Полная версия
Истоки. Качественные сдвиги в экономической реальности и экономической науке
Мы пришли к любопытному выводу о том, что равновесие в теории общего равновесия не считается ни единственным, ни устойчивым и что само его существование можно продемонстрировать только косвенно, при помощи негативных доказательств. Тем не менее теория общего равновесия продолжает считаться фундаментальной основой теоретического дискурса и базой вычислимых макроэкономических моделей. Она даже признается основой основ в оценке проектов экономики благосостояния[49]. А может, перед нами еще один пример «голого короля»?[50]
VI. Реакция на провал теории общего равновесия
Очевидная неспособность теории общего равновесия достичь заявленной цели, т. е. обеспечить научные решения проблем существования, единственности и устойчивости равновесия, вызвала несколько типов реакции. Одни экономисты стали утверждать, что теория общего равновесия, несмотря на свою ограниченность, может каким-то образом быть применена негативно, для того чтобы опровергнуть определенные распространенные экономические предположения. Именно такой была классическая защита теории общего равновесия Фрэнка Хана, и я многократно выступал против этого подхода, который мне напоминает джиу-джитсу[51]. Другие просто подстраховались в надежде, что в любой момент теория общего равновесия будет внезапно и таинственно преображена дозой реализма[52]. Интереснее других выступил Вайнтрауб, который защищал теорию общего равновесия при помощи «конструктивизма». Для Вайнтрауба «равновесие является характеристикой наших моделей, а не мира», а устойчивость равновесия не является чем-то, существующим «где-то в экономике»[53]. Его исследование литературы на тему устойчивости равновесия является примером «конструктивизма». Знание в науке, утверждает он, конструируется социально в том смысле, что оно имеет значение только в пределах дискурса соответствующего сообщества, в данном случае сообщества экономистов-теоретиков. Таким образом, вопросы о научной достоверности или эмпирическом подкреплении теории общего равновесия не имеют значения хотя бы потому, что теоретики, играющие в Витгенштейнову языковую игру под названием «теория общего равновесия», не задаются подобными вопросами. Книга написана старательно, почти болезненно конструктивистски в том смысле, что автор ни одобряет, ни критикует эпистемологические утверждения теории общего равновесия.
Конструктивизм имеет множество значений. В своей наиболее крайней форме он утверждает, что научное знание, включая экономическое, является продуктом намеренной человеческой деятельности и, следовательно, по сути, «изделием»: оно скорее создается, чем открывается[54]. Непонятно, почему Вайнтрауб готов так далеко зайти. Должны ли мы действительно поверить, что утверждения, опирающиеся на предположения сравнительной статики (например, что рост пособий по безработице приведет к росту безработицы), являются лишь допущениями о логических свойствах моделей и ничего не говорят нам о состоянии мира? Что произошло с «правилами соответствия», которые все мы связываем с экономическими теориями, явно или не явно? Когда экономистам говорят, что налог на масло увеличит равновесную цену масла, они знают из «правил соответствия» теории рыночного равновесия, что этот вывод верен только при такой-то эластичности спроса по цене. Они будут рассматривать это предположение как достаточно актуальное для практической деятельности, потому что оно содержит определенное заявление о природе реальности, а не просто ходы в языковой игре.
Вайнтраубова «конструктивистская» интерпретация равновесия – это завершающий этап его долгого пути через несколько книг и много лет к созданию неуязвимой аргументации в защиту теории общего равновесия. Если общее равновесие не является реальной ситуацией, которая гипотетически может наступить, но является лишь эвристическим методом, ориентиром, фигурой речи, то спрашивать, существуют или отсутствуют рынки того или иного блага или обладают ли агенты совершенным даром предвидения, примерно так же имеет смысл, как спрашивать, действительно ли простых чисел существует бесконечное множество или действительно ли квадратный корень отрицательного числа определяется только в терминах мнимых чисел i. Но все это неважно, так как, что бы мы сегодня ни сказали, Эрроу и Дебре, последователи Вальраса и Парето, не говоря уже о самих Вальрасе и Парето, не сомневались в том, что теория общего равновесия занимается существенными вопросами, имеющими непосредственное отношение к реальной жизни и экономической политике.
