Дюймовочка в железном бутоне

После смерти деда бабушка уехала в Москву к давнему поклоннику – Александру Николаевичу Калинину. Он тоже был вдов и в придачу к руке и сердцу предложил прекрасной Евгении военную пенсию и жилплощадь в столице. Знакомы они были по Ташкенту. Чуть ли не против дома Бочарниковых находилось военное училище, которое готовило лейтенантов для Красной армии. Молодые курсанты, среди них Тихон Мудров, поголовно влюблялись в юную Наташу Бочарникову – тётка и впрямь была ярко и броско красива, а офицеры постарше, преподававшие или руководившие училищем, отдавали должное величавой красоте ее матери, Евгении Александровны.

Летом не то пятьдесят третьего, не то пятьдесят четвёртого года мама поехала в Москву и взяла меня с собою. Ночевали мы у кого-то другого, а днём гостили у бабушки. Они с Александром Николаевичем жили в центре Москвы в новом сталинском доме в большой светлой комнате, которую отставной полковник получил, выходя на пенсию. Посредине комнаты от двери до окна мелом была проведена жирная линия.

– Разве дома можно рисовать классики? – Простодушно поинтересовалась я.

– Это не классики, – улыбнулась бабушка. – Мы с Александром Николаевичем поделили комнату пополам. Это сторона моя, а вот та – его. Не заходи туда, пожалуйста. Ходи здесь, – велела она.

– Ходи, где хочешь, Машенька, и там, и здесь, – вмешался Александр Николаевич. – Иди сюда!

Я посмотрела на обоих, на молчавшую маму и пошла ровнёшенько по меловой полоске, стараясь ставить ступню за ступней прямо на линию. Трое взрослых заворожено следили за экзерсисом ребёнка.

– Хочешь банана? – Спохватилась бабушка.

Никогда не виданный мною фрукт смешно очищался от кожицы – р-а-а-а-з, оставалась голенькой белая серединка, немного упругая, прохладная и сладкая. Вкусно!

– А смотри, какие конфетки у меня есть! – Бабушка протягивала на ладони несколько белых малюсеньких горошин. Я осторожно взяла одну.

– Бери все, они полезные, – настаивала бабушка.

Горошина мне не понравилась. Она не походила на конфету, к тому же бабушкино словечко полезные легонько подмигивало, что вместо сладости мне подсовывают таблетку или что-то лечебное.

– Выпьешь их – станешь сильной здоровой девочкой, – не отставала бабушка. Тут уж совсем понятно, что ничего в них вкусного нет.

– Мама, Маша не хочет. Оставь ее, – сказала моя мама своей.

– Таня, гомеопатия не повредит. Надо только пить регулярно, по часам, – упорствовала бабушка.

– Лучше пойдём на Красную площадь, – решила мама. – Погода отличная!

Красная площадь была без конца и края, пятилетнему ребёнку взглядом не охватить. Посреди площади стоял Мавзолей, там Ленин со Сталиным лежали, и очень хотелось посмотреть на них.

– Нет, – сказала мама, – видишь, какая очередь? Невозможно стоять на улице целый день. Мы приедем сюда в другой раз. Когда ты станешь постарше.

Но мама ошиблась. Ни она, ни я никогда в Мавзолее не побывали. Кроме как в пятилетнем возрасте, я никогда не стремилась взглянуть на мощи вождей, а маме больше не довелось побывать в столице.

Назавтра упрямая бабушка опять угощала меня бананом. Я надкусила белую сладковатую плоть, и язык наткнулся на давешние гомеопатические горошинки. Я молча выплюнула изо рта разжёванную массу.

– Это семечки банана, – воскликнула бабушка, – их можно глотать! Зачем же ты все выплюнула?

