Последняя седмица. Откровения позднего агностика

***

Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы – Преображенцы». Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные пасы, как это делал когда-то экстрасенс Алан Чумак, заряжая воду.

Подобные типы всегда остаются в памяти, тем более, что все они, в общем-то, на одно лицо, в их облике вы безусловно найдете черты Люцефера или мелкого беса. Звали его, насколько я помню, Власом, а его фанатов, которых он собирал на Большой Черкизовской, – власовцами. Чем-то похож на косоглазого Гозмана, друга и единомышленника непотопляемого Чубайса. Не зря говорил старик Фамусов, на всех московских (либералах) есть особый отпечаток.

Перво-наперво он согласился с Васей в том, что тяга к свободе – самая пламенная страсть любого нормального человека. Мало того, что ее не задушишь, не убьешь, ее ничем не заменишь, разве что удовольствиями, либидо и сытой жизнью.

– Делать то, что доставляет удовольствие,– ссылался он на Вольтера, – значит быть свободным. А как отмечал мой друг Димон, Freedom is better than unfreedom.

И здесь, мне кажется, Влас переоценил свои гипнотические способности и дал маху, понадеявшись на благодушие и наивность русских ура-патриотов. Перейдя на английский и вспомнив некстати друга по имени Димон, которое с некоторых пор стало нарицательным, он пересек красную черту, миновал точку невозврата. Нельзя было этого делать. Это тебе не студия кабельного телевидения. Здесь, в клубе «Шалтай-болтай» живут и задают тон косность и здоровый консерватизм, а словоблудие приравнивается к извращению и лукавству. Тут загудел не только наш стол, но и вся пивная, ставшая с этого момента одним зрительным залом.

– Так и хочется врезать промеж косых глаз, – нетерпеливо прошептал сидевший рядом с нами один из завсегдатаев трактира «Опять по пятницам». – К барьеру!

Он заявил, что давно приметил «этого пидора» и хотел бы ему сейчас же начистить нюх, пока не дал тягу. Его слова попали в саму точку. Волна народного гнева, словно шипящая пена из литровой кружки, поднималась все выше, грозя хлынуть на помост, который был отведен в углу и зажигался по требованию, когда дело доходило до рукопашной. В таких случаях на дверь с улицы вешали табличку «Мест нет», оппонентам выдавали боксерские перчатки, и они три минуты выясняли отношения на ринге. По негласному уставу, того, кто отказывался от поединка, объявляли трусом и с позором гнали не только из подвала, но и из ПЛП (Партии любителей пива), точнее с того, что от нее осталось – со странички в Фейсбуке.

Влас почуял неладное и, видимо, осознал, что крепко задел за живое сторонников традиционной любви и семейных устоев. Но было поздно. Сознание подопытной аудитории, не желавшей больше слушать льстивые речи провокатора, требовало моральной и физической сатисфакции. Оно не готово было мириться с таким незнанием предмета и вопиющим непониманием главного вопроса русской жизни – кто виноват?

– К барьеру, – повторил захмелевший сосед и вышел на середину зала.

К счастью, до рукоприкладства не дошло. Честно говоря, не люблю я мордобоя в общественных местах и считаю этот обычай варварским. Судя по всему, Влас был того же мнения и вовремя ушел от греха, придав возникшему спору характер иронии и недоразумения. Он жаловался, что его не поняли, и вообще он не то, чтобы большой любитель свобод и порнухи, а так себе, просто не любит запретов и всевозможных табу на то да се, пятое-десятое. Дескать, обычай у нас такой на Руси – держиморды, да унтер-пришибеевы все запрещают, гнобят вольную мысль, житья-продыху не дают. Куда ни ткни, везде запреты, штрафы и красные кирпичи.