VII. Совершенная конкуренция и прочее
Во всей этой истории остался еще один элемент, который мы до сих пор игнорировали, но теперь должны вернуться к нему, чтобы завершить беседу о недостатках теории общего равновесия. Это концепция совершенной конкуренции, которая, как это ни удивительно, была изобретена Курно в 1838 г.[55] Данная концепция сама по себе, а также связанные с ней аналитические традиции, в частности концентрация внимания на конечном состоянии конкурентного равновесия, при котором фирмы выступают исключительно как пассивные ценополучатели, были чужды не только великим экономистам классического периода, но даже ранним маржиналистам последней четверти XIX в. (исключая лишь Эджуорта). Модель совершенной конкуренции, которую теперь мы считаем стандартной в неоклассической микроэкономике, впервые появилась в трудах Фрэнка Найта в 1920-е гг., а затем окрепла и превратилась в догму благодаря распространению теории несовершенной и монополистической конкуренции в 1930-е гг.[56]
Для этого потребовалось исключить гипотезу о том, что рынки могут приспосабливаться не через цены, а через количества или, во всяком случае, что рынки могут быстрее приспосабливаться через количества, чем через цены. Маршалл и Вальрас всегда расходились во мнениях относительно условий устойчивости конкурентного рынка, но ни один из них так и не прояснил, что это расхождение касалось конкретно процесса конкуренции[57]. Для Маршалла парадигматическим случаем рыночного приспособления была экономика производства, в которой производители-продавцы корректируют выпуск продукции в ответ на высокую цену спроса, в то время как для Вальраса таковым была экономика обмена, в которой покупатели корректируют свои ценовые предложения в ответ на излишний спрос, который, как предполагается, является типичным. Возрождение теории общего равновесия в 1930-е гг. похоронило саму идею корректировки количеств даже на рынках труда. Когда же в 1950-е гг. началась формалистическая революция, почти абсолютный запрет на анализ неравновесия окончательно утвердил корректировку цен как единственный возможный способ реакции рынков на потрясения. По мере того как экономическая наука становилась все более статической, все неценовые формы конкуренции: удачное расположение, инновационные продукты, рекламные войны, быстрая доставка, улучшение качества технического и гарантийного обслуживания и т. д., – оказались переданы таким непрестижным научным дисциплинам, как маркетинг и бизнес-менеджмент. Даже теория отраслевых рынков – единственная область экономической науки, благодаря которой у студентов была бы надежда узнать что-нибудь о конкуренции, – в 1970–1980-е гг. уцелела в стандартном учебном плане экономических факультетов университетов, только приняв теорию игр в качестве основного аналитического инструмента.
Совершенная конкуренция никогда не существовала и никогда не могла существовать, в этом единогласно сходятся все учебники[58], однако реальный мир, говорят нам, приблизительно похож на идеализированный мир совершенной конкуренции. Откуда нам это известно? Так об этом свидетельствуют исторические аналогии. Именно неформальные, ненаучные оценки убеждают нас в том, что конкурентные рынки работают лучше, чем централизованно планируемые экономики. Рыночная экономика информационно экономна, технически динамична и отзывчива к потребительскому спросу, поэтому мы оцениваем капитализм выше социализма, несмотря на присущие ему периодические экономические кризисы и неравномерное распределение доходов[59]. Коротко говоря, мы оцениваем систему частного предпринимательства в терминах динамических последствий процессов, происходящих на рынке, оставляя все прекрасные статические свойства конечного состояния равновесия для экзаменационных вопросов.