Но бабушка была родной, при ней позволялось выплюнуть в ладошку, что я не в силах была проглотить! Я помнила наставления мамы…

Наша семья симпатизировала бабушкиному второму мужу. Великая Отечественная война закончилась недавно, и уважение, которое испытывали к военным в Советском Союзе, было незыблемо. Александр Николаевич вышел на пенсию в звании полковника и, несмотря на то, что сам не принимал участия в боевых действиях, а только руководил военным училищем в тылу, без подготовленных им лейтенантов, победу, возможно, завоевали бы, скажем, на неделю позже. Согласитесь, семь дней мира вместо недели кровопролитнейшей в истории войны стоят неимоверно много, так что Александр Николаевич честно заслужил почтение окружающих!

В своей светло-серой полковничьей форме с каракулевым воротником и такой же папахе с красным околышем Александр Николаевич выглядел по-настоящему импозантно. Папа безмерно уважал его и ненавязчиво сочувствовал. Мама принимала приветливо и радушно. Но… (и лично к нам это не имело отношения) бабушке трудно с ним было жить. Трудно – деликатный эпитет для жизни пятидесятилетних с гаком людей, обитающих в общем пространстве одной единственной комнаты, разделённой мелом, как классная доска во время контрольной работы.

Бабушка была ровным и спокойным человеком. Мы с сёстрами никогда не слышали, чтобы она разговаривала громким голосом. Тем не менее, бабушка тоже, была полковником. Тихим, непреклонным полковником. А, когда у двух полковников нет ни одного рядового, то кем им командовать?

Из размелованной комнаты бабушка уезжала к дочери в Ленинград. На Марата отдельной кровати для нее не было, и бабушка спала вместе со мной, младшей внучкой. Отец болел туберкулёзом в открытой форме, к тёще относился с сарказмом, едва-едва заслонённым инжирным листком – ох уж этот Мом, бог иронии и насмешки! – и бабушка предпочитала приезжать летом, когда зять отправлялся мерить шагами и теодолитом сибирскую тайгу.

Два лета в начале пятидесятых годов бабушка ездила вместе с нами в деревню Волосковичи, что находится в Лужском районе Ленинградской области.

Мне было года три, и подробности летнего отдыха я почти не помню, но название Волосковичи вызывает такую нежность и грусть у моих старших сестер, что за долгие годы и я научилась чувствовать то же самое.

Волосковичи – я сижу в зеленой траве, а чьи-то руки протягивают мне букетик спелой земляники.

– Держи! Правда, красиво? Ешь красные ягодки, зеленые не надо.

– Мила! Не давай Маше неспелую землянику, – раздается голос мамы.

– Вот. Ешь. Эти можно. – Мамина рука, полная исчерни-красных ягод, протягивается ко мне. Я опускаю лицо в ее ладонь и губами по ягодке втягиваю в себя сладкое духовитое чудо…

Волосковичи – серый с большим желтым клювом гусь, шипя, надвигается на меня. Я одного с ним роста, и он вот-вот защиплет меня до смерти или унесет на крепких крыльях в дальний лес к Бабе-Яге. Как мальчика из сказки.

– А-а-а-! – в ужасе кричу я. Гусь, наклонив голову и приспустив крылья, берет разгон. Мама выскакивает во двор и полотенцем отгоняет вояку, который опасливо ретируется, и, возмущенно гогоча, пытается объяснить, что он охраняет свой дом и гусынь с гусятами, а всякие сопливые девчонки, невесть откуда взявшиеся, того и гляди, обидят его семейство…

Волосковичи – какая-то невысокая женщина залезает внутрь большой русской печки, а мамины руки, заслоняя мне голову от черной сажи на своде горнила, протягивают меня, голенькую, туда, к ней. В печке жарко, нечем дышать, и – страшно! Женщина сажает меня в таз с горячей водой, который стоит внутри, и мылит, моет, трет мое рахитичное тельце. Моем, моем трубочиста, чисто- чисто, чисто-чисто, пока моя кожа не начинает скрипеть под ее пальцами.