– Туда нельзя, сюда нельзя, – бубнил он и трусливо косил в нашу сторону. – Так мы к настоящей демократии не придем. Так и будем отсталой страной… с авторитарным мышлением, табуированным сознанием…

Но чем больше он развивал эту тему, ставшую популярным мемом в эпоху чуть было не победившего глобализма, тем больше багровело лицо Степаныча, который уже чуял запах крови и сучил кулаками. Он что-то хотел возразить, но кроме «богу-богова и пресвятой девы Марии» ничего не получалось. Услышанное было воспринято по-разному. Одни поняли крылатую цитату как сигнал к атаке и уже готовы были перейти к решительным действиям, другие – как призыв к началу диалога на следующей, более высокой стадии культурного развития. Экстремисты с одной стороны и умеренные с другой ничего не поняли из того, что он имел в виду, говоря о непорочном зачатии, и ждали от него более ясного ответа на другой вопрос – что делать?

***

Постепенно дискуссия вернулась в мирное русло, то есть на стадию вербального обмена уколами и ничего не значащими фразами.

– Ты, братец, я вижу, совсем без тормозов, тебя не учить, а лечить надо, – задумчиво произнес Степаныч, глядя в упор на Власа как на пациента, страдающего неизлечимой болезнью. – Ты что такое несешь? Не ведаешь разве, что на запретах и табу со времен сотворения мира держится род человеческий.

Для начала указал на десять заповедей Моисея, особо помянув зачем-то одну из них, наверное, самую главную – не сотвори себе кумира своего. Затем на Русскую правду Ярослава Мудрого, запретившую кровную месть на Руси, на судебник Казимира с введением смертной казни через повешенье, четвертование или сожженье за кражу пол коня. Затем на Соборное уложение с его уставами и наказами после Соляного бунта. Вспомнил Римское право, кодекс Наполеона, Баварский статут, пока не добрался до уголовного кодекса, правил уличного движения, поведения в быту, противопожарной безопасности и законов физики. Из этих краеугольных камней стабильности и порядка он старался возвести такую защитную стену, чтобы пробить ее не смогли ни логика, ни система доказательств Шерлока Холмса, ни медные лбы адвокатов дьявола.

Но Власа голыми руками не возьмешь. Он лишь ехидно улыбнулся и кинулся на штурм стены непонимания, аки свирепый зверь. В его обойму были заряжены снаряды большого калибра – Всеобщая декларация прав человека, конвенции ООН, Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, Европейский суд по правам человека, Парламентская ассамблея Совета Европы, какой-то БДИПЧ, закон о выборах, конституция РФ… И наконец, – общественное мнение. О, это великая вещь, чудо-оружие, универсальное средство против умственной отсталости и насилия, гарантия успеха, панацея от всех напастей. Имеется в виду, конечно же, общественное мнение в цивилизованных странах.

Он горячился, словно наёмный пропагандист либеральных ценностей на канале ТВЦ, и доказывал, что согласно этому мнению, Россия во все времена считалась, да и считается теперь заповедником деспотии и тоталитаризма с коррумпированной экономикой, чиновничьим беспределом и великодержавными инстинктами. В эти минуты он мне напоминал еще «бесноватого Билли» – проповедника евангелиста Билли Грэма, которого мне приходилось слушать в Северной Каролине во время моих скитаний по Америке в 90-х. Слышал, он умер год назад, но дело его, как видно, живет. Того и другого я терпеть не мог, с тем, и с другим трудно было спорить. Особенно в том, что касается живучести и могущества чиновничьего семени в богобоязненной России.

– Тут ничего не поделаешь, – сказал Влас и кстати вспомнил пословицу насчет черного кобеля, которого не отмыть до бела.

И впрямь, звучит как аксиома, как мантра второго Будды, заклинание или приворот. Доказательств вроде не требуется, потому что и так все знают. Одним словом, приговор окончательный, клеймо на всю жизнь, отныне и присно, во веки веков… Последний залп по идейным позициям дремучих ортодоксов должен был окончательно поколебать их убежденность в своей правоте, лишить покоя и воли к сопротивлению. Казалось, схватка достигла апогея, еще минута и стена рухнет. В общем, они сошлись – вечные антагонисты, не просто вода и камень, лед и пламень, а два разных кредо, два полюса, две субстанции, как добро и зло, плюс и минус, свет и тьма, война и мир… Они никогда не поймут друг друга, не сложат оружия. Это навсегда.