VIII. Заключение
Центральный вопрос ортодоксальной довоенной микроэкономики: как достигается рыночное равновесие? – был отодвинут в сторону с началом формалистической революции 1950-х гг. В теории общего равновесия вопрос о существовании общего равновесия как такового стал настолько важнее вопроса о пути к этому состоянию равновесия, что полностью поглотил его. Даже теория игр посчитала этот вопрос не требующим доказательства, потому что ее определение равновесия как результата игры имеет смысл, когда мы уже нашли решение, но никак не объясняет, как мы к нему пришли[60]. Тот факт, что все зависит от всего остального, не является основанием считать, что все зависит от всего одновременно и мгновенно, без того, чтобы прошло какое-то реальное время. Это не повод считать, что цены или количества никогда не бывают неподвижными, что, раз информация обычно бывает симметричной для обеих сторон рынка, то отсутствующих рынков быть не может, что принятие цен в состоянии неравновесия так же универсально, как и в состоянии равновесия. Коротко говоря, метафора, сводящая определение цен к математическому решению систем уравнений, может ввести в заблуждение. Я бы даже сказал, что одномоментность определения цены, которая глубоко укоренилась в теории общего равновесия, с течением времени зарекомендовала себя как исключительно обманчивая метафора. Лучший способ не узнать, как работают рынки и как в реальности работает конкурентная экономика, – это изучение теории общего равновесия.
Перевод с английского Н. В. АвтономовойИстория экономической науки
В. С. Автономов
Самая значительная перемена в истории экономической науки: возвращаясь к осмыслению маржиналистской революции
Так называемая маржиналистская революция – наверно, самая увлекательная тема в истории экономической науки. Еще бы: наука меняет метод, предмет и даже имя и все это в течение каких-то трех лет – с 1871 по 1874 г.! Правда, более пристальный взгляд обнаруживает, во-первых, что у троих «революционеров»: Менгера, Джевонса и Вальраса – было довольно много предшественников в разных странах. И если одни из них: Дюпюи, Тюнен и проч. – разрабатывали каждый какой-то ограниченный аспект маржиналистского анализа, то Госсен в 1854 г. изложил теорию предельной полезности практически в готовом виде. В знак признания его заслуг последующие экономисты назвали основные положения этой теории «законами Госсена», но сам автор, огорченный неприятием публикой его труда, ушел из жизни, об этом так и не узнав. Следовательно, опыт маржиналистской революции, скорее, учит нас тому, что ценные идеи несколько раз появляются и отвергаются (а чаще просто не замечаются) в истории экономической науки, пока не складываются условия для их восприятия. Примерно такая же ситуация возникла в связи с другой революцией – кейнсианской (вспомним хотя бы работы Калецкого и Кана, предшествовавшие «Общей теории» Кейнса).
Во-вторых, что-то похожее на революционное низвержение прежней теории и воцарение новой наблюдалось, пожалуй, только в Англии, где Джевонс, в силу особенностей своего характера, действительно чувствовал себя ниспровергателем основ (их в данном случае олицетворял Дж. С. Милль). Во франкоязычных научных кругах связь ценности благ с их редкостью никогда не ускользала от внимания исследователей, в частности отца Леона Вальраса – Огюста, так что революционность Вальраса-сына в глаза не бросалась. А в немецкоязычном сообществе, для которого писал Менгер (посвящение «Оснований учения о народном хозяйстве» Рошеру позволяет утверждать, что аудитория Менгера не ограничивалась Австрией), дело вообще закончилось победой исторической школы и изгнанием маржиналистов из немецких университетов.
В-третьих, даже в тех странах, где маржиналистская революция победила, это произошло только в 1890-е гг. усилиями второго поколения маржиналистов (Маршалла, Бем-Баверка, Визера, Парето).
Таким образом, даже если рассматривать только временной аспект, маржиналистская революция предстает перед нами как своего рода оптический обман, присущий нашему времени: как только мы наводим на события XIX в. достаточно мощную подзорную трубу, революция размывается, превращаясь в долгий, прерывистый процесс с длительными паузами и даже моментами возвратного движения. Действительно, мы можем, скорее, говорить о «постепенном трансформировании старых идей»[61]. Это впечатление оптического обмана еще усиливается, если навести наш прибор на различия между самими тремя богатырями-основоположниками. Именно сходству и различию между ними посвящен данный раздел «Истоков». Но здесь необходимо краткое предисловие. В главах своих трудов, посвященных маржиналистской революции, такие выдающиеся историки экономической науки, как Шумпетер и Блауг подробно и по-разному писали о глубоких различиях между теориями Менгера, Джевонса и Вальраса.