– Ну, иди к мамке, – наконец отпускает она.

– Пригнись и вылезай осторожно. Здесь сажа, – предупреждает мама, заглядывая в горнило и протягивая руки, чтобы принять меня.

– Ой, все же запачкалась, – сетует она и ставит меня в деревянное корытце, чтобы ополоснуть теплой водой из берестяного ковшичка.

Бабушка и мама, выросшие в собственном доме, окружённом садом, огородом, землёй, после войны лишившись ташкентской усадьбы, тосковали в больших городах вдали от природы. Спокойное неторопливое лето, проведённое в деревенском доме с тремя дочками-внучками, было обеим в радость. Ещё одной причиной, по которой мама предпочитала не оставаться в Ленинграде без мужа, а спрятаться с детьми в глухомани, подальше от места прописки, был страх: мама смертельно боялась депортации семьи на Дальний восток.

В стране шла очередная компания охоты за ведьмами. На этот раз Сталин объявил ведьмами лиц еврейской национальности – космополитов, как их официально обозвали. Убиты, арестованы и изгнаны с работы были многие евреи. В конце сороковых годов районный комитет партии, отвечавший за антисемитские репрессии в ТЭПе, потребовал от руководства института уволить Вязьменского. Однако отец был первоклассным специалистом и, на счастье, именно в этот момент оказался необходим начальству, цитирую по его воспоминаниям – «для изысканий северного варианта пятисоткиловаттной трассы Москва—Куйбышев, который являлся секретным объектом Г.».

О том, что мама боялась депортации из Ленинграда, я знаю от папы, но, если он знал какие-то подробности, то предсказать будущее, уготованное евреям, мог без труда. Стоило сопоставить проводимую антисемитскую компанию с недавними депортациями немцев Поволжья, крымских татар, ингушей и чеченцев.

Жене он сказал: «Таня, надо быть готовыми к переезду», – но приготовиться к депортации в Тьмутаракань с маленькими детьми, мне кажется, невозможно. В отличие от мужа, мама чувствовала, что предстоящая ссылка не будет похожа на Момины экспедиции. Командовать парадом будет совсем не он!

К счастью, массовая высылка евреев осталась невоплощенной страшилкой Сталина. Кровожадные планы диктатор осуществить не успел. Он умер, когда евреи праздновали Пурим – праздник победы над злодеем Аманом, желавшим гибель еврейскому народу.

Осенью пятьдесят пятого года я поступила в первый класс 212-й школы, где учились старшие сестры, и учебный 1955-1956 год был единственным, когда мы втроём одновременно были школьницами. Первый, пятый и десятый…

Мила перешла в пятый класс, где каждый предмет преподавал отдельный педагог, а Лариса Ксенофонтовна Полякова, у которой сестра училась в начальных классах, стала моей учительницей.

Учиться я обожала, и первыми оценками были пятёрки. Подводило чистописание, предназначенное научить нас писать аккуратно и красиво: в то время писали перьевыми ручками с чернилами, и не умевший пользоваться ими был обречён марать окружающий мир жирными грязными кляксами.

Сначала мы писали карандашом в тетрадях для первого класса, где прямые строчки на равном расстоянии пересекались косыми линиями, так что буквы полагалось вычерчивать параллельно им. Но нет! Еще не буквы! Прежде мы выводили нескончаемые ряды палочек и крючочков, которыми заполняли многие страницы тетрадей, пока Лариса Ксенофонтовна не позволяла отвердевшей руке объединить оба элемента в какую-нибудь букву М. Мама моет раму.

Овладевшему карандашной каллиграфией ученику разрешалось принести пенал с перьевой ручкой и чернильницу-непроливайку. Какой был праздник: «Завтра я буду писать чернилами!» Отличница отличницей, а уже многие ребята писали чернилами, когда Лариса Ксенофонтовна снизошла до моих буквочек и разрешила заменить карандаш ручкой.

