Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов

Третий раздел «Коммеморативная солидарность» объединяет статьи, посвященные культуре академической памяти. Он открывается теоретической статьей Ирины Савельевой «Классическое наследие в структуре университетской памяти». Изучение классических работ в ходе обучения в университете автор рассматривает не только как практику приобщения студентов к высоким образцам научного исследования, но и как мощное средство ранней дисциплинарной самоидентификации. Специфика университетского сообщества определяется исключительным умением создавать, транслировать и хранить коллективную память, в частности, благодаря тому, что важнейшую часть его архива составляют научные тексты. За текстами стоят выдающиеся ученые, и они являются своеобразными историческими героями академического сообщества, организуя и увековечивая его прошлое. По всей видимости, фундамент корпоративной памяти закладывается в университете в годы ученичества, когда студенты прямо или косвенно изучают историю своей дисциплины и роль выдающихся ученых в эволюции своей науки. На примере нескольких дисциплин автор показывает, что знакомство с классическими произведениями создает прочную основу для дисциплинарной самоидентификации, а также является ресурсом воспроизводства университетской культуры, этики академического труда и устойчивых социальных практик.

В статье «Этика академической памяти в условиях поколенческого конфликта» Владимир Файер представил результаты проекта по сбору устных воспоминаний профессоров классической и древней филологии, доступных ныне на сайте «Сова Минервы». Их анализ позволил высветить целый ряд сюжетов, организующих память профессионального сообщества: логику построения иерархий внутри малой группы, разные типы академических конфликтов – столкновений разных идентичностей, статусных, политических и научных интересов. Автор показывает, что в рассказах о противоречиях и ссорах, в мемуарах post factum продолжают работать корпоративные практики включения/исключения. В этом смысле устные воспоминания действуют как нормативные тексты – устанавливающие или переутверждающие нормы корпоративных отношений.

В статье Труде Маурер «Патриотизм, сдержанность и самоутверждение. Празднование патриотических юбилеев в университетах России и Германии в 1912-1913 гг.» рассматриваются стратегии юбилейных торжеств, посвященных историко-политическим датам. Автор использует метод сравнительного анализа коммеморативных практик. Выбрав из многообразия университетской жизни для сопоставления однопорядковые элементы: инициаторов юбилеев, состав участников, наличие – ли отсутствие общеимперского плана проведения торжеств, отношение университетских людей к военной службе и понимание ими патриотизма, наконец, идентичность государственного служащего, – исследовательница выявляет различия их национальных воплощений. Эти различия в академических средах России и Германии позволяют судить о степени политизации университетской жизни. При этом Маурер не игнорирует нюансы, а, напротив, тщательно воспроизводит специфику ситуации в каждом отдельном университете, не превращая их при этом в маркеры общих тенденций. В ее тексте присутствуют разные «германские университеты», а не единый «немецкий университет»; отдельные «российские университеты», а не «русский университет» как таковой. Из деталей и отличий исследовательница реконструирует тенденции, характерные для каждой страны или университетской культуры.

В статье Киры Ильиной и Елены Вишленковой «Архивариус: хранитель и создатель университетской памяти» поднимается проблема власти архивного служителя над историографической картиной прошлого. В западной профессиональной литературе проблема нейтральности исторического источника, его участия в создании знания, проблема инертности архива как такового стала в последние два десятилетия одной из самых острых и активно обсуждаемых[7]. Исследователи памяти настаивают на том, что архивисты, мемуаристы и организаторы юбилейных торжеств должны рассматриваться как равные историкам субъекты или эксперты в деле сотворения университетских историй и концепций. Отсутствие эмпирических проработок на российском материале, а также слабое распространение этих методологических открытий в России способствуют архаизации отечественных исследований. Проявлением этого является сохраняющийся в историографии некритический подход к свидетельствам современников (делопроизводственным документам и мемуарам), их использование в качестве «зеркала реальности».

Авторы считают, что создание научной картины университетского прошлого невозможно без выявления стертых в архивах тематических зон. Анализ архивной политики и практики показал, что к концу 1860-х годов более 40 % документов архива Департамента народного просвещения было уничтожено. При таком тотальном сокращении информационной основы университетских исследований один (пусть и самый обширный) архивный комплекс не может служить достаточным основанием для диагностики ситуации в империи в целом.