Шумпетер считал, что важнейшим достижением революции в теории ценности и распределения является система общего равновесия, до которой дошел один лишь Вальрас. Предельная полезность сама по себе была лишь «лестницей», по которой Вальрас «поднялся» к своей системе общего равновесия. В теории полезности Джевонса и Менгера мы должны видеть зародыш теории общего равновесия[62]. Их, по мнению Шумпетера, подвела несовершенная техника анализа, не позволившая им пройти все ступеньки той же самой лестницы. Джевонс и Менгер, считает Шумпетер, были не правы, видя «квинтэссенцию своих инноваций» в предельной полезности, а не в том, что они изобрели «эвристически полезный методологический инструмент» для построения системы общего равновесия. Таким образом, Шумпетер выделяет из тройки Вальраса как наиболее преуспевшего в решении задачи, которая представляется важнейшей самому Шумпетеру. Здесь Шумпетер предстает перед нами как истинный историк экономического анализа, причем историк, сам расставляющий приоритеты в этой области. Всем известна фраза Шумпетера: «…в том, что касается чистой теории, по моему мнению, величайшим из всех экономистов является Вальрас»[63]. Но часто цитируют лишь вторую ее часть, хотя оговорка про чистую теорию является крайне важной. Она означает, что если мы согласны с тем, что чистая теория является важнейшей составной частью экономической науки, то нам следует превознести Вальраса над двумя другими сооснователями маржинализма. Если же мы считаем, что чистая теория излишне абстрактна и слабо связана с реальностью, то мы можем, напротив, похвалить Джевонса и Менгера за их реалистичность (что и делает Сандра Пирт в статье, помещенной в данном разделе).
Согласно Блаугу, можно говорить даже о трех «смежных» революциях: «революции предельной полезности в Англии и Америке, субъективистской революции в Австрии и революции общего равновесия в Швейцарии и Италии»[64]. Если же выделять кого-то одного, то, конечно, Менгера: «можно найти значительно больше оснований, чтобы увязать Джевонса и Вальраса скорее с Госсеном, чем с Менгером»[65]. Основания очевидны: Менгер «избегал математических формулировок и, следовательно, непосредственной логики экстремальных задач; он сформулировал второй закон Госсена только в словесной форме и, несомненно, не выделял его… он отвергал теорию ценности на основе издержек… с глубоким подозрением относился ко всем детерминистским теориям ценообразования и подчеркивал явления разрывности, неопределенности и торгов вокруг рыночной цены»[66].
Эти особенности унаследовали от Менгера и все последующие представители австрийской школы, что позволило ей сохранить обособленность от неоклассического мейнстрима по сей день. Но очевидно, что субъективизм и отсутствие математики, с точки зрения Блауга, являются недостатками. Не случайно австрийской школе в его книге посвящена лишь глава о теории капитала и процента Бем-Баверка.
Новый подход к проблеме «третьего лишнего» основоположника маржиналистской революции продемонстрирован в статье Уильяма Жаффе, занимающей центральное место в данном разделе. Значение этой статьи в историографии маржиналистской революции столь велико, что ее двадцатилетнему юбилею был посвящен специальный мини-симпозиум журнала «American Journal of Economics and Sociology», материалы которого мы также здесь публикуем. Новизна подхода заключалась в том, что в рассмотрение были введены архивные источники, позволяющие пролить свет на то, как складывалось мнение автора по тому или иному вопросу, какие стадии прошла его теория, в том числе и до своего опубликования. Уильям Жаффе (1898–1980), родившийся в Нью-Йорке в семье еврейских эмигрантов из России, вошел в историю как переводчик на английский язык, исследователь и издатель трудов Леона Вальраса. Именно в его переводе в 1954 г. стали доступны англоязычному, а значит, и мировому читателю «Элементы чистой политической экономии», ранее известные лишь в пересказах и интерпретациях других экономистов. В 1965 г. Жаффе издал результаты своей длительной работы: переписку и неопубликованные произведения Вальраса. Эта работа и послужила источником знаменитой статьи, которую мы здесь помещаем. Узнав историю изысканий Вальраса из первых рук, Жаффе сделал вывод, что их целью с самого начала было решение проблемы взаимозависимости рынков и объяснения относительных цен всех благ, а концепция предельной полезности возникла в конце как вспомогательный элемент для решения этой проблемы. Так, Жаффе исторически уточнил логическую схему Шумпетера, установив, что Вальрас не «поднялся» от предельной полезности к общему равновесию, а наоборот, «спустился» от общего равновесия и достроил недостающую ступеньку в виде предельной полезности.