Глава третья: бабушка живет с нами

В начале пятьдесят шестого года к нам приехала бабушка – заболела, попала в больницу мама, и бабушка вместо нее обихаживала семью дочери.

Меня бабушка очень любила, и я всю жизнь помню лучики вокруг ее глаз, когда она, улыбаясь, взглядывала на меня поверх очков.

Я, семилетняя, сижу на маленькой табуреточке у бабушкиных ног, смотрю, как она из разноцветных клубочков вяжет что-то цветное с полосками, и слушаю:

– Однажды на углу Невского я купила эскимо и дала тебе лизнуть его. С тех пор, когда мы проходили мимо, ты брала ладошками мою голову и поворачивала ее в сторону мороженщика, – рассказывает бабушка.

– Я, что, была у тебя на ручках? – Поверить в сказанное почти невозможно.

– А как же? Схватишь ладошками мои щеки и стараешься повернуть голову к мороженому, купи, мол, – губы бабушки ползут в стороны.

Неужели и правда, я была такой маленькой, что бабушка сажала меня не только на колени, но несла на руках по улице… Мы обе молчим.

– Бабушка, – смотрю я на ее тонкие руки с сухой пергаментной кожей в россыпи коричневых пятнышек и спрашиваю, как в «Красной шапочке»:

– Почему у тебя столько точечек на руках?

Бабушка откладывает спицы, и мы вдвоём рассматриваем звёздную карту ее рук.

– От старости, – говорит она и опять берет спицы в руки.

– Что ты вяжешь, красивое, бабушка? – Опять спрашиваю я.

– Скоро увидишь, недолго осталось, – кивает она и улыбается мне морщинками вокруг голубых глаз, сухими краешками губ…

Связанная бабушкой разноцветно-полосатая вещица оказалась симпатичным бело-красно-желто-зелёным свитером, удивительно украсившим мою худющую стать.

Последнее лето с бабушкой мы провели в пятьдесят шестом году на строящейся даче дяди Вити, ее родного брата, в посёлке Усть-Нарва.

Высокий, интересный, представительный мужчина, Виктор Васильевич Перетти, был под стать своей красавице сестре, обладал прекрасным баритоном и пел в хоре Ленинградского академического малого театра оперы и балета. В обычной жизни голос его гремел, но для сцены, видимо, был маловат, и сольных партий дядя Витя не исполнял. Помимо голоса и внешности он имел золотые руки мастерового и дом в Усть-Нарве построил сам.

В двух готовых комнатах строящейся дачи жили тётка с младшим сыном Андреем, и мы с Милой и бабушкой.

На песчаной почве Усть-Нарвы сосны растут вперемешку с клёнами, липой, берёзой. В июле на пригорках, заросших травой, вылезают тугие скользкие маслята. Год был богат на грибы! Мы с Милой или тёткой обходили полянки почти рядом с домом и набирали по целой корзинке. С маслятами хорошо, кучно растут! Заметил один – неподалёку в траве соберёшь целую дюжину! Бабушка учила меня чистить грибок, не спеша.

– Ножку скобли, отрезай самый краешек, если чистая, без земли и песка, не кромсай ее. Поддевай, поддевай ножичком пленку на шапочке. Теперь тяни ее потихонечку, не рви, она вся, как чулочек, снимется.

Светло-жёлтенькие голенькие маслята выскальзывали из рук в кастрюльку. Бабушка жарила их с луком на сковороде до золотистого цвета, добавляла немного густой сметаны и протягивала мне тарелку грибов с ломтем свежего хлеба.

А в августе пошли опята. Они росли на пнях в невообразимом количестве! Коричневатые, бежевые, жёлтые, как пряди рыжего парика, грибы торчали на пне во все стороны, превращая того в смешного дурашливого клоуна.