Но тут мне пришла в голову еще одна мысль. Признаться, я вынашивал ее давно – еще в годы горбачевской перестройки и потом, в иные дни, участвуя в битвах на фронтах информационной войны. Если допустить, например, что общественное мнение – такая же химера, как и свобода слова или печати, если на нее не ссылаться, как на Библию, и убрать ее из системы доказательств по Холмсу, то картина изменится, мир станет краше, уймется тоска и душевная боль, всем будет легче в два раза. Оно конечно, парадокс. Но чем черт не шутит.

– Общественное мнение, говоришь. А что это такое? – спросил я тоном сумрачного гения и сам же ответил, пока он не успел открыть рот: – Это когда тебя не спрашивают.

На мгновенье в зале стало тихо. Рот он все-таки открыл, но так и остался стоять в замешательстве с отвислой челюстью, медленно соображая, к кому это относится, когда тебя не спрашивают. К нему лично или к обществу в целом. Я уже боялся, что снова пойдет речь о гражданских свободах, о продажной девке либерализма – социологии, о мнении народном, об институтах Левады, Гэллапа, Шмелапа, состоянии умов. Но ему больше не дали говорить.

– Кончай балаган, – грустно махнул рукой Вячеслав Васильевич, – все ясно.

Затянувшуюся паузу тут же заполнил Вася. Он вежливо попросил слова и задал, наверное, самый главный, самый насущный вопрос современности:

– А почему это при советской власти с ее тиранией и деспотизмом на экраны вышло столько хороших фильмов. Их и сейчас показывают на праздники. Наизусть знаем. Больше показывать-то нечего.

– Вот именно, – подхватил Вячеслав Васильевич. – Где оно, нынешнее искусство, скинувшее тяжкие оковы? Что, в конце концов, родила ваша творческая мысль за последние тридцать лет, обретя свободу и независимость от духовного рабства, партийной организации и партийной литературы? Кишка тонка. Вот в чем дело.

Все оживились и по очереди стали называть фильмы тех лет – «Тихий Дон», «Летят журавли», «Судьба человека», «Верные друзья», «Солдат Иван Бровкин», «Дело было в Пенькове», «Весна на Заречной улице», «Карнавальная ночь», «Максим Перепелица»… Поразительно, но все они сняты примерно в одно и то же время, в середине 50-х годов минувшего века, по историческим меркам срок ничтожный. Всего десяток лет после войны, когда страна еще не успела залечить раны, восстановить разрушенные города и села. Это фильмы нашего детства и юности. Теперь они гораздо старше большинства из тех, кто живет на этой земле рядом с нами. Их до сих пор с удовольствием смотрят зрители, пересматривают в онлайн и наверняка будут смотреть новые поколения еще долгие, долгие годы.

– Какие еще нужно доказательства морального и интеллектуального превосходства той системы над этой, – громче обычного заговорил Вася, впервые удостоившись ласкового взгляда Степаныча, и добавил: – С ее первобытным культом бабла. Никаких доказательств не нужно.

Я уж не говорю о фильмах шестидесятых, семидесятых… Не говорю о музыке, живописи, литературе. Я говорю о прекрасном далёко. В компании людей с таким же узким, ограниченным советским воспитанием кругозором, как у нас, её затрагивают обязательно, когда речь идет о наболевшем – запретах, всякого рода табу, произволе, цензуре, лишении демократических прав.

Она остается больной и по сей день, поскольку никто еще толком не объяснил, почему так вышло – при старом режиме цвели таланты, чуть не каждый год появлялись шедевры, а при нынешнем куда-то подевались. Не могут показать ни одного фильма такого уровня, даже близко ничего нет. В чем дело? Никто не знает. Загадка, скажу я вам, под стать мистерии Бермуд и Атлантиды, тайнам дома с часами и печати дракона. Вот уж действительно, и прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен.