Напротив, для Менгера (здесь Жаффе ссылается на работу авторитетного австрийского экономиста Эриха Штрайслера) рыночные цены были лишь поверхностным и случайным проявлением более глубоких процессов, детерминирующих индивидуальное поведение экономических субъектов, их отношение к хозяйственным благам. Жаффе подчеркивает специфику позиции Менгера и его учеников, их нежелание абстрагироваться в теории от неопределенности и трудностей получения информации.
Что касается Джевонса, то Жаффе, признавая его временной приоритет в трактовке общих с Вальрасом задач, отмечает, что Джевонс недалеко продвинулся в их решении. Таким образом, Жаффе делает упор на разные контексты, в которых трактуется предельная полезность у Вальраса и Менгера, а Джевонсу отводит роль не слишком преуспевшего союзника Вальраса.
Впрочем, за Джевонса вступилась следующий автор нашего раздела – Сандра Пирт. Она предложила рассматривать Джевонса как союзника не Вальраса, а Менгера. Оба этих автора, отмечает Пирт, изучали сам акт индивидуального обмена, а не сложившуюся систему рыночных цен. Главным же основанием сближения Джевонса и Менгера стала для нее модель человека этих авторов, которая, по мнению Пирт, характеризуется большей реалистичностью, чем у Вальраса. У человека Менгера и Джевонса мало информации, он подвержен заблуждениям. В доказательство того, что такова же и позиция Джевонса, Пирт приводит много цитат. Однако она упускает из виду одно важное различие. Менгер пытался последовательно встроить несовершенство человеческой натуры, и прежде всего неопределенность, в свою теоретическую систему – отсюда, в частности, интервалы, в которые попадают равновесные цены вместо точек равновесия у Джевонса и Вальраса. Что касается Джевонса, то единственное место, где он пытается включить даже не неопределенность, а исчисляемый риск в свою систему – это его формулировка второго закона Госсена, в которой участвуют не только полезности, но и вероятности[67]. Но здесь он следует за Бентамом и предполагает, что эти вероятности известны человеку, принимающему решения. В другом месте, рассуждая о законах, определяющих предложение благ, Джевонс вроде бы делает операциональным еще одно наблюдение над реальной человеческой природой: вначале человеку доставляет радость его труд и поэтому кривая предельных тягот его труда на определенном участке проходит в области положительных значений и только потом принимает привычную форму[68]. Но точка, в которой наблюдается равенство предельной полезности изготовляемых благ и предельных тягот труда находится на том участке этой кривой, где предельные тяготы имеют отрицательное значение и растут (по абсолютной величине), так что конкретизация модели человека заявляется, но не работает.
В целом же Джевонс, как пишет С. Пирт, действительно признает существование многих реальных свойств человека на практике, но считает, что науку можно построить, только если ограничиться исследованием немногих интересующих нас факторов (об этом пишет в своем комментарии Ф. Фонтен).
В заключение можно сказать, что споры о дегомогенизации и регомогенизации тройки основоположников маржинализма показывают нам, что историография экономической науки так же зависит от поставленной задачи и контекста ее решения, как и сама экономическая теория.
© Автономов В. С., 2015У. Жаффе
Менгер, Джевонс и Вальрас: дегомогенизация[69]
Перевод сделан по: Jaf é W. Menger, Jevons and Walras De-Homogenized // Economic Inquiry. 1976. Vol. 14. No. 4. P. 511–524.