Конечно, исследователи анализируют не только содержимое архивов. Университетское сообщество обладает огромной коллекцией мемуаров, которые представляют альтернативную версию памяти. Их особенность состоит в том, что каждый мемуарист производит память профессионально, и даже простые автобиографии и воспоминания представляют собой отнюдь не спонтанный поток впечатлений, а организованную и отрефлексированную версию коллективного прошлого.

Как показало исследование Александра Дмитриева «Мемуары постсоветских гуманитариев: стандартизация памяти?», ученые, решившие писать воспоминания, склонны к созданию согласованной картины академической жизни прошлого. И даже если в реальном взаимодействии они оказывались идейными противниками или личными врагами, в пространстве письма люди нередко руководствуются доксой, побуждающей внушать читателям универсальные ценности. Впрочем, мемуарные матрицы меняются во времени. Вышедший из советского времени профессор продолжал осмыслять себя в университете в категориях борьбы, которую вел всю свою жизнь.

У профессорского сообщества есть специфические причины для постоянной апелляции к групповой памяти. В актуальной работе – производстве нового знания и себе подобных – участвуют тексты предшественников. Память, зафиксированная в реестрах известных имен и классических текстах, мемуарах, интервью и устных преданиях, играет важную роль в формировании и функционировании научных сообществ. Она постоянно актуализируется в университетской жизни, к ней обращаются для формулирования корпоративных интересов и решения новых задач.

Групповое прошлое (прошлое нынешних и бывших членов группы) имеет разную значимость для различных сообществ. В одних случаях роль этих представлений относительно невелика, в других – прошлое оказывается едва ли не ключевым элементом групповой идентификации. В целом в коллективном прошлом на первом плане, с одной стороны, оказывается внутренний консенсус, с другой – противопоставление своей группы другим. Для таких конструкций характерны стремление к приукрашиванию и ретушированию, наличие пустот (пропусков), связанных с неудобными событиями.

* * *

Представив структуру и характер отдельных разделов, мы хотели бы в заключение еще раз вернуться к общему концептуальному каркасу книги. Теперь, опираясь на экспозицию исторических и современных кейсов, считаем необходимым прояснить историко-социлогические и социально-философские ориентиры, лежащие в основе наших подходов.

Университетские сообщества устроены достаточно сложно. Они включают и реальные, и малые, и большие, и организованные, и условные группы людей. В таких обстоятельствах особенно важны не только общие механизмы поддержания идентичности «здесь и сейчас», но и устойчивые и единые представления о своем прошлом и настоящем, о перспективах развития. Эти представления имеют назначение своего рода социального клея. Почти всегда и везде его изготавливают эксперты, специализирующиеся в такого рода деятельности (в данном случае мы не обсуждаем вопрос о качестве экспертных знаний, а лишь подчеркиваем факт разделения труда и специализации). И лишь затем это экспертное знание в той или иной мере воспринимается и усваивается остальными членами группы, превращаясь в их обыденное знание.

Некоторая искусственность производства университетского сословия в контексте российского социума способствовала формированию особой культуры и целей данной группы. Отказ от западноевропейской кальки в пользу архаичного термина сделан нами ради проблематизации данной – нашей собственной! – культуры. Но речь идет вовсе не о том, чтобы ее экзотизировать или обосновывать «особый путь» российского университета. У нас иной подход и иные намерения. Не навязывая прошлому модели для его организации и современные нам смыслы, мы и наши соавторы анализировали комплексный университетский текст как своего рода палимпсест, пытаясь прочитать под новыми строками стертые записи. Соответственно в поле зрения оказывались нарративы разного рода, запечатлевшие многообразие академических практик, – делопроизводственные документы, институциональные истории, самоописания, мемуары, письма, научные труды, периодические издания. Многослойность источниковой основы позволила анализировать университет как систему высказываний и увидеть в профессорском сословии создателей университетской доксы и нарративных идентичностей (а не просто гомогенное сообщество «замечательных образованных людей»).

Пьер Бурдьё подразумевал под «доксой» все то, «что университеты считают само собой разумеющимся». Докса регулирует внимание историка и определяет способы осмысления им университетской жизни с помощью риторических высказываний и саморепрезентаций, которые вырабатываются поколениями учащихся и учащих. Она реализуется даже через систему мыслительных категорий, усвоенных исследователем в ходе профессиональной социализации. В этой связи нас интересуют не только свидетельства сохранившихся источников, но и особенности производства знаний об университете в целом, мыслительные и вербальные категории, в которых он описывал себя в отчетах и описывается сейчас в исследованиях. Понятие «нарративная», или «повествовательная», идентичность использовано в значении, которое придал ей Поль Рикёр, – как самость, которая опосредована рассказами о других и проявляется в повествовании о себе.

