в кабинет с высочайшими потолками, будто заслуживала нагоняй от седовласой хозяйки, и неуверенно вопрошала:

– Вы меня звали, Маргарита Владимировна?

– Входи, Маша, входи! Мы же договаривались, что ты будешь приходить сюда, забыла? – Седовласая завуч, которую в школе побаивались поголовно все, благосклонно взирала издалека. Она восседала где-то в конце кабинета, шуршала бумагами, разговаривала по телефону, а я притулялась почти у двери на краешке вместительного дивана из черного дерматина рядом с зеленой настольной лампой и старалась читать принесенную книгу.

Во время декабрьского карантина в дверь кабинета постучала Ада Арнольдовна:

– Маргарита Владимировна, простите! Машин папа приехал. Ему нужно ненадолго повидать дочь. Он не знал про карантин. К сожалению, я не успела позвонить ему. Можно Маше спуститься вниз? Я не позволила им подняться наверх.

– Вы же знаете, Ада Арнольдовна, что во время карантина не допускается контакт воспитанника с родителями, – даже я услыхала недовольство в голосе завуча. – Он что – приехал с кем-то из дочерей? А вдруг она не болела ветрянкой?!

Ада Арнольдовна подошла к столу и стала тихо объяснять что-то. Выслушав воспитательницу, Маргарита Владимировна обратилась ко мне:

– Ну, хорошо, Маша! Иди к родным. Только на пять минут! Скажи папе, что у нас карантин, и вы остаетесь в интернате на воскресенье. Пусть больше не приезжает!

Я понеслась к входной двери.

В начале лестницы, на первом этаже, меня ждали папа и незнакомая женщина. Они стояли, молча, не глядя друг на друга, как будто приехали по отдельности. Папа, подняв голову, высматривал меня вверху лестничного пролета, стоявшая рядом женщина, как бы вслед за его взглядом, тоже изредка вскидывала глаза, но через мгновение опускала их.

Я могла бы принять ее за чью-то маму, которая, как и отец, приехала навестить ребенка, не подозревая о карантине, но особым животным знанием, благодаря которому дети оценивают модуль взрослого мира, я безошибочно распознала, что она пришла сюда вместе с папой и тоже поджидает меня.

– У нас карантин! Одна пятиклассница заболела ветрянкой и лежит в изоляторе, – с лестницы закричала я, как мне казалось, шепотом. – Я читала у завуча в кабинете, и она не хотела меня пускать! Мы останемся тут на выходные!

При моем появлении папа выпрямился и теперь стоял торжественно и строго. По-моему, он даже не поцеловал меня.

– Машук, познакомься с Лидиванной, – обратил он мое внимание на свою спутницу.

– Не Лидиванной, а тетей Лидой, – поправила женщина папу. – Здравствуй, Машенька! Я очень рада познакомиться с тобой.

– Здрасьте, – бросила я в ответ. Мне было все равно, как ее называть – Лидиванной или тетей Лидой. Я не знала, откуда она взялась, почему приехала с папой, и, по правде сказать, даже не думала об этом. Было страшно жаль, что папа не останется подольше… Хорошо еще, что дурацкий карантин случился не по моей вине! К четвертому классу я уже переболела всеми заразными болезнями: корью, свинкой, ветрянкой, скарлатиной! Чего меня запирать в интернате, да еще и папу не разрешать!

Лидиванна… Ладно, если ей надо, пусть будет тетя Лида, протянула мне большую коробку.

– Вот, Машенька, это тебе. Потом откроешь, там всякие сладости. Угостишь подружек. Здесь всем хватит.

Коробка была большая, будто в ней помещались новые туфли, я сказала спасибо и не знала, что делать дальше.

В десятилетнем возрасте я вряд ли могла бы выразить словами, что незнакомая женщина, пришедшая в интернат, мне очень понравилась. А о том, что она станет мне матерью, я даже помыслить не смела! Однако моя благодарная память бережно хранит нашу первую встречу, когда мы стеснялись друг друга, не зная, о чем говорить…

Мама – или нет, пусть пока побудет Лидиванной, а лучше тетей Лидой, как она отрекомендовалась, и как я называла ее два или три месяца до их свадьбы – показалась мне очень красивой! Она была хорошо одета, ухожена – особенно по сравнению с три года вдовствующим отцом, много моложе его, и рядом с ним походила на тугое спелое яблоко сорта белый налив, полное свежего живительного сока.

– Мне больше нельзя, у нас карантин, – решилась я, наконец. Чмокнула папу,

кивнула новенькой тете и, не оглядываясь, запрыгала через ступеньки вверх, к нам в дортуар.