Это эссе по историографии написано для того, чтобы продемонстрировать, как распространенная практика объединения под одним заголовком Менгера, Джевонса и Вальраса привела к сильнейшему искажению истории их вкладов в экономический анализ. Общий заголовок звучит, разумеется, как «Маржиналистская революция 1870-х годов», и эта тема подробно развивается в других работах[70]. В этом эссе я не хочу рассматривать вопрос о том, имела ли вообще место «маржиналистская революция» в истинном смысле слова. Я предлагаю другой вопрос: не заслоняет ли от нас использование единого названия для трех «революционных» новаторских теорий 1870-х гг. тех самых различий, которые по прошествии времени стали казаться намного важнее, чем то, что их объединяло?
Я не знаю, когда и как именно появилось название «маржиналистская революция». Для моих текущих целей достаточно взять за точку отсчета том «Истории экономического анализа» Шумпетера 1954 г. изд., поскольку в нем не просто используется это название как ярлык, но и обсуждается его уместность[71]. Уже в 1953 г. Т. У. Хатчисон писал о Госсене и Джевонсе: «Решение преувеличить или преуменьшить революционную новизну идей того или иного автора зачастую, конечно, зависит от склада характера и личных интеллектуальных интересов того, кто о нем пишет»[72]. Марк Блауг смело озаглавил восьмую главу своей книги 1962 г. «Экономическая теория в ретроспективе» «Маржиналистская революция», но добавил предостережение: «Говорить о маржиналистской революции само по себе не вполне верно»[73]. Лорд Роббинс в 1970 г. подошел к термину «маржиналистская революция» с типичной для него сдержанностью, признавая, прежде всего, что «с тех пор она стала отправной точкой и стимулом для значительной части теоретических разработок», но добавляя также, что «некоторые новаторы зашли слишком далеко, рассматривая свое новое открытие как полную замену классической теории, а не как ценное к ней дополнение»[74]. Ни один из этих историков экономической науки ни разу даже не намекнул на возможность усомниться в том, достаточно ли родственны между собой открытия Менгера, Джевонса и Вальраса для того, чтобы давать им общую фамилию и объединять их под одним названием. Никто не удостоил вниманием предупреждение Дж. Р. Хикса, сделанное в 1934 г.: «Любой, кто немного ближе знает этих авторов [Менгера, Джевонса и Вальраса], невольно чувствует некоторое возмущение тем, что они причисляются к одному классу, даже если при этом они получают столь почетный титул [как независимые первооткрыватели принципа предельной полезности]»[75].
Преувеличенное значение, которое историки экономической науки придают изобретению инструмента предельной полезности, когда говорят о тройном открытии маржиналистской теории, согласуется с Шумпетеровым определением науки как «знания, вооруженного инструментами»[76]. Слишком узкое толкование этого определения часто используется ими, чтобы отвести внимание от собственно знания и привлечь его к инструментам, применяемым для формального структурирования этого знания. То, что само знание важнее, чем инструмент, посредством которого оно создается, нам понятно из того факта, что теоретические построения Менгера, Джевонса и Вальраса, возведенные при помощи сходных вариаций одного и того же инструмента, заметно отличались друг от друга и совершенно по-разному повлияли на развитие теоретических моделей, в то время как сам инструмент вообще вышел из употребления.
Шумпетер привлек внимание читателей к наиболее значимому различию между тремя «революционерами», когда выделил из них Вальраса, назвав его единственным архитектором теории общего равновесия. «Это, – писал Шумпетер, – было достижением Вальраса. Как только мы понимаем, что именно система общего равновесия является действительно важным достижением, мы обнаруживаем, что сам по себе принцип предельной полезности в конце концов не так важен, как полагали Джевонс, австрийцы и сам Вальрас»[77]. Это действительно так, однако, добавляя, что «анализ схемы Вальраса показывает, что предельная полезность была “лестницей”, по которой Вальрас “поднялся” на уровень своей системы общего равновесия», Шумпетер сделал вывод, который, хотя и кажется a priori достаточно достоверным, опровергается документальными свидетельствами, ставшими известными впоследствии.