Мы сосредоточились именно на этих аспектах истории профессорского сословия для того, чтобы разгерметизировать язык университетских самоописаний, спрессованное знание об университете и мире, которое создали поколения российских интеллектуалов, вышедших из университета или служивших в нем. Прочитывая оставленные нам тексты, мы пытались выяснить, есть ли преемственность в передаче и сохранении матриц таких рассказов. Эта работа проделана нами не ради ревизионистского пафоса, а ради обновления понимания университета в его прошлом и настоящем.

Мы благодарим за большую помощь, которую нам, как редакторам, оказали при подготовке этой книги сотрудники ИГИТИ – Кира Ильина и Александр Дмитриев.

О.Н. Запорожец

Навигатор по карте историко-социологических исследований университета[8]

Этот текст – своего рода навигатор. Так же как и у его технических аналогов, нарисованная в нем картинка оказывается актуальной лишь на данный момент времени. Однако, несмотря на эту кратковременность, создание такого инструмента показалось мне важным для того, чтобы помочь читателю двигаться в весьма сложном и противоречивом интеллектуальном пространстве университетских исследований. Я хотела дать ему в руки план, где есть знак исходной точки движения, где понятен масштаб объектов и есть четкая система ориентиров. Однако осуществить это намерение оказалось непросто в силу особенностей изучаемого ландшафта, в котором «категории, его образующие, – крайне подвижны, а соответствующие им концепты – изменчивы»[9].

Стартовой точкой предпринятой ревизии исследовательской литературы стала для меня антропологическая перспектива, отчетливо обозначившаяся в последние годы в исследованиях российской академии[10]. Антропологический подход, рассматривающий университетское пространство как находящееся в становлении, формируемое и изменяемое, позволил исследователям проследить, как происходило освоение и обживание университета в качестве учрежденной правительством институции, как осуществлялось ее обогащение собственными жизненными сценариями, шло расшатывание и переопределение действующих правил участниками академической корпорации.

Антропологическая перспектива задала логику сравнения эвристических возможностей различных подходов, а также способствовала обнаружению лакун – слабо разработанных направлений, едва обозначившихся или вовсе отсутствующих тем концептуализации. Отмеченные сложность и изменчивость поля не освободили меня ни от разговора о магистральных направлениях в исследовании университета, ни от внимания к новым подходам и концепциям. Три методологические проблемы: зазор между теоретизацией академии и ее рефлексивным описанием, длительное доминирование макроподхода или «панорамное рассмотрение» университета и университетская докса – являются призмой, сквозь которую я рассматриваю данное предметное поле.

Сам по себе разрыв между теоретизацией и рефлексивным описанием – случай для социальных наук нередкий. Следует признать, что исследования университета располагают достаточно ограниченным методологическим арсеналом, позволяющим менять исследовательскую оптику и формулировать новые исследовательские вопросы. Теоретические рамки конкретных исследований академии редко подвергаются идентификации или рефлексии, а иногда и вовсе отсутствуют в эмпирических работах. C одной стороны, обозначенный зазор является свидетельством слабой концептуализации поля, а с другой – описательный характер значительной части работ обеспечивает свободу исследовательского маневра, дает многообразной и многозначной ситуации шансы попасть в поле рассмотрения исследователя, не будучи жестко структурированной исходными посылками.

На протяжении последнего века университетская жизнь является предметом интенсивного изучения в социальных науках, что подтверждается внушительным количеством соответствующих публикаций. Открытость университета влияниям и его способность реструктурировать социальный ландшафт стимулируют изучение академической жизни, поиск категорий и теоретических рамок для ее описания.