Лично я думаю, тут ответ простой. Просто это была другая эпоха, в ней жили другие люди, ценились иные понятия, действовали иначе законы всемирного тяготения, сохранения веса веществ и энергии, иначе давала себя знать теория относительности. Я думаю она, эта эпоха, повторится. Не в виде трагедии или фарса, но в виде одного из параллельных миров, сказочных и пленительных, добрых и лучезарных. Я рад, что большую часть жизни прожил в то время, которое ушло, но осталось во мне, как остается глубокий рубец на израненном теле. А сколько таких рубцов оставила на моем сердце та уходящая все дальше за горизонт жизнь, не счесть. Как алмазов каменных в пещерах заморского гостя.

Все эти и подобные им эпизоды из недавнего прошлого и личного опыта мелькали в беспокойной памяти, словно ошалевшие птицы в канун большого ненастья – реквием по минувшей эпохе. И требовалось немало усилий, чтобы остановить этот поток воспаленного сознания хотя бы на время дежурного обхода. Заведующая отделением – врач Елена Алексеевна появилась в двери и равнодушным взглядом обвела личный состав отряда больных средней степени тяжести.

Все взоры, полные ожидания чуда и безответной любви, устремились на нее как на ангела милосердия и диктатора в одном лице. Всегда сосредоточенная и занятая какими-то своими мыслями, она заканчивала пятиминутку общения с народом, не проронив ни слова в его адрес. Но, обладая приятной наружностью, манерами классной дамы, тихим и властным голосом, она умела за это время внушить пациенту нехитрую мысль, что его жизнь и здравие полностью находятся в ее руках.

Впрочем, особого дара внушения тут и не нужно. Попав сюда однажды, любой буян смирит моментально свой норов и любую гордыню, даже если ему не позволяют это сделать хорошее воспитание и демократические убеждения. Елена Алексеевна входила в наши покои, как в камеру обреченных (хотел сказать смертников), сама выбирала больных, за кем будет наблюдать лично, а остальных или браковала, или отдавала ассистентке. Оказаться под ее надзором считалось большой удачей. Меня она почему-то сразу отвергла, наверное, как безнадежно запущенного, не представляющего никакого интереса для специалиста высшей категории, кандидата медицинских наук. Таким образом я оказался под нежной рукой и покровительством Светланы Витальевны.

Поначалу не придал этому факту особого значения, поскольку не знал ничего о системе внутренней иерархии, которая, как оказалась, вполне себе существует и имеет важное значение при оказании лечебных услуг, распределении невидимых глазу льгот, благ и привилегий. Так, например, я уже не мог напрямую обратиться за советом и консультацией к начальнику отделения, а обязан был, уважая субординацию, обращаться непосредственно к лечащему врачу. Помню, об этом мне говорил Степаныч, давая полезные советы перед отправкой.

– Не гоняйся за врачами с большими должностями и научными степенями, если доверяешь свое здоровье только бесплатной медицине, – наставлял он.

***

Да, участковые ВОПы хорошо знают эту слабость несгибаемой армии страждущих и убогих, которым дай волю, вообще не вылезут из-под тенет сытной и дармовой госпитализации. Санитарки в приемном покое смотрят на них, искателей легкой наживы, с нескрываемым презрением, как на отпетых тунеядцев и симулянтов. Даже, если иные всем своим видом больше походят на усопших, чем на полноценных членов гражданского общества. Одного взгляда полногрудых и горластых сестер милосердия в регистратуре хватает, чтобы определить, кто еще жилец, а кто уж нет.

Судя по всему, меня отнесли к самой низшей категории и указали на койку в коридоре рядом с выходом, общим холодильником, чайником с кипятком и заваркой, отсеком кастелянши, набитый простынями и наволочками. Чему я был несказанно рад, так как не люблю, когда рядом сопят, стонут по ночам или, не дай бог, храпят. Но, как говорится, недолго музыка играла. Под вечер поступила команда «с вещами в палату номер шесть». Жалко было покидать насиженную берлогу, отгороженную от внешнего мира шторкой с надписью «Клизменная».