– Видишь, как опята растут из одной пясточки? Не выламывай их, аккуратно срежь снизу ножичком, – учила бабушка. – Не порушишь грибницу, на будущий год снова вырастут грибы. Выдернешь корешочки, не сумеют оправиться они, не дадут урожая, – приговаривала она, нарезая опята.

Я смотрела, как грибы прыгают в масле на сковородке, ссыхаются, уменьшаются, становятся хрусткими.

– Возьми корзинку, пройдись по дворам, может, отыщешь пенёк, который вчера не заметила, – отрывала бабушка меня от книжки.

С удлинённой плоской корзинкой я обходила неогороженные дачные участки и натыкалась на очередной усыпанный опятами пень.

Отступление: история про чернику

Однажды тётка купила ведро черники, чтобы вволю поесть и сварить варенье. За ягодами нужно идти в лес, собирать внаклонку целый день, а тут принесли тебе в дом, заплатил за них, наслаждайся и ешь, хочешь, с сахаром, с молоком, хочешь, просто так. Мила, тётка, Андрей, бабушка и я сидели во дворе вокруг большого стола, перебирали рассыпанную в центре чернику и клевали ее по ягодке. Приехавший после экзаменов Шурка то ли валялся на раскладушке, то ли помогал дяде Вите под машиной, но за столом его не было. Тётка споро и чисто нагребла две тарелки, поставила одну передо мной, другую перед Андреем.

– Манюня, тебе с чем? – Тётке нравилось называть меня прозвищем дрессированной таксы клоуна Карандаша.

– С молоком или сахаром?

– С молоком и сахаром, – ответила за меня бабушка.

– Манюнька сама не знает, – засмеялся Андрюшка, – не умеет говорить! Ха-ха-ха!!!

– С молоком и сахаром, – твердо сказала я. – Бабушка знает, как я люблю.

– А ты будешь? – Спросила тётка Милу.

– Не-а! – Ответила сестра. – Я потом. Когда кончим.

Андрей хлюпал молоком и, не закрывая рта, жевал чернику.

– Вотерлифт, – произнесла Мила, скатывая чистые ягоды в тарелку, а листья и мелкий лесной мусор в берестяной туесок. Андрюшка не понял сказанного, он же не жил с нашим папой.

– Тише ешь, не чавкай! Тебе же внятно говорят, – объяснил младшему брату подошедший Шурик. Он-то не понаслышке был знаком с дяди Моминым вотерлифтом.

Андрей приподнял голову от тарелки:

– Чего пристал! Тебя не спросили!

– Противно ешь, вот чего! – Ответил Шурка.

Мы с Андрюшкой доели чернику, и тётка унесла тарелки.

– Нечего валандаться! – Взглянула она на меня, – поели, теперь помогайте перебрать остальное!

Я перекатывала чистые ягоды в сторону Милы, а мусор сгребала в ладошку, чтобы высыпать в туесок. Андрей, нехотя, выбрал несколько ягод из середины кучи, посмотрел, куда бы их деть, и, ухмыльнувшись, засунул в рот. Все промолчали. Тогда он руками провёл в чернике две борозды от себя к центру, и получившийся сектор провозгласил своим.

– Сделаю это и больше не буду! – Объявил он. И опять никто не прокомментировал его заявление.

Бабушка быстро перебирала ягоды, отделяя их от мусора. Иногда какую-нибудь черничину она вкидывала в рот.

– Вкусная, – удовлетворенно заключала она или, – спелая.

Все молчали. Вдруг она, озорно улыбнувшись, схватила черничину из владений Андрюшки и положила на язык.

– Эх, хороша ягодка у Андрюши! – Подзадорила она внука.

– Моё! – Неожиданно взревел он. – Не цапай мои ягоды, старая ведьма!

Шурка враз оказался у него за спиной. За шиворот выдернул из-за стола:

– Что ты сказал, змеёныш? А ну, проси прощения у бабушки!