В спальне девчонки приникли к окну:

– Вон, вон идут на остановку, смотрите! – С восторгом кричала одна из них.

– Машкин отец ведет эту тетку под ручку! А! Что я сказала! Будет у Машки мачеха!

– Она не тетка, а тетя Лида, – яростно завопила я. – А ты заткнись, Александрова, ты ничего не знаешь! Никакая она не мачеха! Все ты врешь!

Окружающий мир занемог, заболел, утерял свою ясность и четкость. Я достаточно начиталась сказок, чтобы знать, что такое мачеха.

Одноклассницы расхватали принесенные тетей Лидой домашние сладости:

бело-розовые меренги, трубочки с взбитым масляным кремом и воздушную кукурузу в сахарной карамели, похожую на незнакомые нам пока козинаки.

После отбоя я долго плакала под одеялом, жалея себя и страшась неведомой мачехи, злой образ которой никак не желал налезать на молодую, душисто яблочную тетю Лиду. Я все вспоминала, как она рассматривала плакаты внизу, стесняясь смотреть наверх, чтобы – не дай Бог! – не скользнуть равнодушным взглядом по девочке, которую ждешь, но которую никогда не видела! И как мы с ней растерялись от встречи, не находя, о чем говорить…

Меня тревожило, знают ли Мила с Наташей о приближении мачехи к нашей жизни? Я никогда не слышала о мачехах от сестер, мачехи жили в одних лишь сказках, и теперь хотела обсудить страшную новость со старшими сестрами. Папе я доверяла, но знают ли девочки о его намерениях?

Я пыталась вспомнить маму, но вместо нее выплывала растоптанная Дюймовочкa в голубом платьице с желтыми волосами, которую я никак не могла забыть. Если б я попросила папу, он давно бы купил мне такую же новую, я видела в магазине железные бутончики с куколками посредине, только теперь все равно ничего не поделать…

– Мама, мамочка, – горько молилась я, – ты не могла бы вернуться домой? Я не хочу мачеху!

Последние трамваи, стремительно обшарив фарами дортуар, уехали ночевать в трамвайные парки, и опустевший потолок оккупировал свет дежурного уличного фонаря, недовольного мною – зачем я не сплю и плачу: он неодобрительно качал и качал головой, пока я не уснула…

Потихоньку жизнь моя напитывалась знанием, что папа и тетя Лида вскоре поженятся. Не сомневаюсь, что старшие сестры обсуждали со мной предстоящую свадьбу, однако, скорей, ободряя меня, чем расстраивая или пугая мачехой; вероятно, и папа спокойно пообещал, что в ближайшее время сумеет забрать меня домой… Я не радовалась и не боялась, а затаилась и тихо ждала. Кто его знает, как обернется?

Глава восьмая: новая мама

В субботу 7 марта 1959 года в Ленинграде стояла сухая морозная погода. Парки, сады, бульвары, открытые пространства, площадки, пустыри – повсюду лежал белый, подновленный недавними февральскими метелями снег, который задрапировал прекрасный город свадебными декорациями и радостно блестел навстречу яркому солнечному свету, плескавшемуся в голубизне высокого неба.

Дома на Фурманова тоже было необычайно празднично. Пахло пирогами и вкусными кушаньями. В первой комнате появились два старинных кресла, между которыми расположился новый торшер с полированной полочкой и роскошным шелковым абажуром голубого цвета. Большой обеденный стол покрывала тоже новая бледно-голубая кашемировая скатерть с белыми лилиями, вытканными контуром по всему полю, и нарядной бахромой с перевитыми нитями тех же цветов. На углу стола, на скатерти, лежала книга большого формата в бело-голубой суперобложке, с которой огромными печальными глазами смотрел мальчик – король Матиуш Первый: тетя Лида купила книжку Яноша Корчака и специально оставила на столе, чтобы, вернувшись из интерната, я стала ее читать.

Я с ногами забралась в уютное старинное кресло, спинка которого полукругом обнимала сиденье, и открыла «Короля Матиуша».

Умирал старый король, его сын оставался один, и ему предстояло стать следующим королем, Матиушем Первым; вскоре за ним будет наблюдать весь мир, будут критиковать и обвинять в ошибках – это он, он виноват! Он все неправильно делает, он плохой, он должен быть сослан! Я сочувствовала бедному мальчику, и понимала его…

Отступление: аутодафе

Незадолго до нынешнего счастливейшего дня моего детства – бело-голубого мартовского дня родительской свадьбы – Ада Арнольдовна подвергла меня публичной экзекуции.