Доминирование макроподхода – значимая часть аналитической традиции университетских исследований. Такая перспектива предполагает «панорамное видение», которое контекстуализирует университетскую жизнь, рассматривает университет как значимого участника социальных взаимодействий, превращает вопрос об университетской автономии в один из центральных вопросов изучения. При всем разнообразии и несхожести теоретических перспектив, образующих макроподход, его отличительной чертой можно назвать а-историчность, логическим продолжением которой выступает эссенциализация университета – восприятие академии как предзаданного набора социальных функций и структур, призванных обеспечить ее единство и выполнение социальных задач. Единство университета, нередко воспринимаемого как механическая сумма частей, становится исследовательской аксиомой подхода, оставляя в стороне вопросы взаимодействия и динамики. В этой связи особенно важным является рассмотрение университета как системы, находящейся в постоянном становлении, системы, институциональные рамки которой формируются в ходе взаимодействия различных структур и множества агентов, чьи действия упорядочиваются зыбкими конвенциями в не меньшей степени, чем жесткими институциональными установлениями.

Видимо, изучение университета требует особой чуткости от исследователя, связанного с академией как минимум периодом обучения и, как правило, профессиональной карьерой. По остроумному замечанию Пьера Бурдьё, в отличие от этнографа, одомашнивающего экзотическое, задача исследователя университета заключается в экзотизации домашнего[11]. При этом университет как объект изучения стремится к утверждению собственной непознаваемости, ограничивает возможности критического анализа и разными средствами герметизирует знание о себе.

Не в последнюю очередь сложность прочтения академической жизни заключается в наличии «университетской доксы»[12]. Она направляет внимание исследователя и обеспечивают ему возможность говорить об университете правильно. Действенный способ преодоления этой доксы Пьер Бурдьё видел в «расширенном рационализме»[13] – постоянной рефлексии процесса познания и осознании его ограничений; в рационализме, оставляющем место воображению, способствующем появлению новых исследовательских траекторий, чему в конечном итоге призван содействовать навигатор, т. е. данный текст.

Университетская макрооптика, или особенности панорамного видения

Исходной посылкой, определяющей особенности «панорамного видения» университета, является представление о нем как о некоторой целостности – разновидности социального института, особом социальном поле или коллективном агенте. Факт существования университета, выступающего своеобразным механизмом сборки, объединяющей силой для различных внутренних структур и групп или действующего как самостоятельный агент на публичной арене, в данном случае не подвергается сомнению.

Подобная установка ряда исследователей остается непоколебимой, несмотря на результаты аналитических проектов, показавших диффузность современного университета, утрату им способности служить интегрирующей силой для входящих в него структур и групп, обладающих противоречивыми интересами. Впервые соответствующие сомнения были озвучены почти 50 лет назад в речи президента Калифорнийского университета Кларка Керра, использовавшего понятие «мультиверситет» для обозначения академической раздробленности, превращающей единую ранее корпорацию в «совокупность отдельных факультетских антрепренеров, объединенных общими переживаниями относительно парковки»[14].

Макрооптика обеспечивает исследовательское видение университета в качестве особой социальной структуры, включенной в многообразные структурные взаимодействия, определяющие ее устройство, и в то же время обладающей возможностью трансформировать существующий социальный ландшафт. Основные приоритеты макроанализа вполне могут быть сформулированы и в логике от противного: «Непосредственное окружение, в котором существовал университет, не играло [для его исследователей]… никакой роли»[15]. Понимание университета как структуры вполне предсказуемо воплощается в рассмотрении его вне пространства, конкретных персонажей, заменяемых ролями или абстрактными группами, значимых контекстов, определяющих течение университетской жизни.

Применяемая в исследованиях университета макрооптика создается причудливым сочетанием различных теоретических подходов: функционализма и неофункционализма, концепцией автономии Пьера Бурдьё и неовеберианства. И если функционалистский подход, исходящий из представления об университете как об образовательном институте, обладающем вполне определенным и стабильным набором функций, многократно подвергался критике и утратил свое значение, то неовеберианский подход и концепция Бурдьё придали панорамной оптике новых жизненных сил и до сих пор определяют мейнстрим социальных наук.

Особенности функционалистского подхода

Используемая в функционализме макроперспектива, фокусирующаяся на образовательной системе в целом, как правило, игнорировала самостоятельную ценность университета, определяя его как одну из организаций, реализующих общую задачу образовательной системы – трансляцию знания: «Ясно, что образование как социальное явление в содержательном отношении есть не что иное, как передача знания, его восприятие и усвоение (приобретение, присвоение) в ходе социального взаимодействия педагогов и учащихся»[16].