– Не буду! – Заорал Андрюшка, – чего она ворует мои ягоды? Сама не платила, а ест! Мама мне их купила, а они тут все объедаются!

Шурка, до того побелевший от ярости, вдруг неожиданно повеселел. Хохотнул коротким знакомым смешком.

– Тебе, говоришь, купила? А ну, мать, бабушка, Мила с Машей, брысь из-за стола! Садись, Андрюха! Вот. Ешь. Твоя ягода. Вся твоя! Тебе же куплено! Для тебя одного плачено! Садись, ешь! Пока все! до последней ягодки! не съешь! не выпушу тебя отсюда, – он говорил внятно и с расстановкой.

– Шурик, оставь его, – попробовала вмешаться тётка, – ребёнок не понимает, что говорит. Пусти его. Он больше не будет!

– Иди, мать, отсюда, иди! Сказал же, – жёстко улыбаясь, потребовал Шурка.

– Сейчас он поймёт. Повзрослеет. Оставь ягоды, мать! Он их сейчас есть будет. В другой раз варенье сваришь!

– Не бу-у-у-у-ду!!! – Почти завизжал Андрюха.

– Будешь! Куда ты денешься, – вытащил Шурка ремень.

– Пойдём, пойдём отсюда, – потянула бабушка меня в дом, – пусть их.

До поздней ночи Андрей сидел за столом. Шурка с ремнём караулил рядом, не давал приблизиться матери. Мы тоже не подходили. Мне казалось, я вижу, как давится черникой Андрюшка, как его рвёт ею, как мать уносит его в комнату, как старший брат идёт следом… Было совсем темно.

Продолжение главы: бабушка живет с нами

Бабушка меня любила, а Андрюшку нет – с ним никто не мог совладать. А он невзлюбил меня.

Во-первых, мы редко встречались, друг друга почти не знали – до прошлого года Мудровы жили в Германии, теперь мы впервые оказались с ним вместе на даче.

Во-вторых, его мать, тётя Наташа, откровенно меня не любила, не утруждаясь это скрывать: я была тощей, болезненной, с громадными глазами и острым носом на худеньком лице и не вызывала у нее ни малейшей симпатии.

– Ты, Манюня, прямо Кощей бессмертный, – смеялась она, а Андрюха вторил,

– Кикимора болотная! Маню-ю-нь-нька!!!!

Однажды он подстерёг меня и, оглянувшись, нет ли кого поблизости, выпалил торжествующе и злорадно: «Твоя мать сгнила! Ее черви съели!»

Во мне замерло сердце, остановилось дыхание, исчезли мысли, и мир замолчал вокруг. Скажи он это через год, я бы заплакала безутешными слезами осознающего сиротство ребёнка, как плакала на даче в ТЭПовском детском саду, когда один мальчишка, разозлившись, что я выбрала в пару не его, а другого семилетнего кавалера, выпалил в отместку страшные слова о моей умершей маме. Я тогда заметалась в отчаянии, зарыдала, давясь и захлёбываясь, и дети испуганным выводком застыли кругом.

– Ах, ты!!! – В исступлении закричала воспитательница, которая и меня-то, девятилетнюю, взяла отдыхать с детсадовской мелюзгой, оттого что до боли сочувствовала Моисею Борисовичу, оставшемуся вдовцом с тремя дочками на руках.

– Снимай трусы, – неистовствовала она. – Снимай, говорят! Становись голым перед всей группой, жестокосердная тварь!

И отчаянный плач бедного Толика, заглушивший мои рыдания. Бедолага не мог предвидеть, что сказанное им вызовет такую бурю.

– Я не буду, я больше не буду! – Взывал он, вцепившись в резинку синеньких трусиков.

– Проси у Маши прощения! Машу проси! – Не унималась воспитательница.

И я, потрясённая гражданской казнью, ожидающей мальчика, не задумываясь, простила незадачливого поклонника:

– Пожалуйста, не наказывайте Толика!