В прошлом ноябре нас приняли в пионеры, после чего наш третий класс получил статус пионерского отряда, во главе которого полагалось иметь председателя. На высокий пост Ада Арнольдовна рекомендовала избрать самого достойного ученика, остальные девятилетние пионеры голосовали: кто – за? кто – против? Поднимите руки! В результате Машу Вязьменскую избрали единогласно!

Что именно должен был организовывать в третьем или четвертом классе председатель совета отряда, я теперь затрудняюсь определить… Все, как обычно, решали взрослые.

Сама я охотно занималась всем – сказывался активный характер – но совершенно не умела руководить другими, стремясь все всегда сделать собственноручно.

В третьей четверти четвертого класса, когда папа поставил в известность руководство интерната, что вскоре заберет меня домой, Ада Арнольдовна

устроила мне аутодафе.

Я много лет не понимала смысла разыгранного ею действа. Если я не подходила на роль председателя совета отряда, не вовлекала одноклассников в пионерскую деятельность, неужели она не могла объяснить с глазу на глаз – нужно делать так-то и так-то. Ты не должна все делать сама. Пусть Малинин нарисует карикатуры, Ира Сажина их прокомментирует, а передовицу о том, как четвертый класс борется за звание «Лучшего пионерского отряда в интернате №7», напишет Марьялов, я ему помогу. Почему она захотела публично унизить меня?

Объяснение всплыло, когда я давно была взрослой: Аду Арнольдовну оскорбила женитьба моего отца.

Она была ровесницей моей будущей мамы, из-за войны, как и та, осталась не замужем. Вежливый, симпатичный Моисей Борисович ей, без сомнения, нравился, и она, наверно, мечтала, что, в конце концов, он заметит ее. Миловидная, рукодельная, прекрасно относится к детям, национальность одна —нет, положительно – лучшей жены ему не сыскать! А воображаемый жених, как выяснилось, не оценил ни румяных щечек, ни черной гладкой косы вкруг головы, ни сладких улыбок, ему расточаемых, даже талантом рукоделия пренебрег!

В очередной воспитательский час Ада Арнольдовна провозгласила:

– Сегодня, ребята, мы с вами рассмотрим вопрос о председателе совета отряда Маше Вязьменской.

– Маша, выйди, пожалуйста, к учительскому столу и встань перед всеми, чтобы мы могли тебя видеть. Теперь, ребята, вы должны хорошенько подумать и высказать о Маше критические замечания. Какой, по-вашему, она председатель совета отряда? – Поставила воспитательница перед коллективом вопрос ребром.

– Какой председатель, какой председатель!? Хороший она председатель! – Опередил всех преданный Борька, не забывавший акростих Веры Инбер.

– Из-за нее мы второе место в соревновании получили, – поддержала его Тоня Маркелова, – и учится она хорошо…

– … и списывать всем дает, – включился верзила Гусыкин, которого приняли в пионеры позже всех остальных.

– Тебе бы, Гусыкин, помолчать, – оборвала возникший смех Ада Арнольдовна и продолжала, – кажется, вы не поняли сегодняшнюю задачу. Все мы знаем, что Маша учится хорошо, много читает, но не об этом речь. Вы должны высказать Маше критические замечания, чтобы она осознала свои ошибки и исправила их. Кто из вас скажет, что такое критика?

Четвероклассники дружно молчали. Я-то, конечно, встречала это слово в книжках и понимала, что означает критика, но молчание накалялось, и всем внезапно оледеневшим нутром я явственно ощутила, что мне не стоит выскакивать сейчас со своими знаниями, что воспитательница сама направит всех против меня и – вот он, близок, неотвратимый гон…

– Хорошо, я объясню вам, – сладко улыбаясь, Ада Арнольдовна обвела взглядом лица подопечных. – Вы должны высказать Маше все плохое, что вы о ней думаете. Это называется критикой. А Маша должна осознать ошибки и исправить их, понимаете? Ну, кто первый начнет? Смелее!

Все продолжали молчать, но теперь, никто не смотрел на меня, даже Лариса уставилась в парту. У меня в голове, с левой стороны лба, ритмично затикали часы, очень хотелось сесть и сжать их руками, чтоб они перестали тикать, но я понимала, что сесть нельзя. Я очень боялась. У меня все внутри заболело от страха. Кажется, что тут бояться? Что они могли сделать мне? Но я замерзала от страха. Я еще слов-то таких не знала – унижение человеческого достоинства, но боялась именно этого – публичного унижения, поругания у всех на виду, на лобном месте. Одноклассники тоже, наверное, понимали это.