Реакцией на подобное сужение исследовательского фокуса стали, с одной стороны, жесткая внешняя критика функционализма, а с другой стороны, внутренняя ревизия подхода, воплотившаяся в основных положениях неофункционализма. Резкие критические замечания, адресованные функционализму, во многом способствовали формированию альтернативных концепций (в частности, исследований университетской повседневности), преодолевающих столь характерные для подхода а-историзм, редукционизм и восприятие предзаданности социальных функций университета. Так, Кеннет Р. Миноуг еще в 1973 г. отмечал: «Привычка рассматривать университет с точки зрения функционализма стала столь распространенной, что претендует на статус исторической правды… Такие функциональные интерпретации, принимающие во внимание лишь ограниченное число обстоятельств, отдают произволом и догматичностью и не имеют ничего общего с многообразием университетской жизни [курсив мой. – О.З.]… Мы обращаемся к повседневной жизни, чтобы отделить сущность от функции»[17].

Появление неофункционализма было вызвано стремлением преодолеть типологизацию, абстрактность в рассмотрении университета. Примененный для описания разрозненной и разнообразной американской академии неофункционализм указывал на значимость изучения конкретных университетов, отличающихся условиями деятельности, качеством образования, ролью в воспроизводстве социальной элиты[18]. Вместе с тем он сохранял и универсалистские установки – в центре его внимания оказывалось взаимодействие университетов и социальных систем[19]. При этом логика их взаимодействия определялась аксиоматично понятыми функциями академии – подготовкой профессионалов и воспроизводством элиты. Задачи отдельного университета описывались в терминах «организационной хартии»[20] – договоренности между университетом и другими социальными структурами на право «изменения людей», т. е. особенно тщательного отбора поступающих для их последующей статусной мобильности: «Каждая социализирующая организация обладает важнейшими чертами, расположенными вне ее собственной структуры и образующими особые отношения с ее социальным окружением… Каждый знает, что определенные школы или типы школ выпускают успешных людей, и если они знают, что другие – работодатели, различные структуры, связанные с трудоустройством, – знают и принимают это, то школы становятся обладателями бесценного ресурса в обозначении своих требований к поступающим»[21].

Организационную хартию нельзя назвать универсальным социальным соглашением. Предполагалось, что она заключается между конкретными социальными агентами и зависит от их особенностей. Характер хартии, заключаемой между университетами и работодателями, во многом определяла сага – «особая организационная идентичность и традиция»[22]. Воплощаясь в специфических практиках взаимодействия (отношениях студентов и профессоров, межуниверситетских контактах, связях с работодателями), сага рассматривалась как условие, обеспечивающее появление навыков, делающих вертикальную мобильность выпускников университета не только возможной, но и весьма успешной.

Признание образования и обеспечения социальной мобильности важнейшими задачами университета предопределило интерес неофункционалистов к двум основным участникам внутриорганизационного взаимодействия – преподавателям и студентам. Фигура бюрократа, или администратора, как профессионального управленца, обеспечивающего реализуемость образовательных технологий, не считалась сколько-нибудь значимой для достижения университетом его основных целей.

В российских социальных науках позиции функционалистского анализа университета были поколеблены лишь в начале 2000-х годов. Прежняя его живучесть обеспечивалась господством в советской гуманитаристике структурного функционализма. В отечественной версии функционализма университет рассматривался как сложносоставная структура – единство функциональной, социальной, организационной и нормативной составляющих[23], своеобразная «фабрика кадров», основная цель которой (определяемая потребностями общества в целом и государством как основным социальным институтом) состояла в образовании и подготовке специалистов.

Академическая автономия: противоречия и взаимодействия

Метафора «панорамного видения» вполне может быть применена к работам Пьера Бурдьё, посвященным академии. Будучи одной из основных сюжетных линий, постоянным предметом рефлексии, академия для Бурдьё – это прежде всего социальная структура, включенная в сложную сеть взаимодействий и противостояний. Основные вопросы, сформировавшие авторскую оптику, – это вопросы автономности академического пространства, специфики символического производства и роли академии в нем, академические противоречия и конфликты.

Вопрос об автономии предполагает проблематизацию сочетания собственной логики действия и подчиненности университета общим социальным закономерностям, а также логикам, задаваемым влиятельными полями (политическим, экономическим и пр.)[24]. Исследовательская задача Бурдьё выходит за пределы констатации факта академической автономии и заключается в определении механизмов, обеспечивающих ее обособленность, а именно: «какие механизмы использует микрокосм, чтобы освободиться от… внешних принуждений и быть в состоянии признавать только свои собственные внутренние детерминации»[25].