В Усть-Нарве я до конца не сознавала того, что стряслось с мамой и всей нашей семьёй. Злобное Андрюшкино откровение привело меня в замешательство, но вместе с тем предлагало грубое, отвратительное, но реальное объяснение произошедшего.

Глава четвертая: мамы больше нет

Мама заболела в начале февраля. Стирала белье в прачечной и почувствовала себя дурно. Пар, духота, воздуха мало. На улицу выбежать не успела, потеряла сознание прямо у чана с бельём, счастье, не одна стирала, с соседками, они и вызвали «Скорую помощь». Привезли ее в обычную городскую больницу, где поставили страшный диагноз: кровоизлияние в мозг. Заболевание почти неизлечимое.

Она пролежала около месяца. Ей предписали покой, ограничили в жирах, и постепенно она начала оправляться от случившегося инсульта. Вернулась речь, способность управлять рукой и ногой, парализованными вначале, и робко проглянула надежда, может, все обойдется?

Кто-то посоветовал папе перевести жену из обычной больницы в ГИДУВ, где работают, мол, профессора и светила, уж они-то в два счета вылечат Таню! Папа нашел связи, протекцию, без которой никто никогда не стал бы переводить больную из одной клиники в другую, и в начале марта маму на «Скорой помощи» повезли в ГИДУВ. В дороге мужики-изыскатели держали на весу носилки с больной, чтобы маму случайно не тряхнуло в машине. Врачи опасались, что резкое торможение или удар могут спровоцировать повторное кровоизлияние.

В институте отца обнадёжили:

– Динамика восстановления у вашей жены неплохая, пожалуй, стоит разрешить ей потихонечку садиться в постели… – И знаете, что? Принесите шоколадных конфет и сливочного масла, попробуем понемногу вводить в рацион жиры. Только в небольшом количестве!

– Хорошо, что Таню перевели в ГИДУВ! – Радовался отец дома, – теперь она пойдёт на поправку! Знаете, какие врачи там работают?

Мама тоже приободрилась, попросила сфотографировать дочерей, соскучилась, давно не видела девочек – в больницу детей приводить не разрешалось. В понедельник 19 марта папа собирался побеседовать с главным врачом отделения и надеялся заглянуть к жене, дабы передать ей конфеты и сливочное масло.

– Купи маме трюфели, – велел он накануне Миле. – Если ей разрешили шоколадные конфеты, пусть ест, которые любит. И ещё сто грамм сливочного масла. Спроси вологодское, оно лучше.

Папа ждал в коридоре уже почти час.

– Главный врач занят, – бросила дежурная медсестра и унеслась куда-то из отделения. За ней пробежал молодой доктор, с которым отец говорил, когда Таню перевезли в ГИДУВ.

– Потом, потом, – пробормотал он на ходу, как только папа попытался остановить его.

– Наверно, дежурит, и что-то случилось, – отметил отец про себя.

Ни врачей, ни сестёр в коридоре не было. Он быстро прошёл до Таниной палаты

и заглянул в нее. Кровать жены была пуста.

– Ее повезли на рентген, – ответила одна из соседок.

Он опять вышел в коридор и столкнулся с пробегавшим давеча молодым врачом.

– Здесь нельзя находиться, вернитесь к кабинету, – неодобрительно буркнул тот.

– Я хотел заглянуть к жене, а она на рентгене, – извиняющимся тоном произнёс отец. Доктор странно взглянул на него.

– Подождите там, – мотнул он лицом в противоположную сторону, – к вам подойдут.

Оба, молча, одновременно подошли к кабинету, когда появился главврач отделения, к которому папа пришёл на беседу.

– Вы? муж Бочарниковой. – Спросил он отца, ставя вопросительный знак вслед за местоимением. Конец фразы – муж Бочарниковой – прозвучал утвердительно. Отец кивнул. Ему стало жарко, хотя пальто и ушанку он давно снял и держал в руках.