Но жизнь в коридоре, скажу я вам, кроме явных льгот и преимуществ, имеет вполне очевидные изъяны. Днем и ночью это проходной двор, по которому шаркают в обе стороны обслуга и постояльцы, стучат швабрами, громыхают каталки с обездвиженными телами и ведрами уборщиц. Среди этой какофонии шорохов и звуков самые приятные эмоции вызывает грохот телеги с едой, которая в урочный час – по утрам, на обед и на ужин выезжает из дверей с надписью «Буфет» и начинает ласкающее слух движение по кафельному полу, останавливаясь у каждой двери, наполняя спертый воздух ароматами украинского борща, жареного минтая и компота из сухофруктов.

В общем я недаром вздрогнул. Звонок от Юрика – словно молния, гром небесный, истошный крик в безмятежной ночи поразил меня в самое темя и лишил драгоценного покоя. Его слова сбили меня с толку, смешали стройные ряды нахлынувших из глубинного нутра воспоминаний, давно забытых желаний и самых невинных инстинктов, которые овладели моей плотью на закате дня. Иначе говоря, это тот самый детонатор, что взрывает мозг, разрывает шаблон, кроит на мелкие части остатки сознания и вечернего бдения. Поистине, вначале было слово. А эти, что низводят с пьедестала и опровергают все подряд, даже библейские истины, говорят, будто вначале было не слово, а работа мысли. Материалисты несчастные.

По-научному, это – удар по психике и нервной системе в тот едва уловимый момент, когда одно полушарие уже отключилось, а другое еще не успело перевести стрелку на рациональное. Из всего, что я усвоил, читая на сей предмет медицинские сайты, это самое худшее, с чем сталкивается слабовольный, с пониженной социальной ответственностью человек, который не очень любит брать не себя инициативу, принимать решения, действовать вопреки, напрягать извилины в трудной ситуации. Он больше полагается на провидение, божий промысел, перст судьбы или чего-то в этом роде.

Вечернее солнце последний раз брызнуло в окна, направив косой луч на цинковые крыши домов по улице Шкулёва, срезая хвостатые заиндевевшие ветки деревьев, облепивших усыпанные снегом Волжские или, как их еще называют, Люблинские пруды. Визуальную перспективу и голубую даль с видом из палаты №6 накрыла хмурая серая мгла, что легло суровой печатью на лица. В палате нас лежало пять человек. Только что отец Еремей, священник домового храма во имя иконы Божией Матери «Отрада и утешение», что двумя этажами ниже, в сопровождении темноликого пономаря Александра отстоял молебен, смачно окропил всех немощных телом и духом, отчего по телу, словно елей, разлилась вполне ощутимая физически, от утробного нутра до кончиков пальцев ласковая, томная благодать.

Сладкая истома рождала дивное ощущение, будто ты воскрес, опустился с небес на грешную землю, или пуще того – заново родился, ненароком оказавшись у врат рая и даже заглянув одним глазом в заповедный Эдем. Поистине, у Христа за пазухой. Индусы называют это состояние реинкарнацией измученной души, а древние евреи сравнивают с явлением шестикрылого Серафима и ликованием Исайи. Выходить из него не хотелось даже ради ближнего, которого, напомнил отец Еремей, надо любить как себя самого. В данном случае речь шла о Юрике. Удивительно, но его голос я узнал сразу, будто и не было почти сорока лет разлуки. Он звучал столь же доверчиво и задушевно, ласково и наивно, как тогда, в век минувший, но явным диссонансом веку нынешнему.

Был канун Рождества, самый Сочельник. Мой сосед по койке – то ли менеджер, то ли хозяин интим магазина для взрослых «Купидон» у Волжских прудов – Евгений что-то бубнил несвязное про рождественскую ночь и, устремив взор в потолок, шептал с глубоким придыханием: “О, святые дня, молите Бога о нас”… Его смазливое лицо, с чертами Брэда Питта светилось, как лампада перед иконой пресвятой богородицы. С таким лицом лежать в заведении, где вся обслуга женского пола, – сущее удовольствие. Мы ему завидовали.

Сестры души в нем не чаяли и все блага страховой медицины – импортные ингаляторы, дефицитные растворы, назальные аэрозоли, внутривенный катетер из Израиля доставались ему в первую очередь. Евгений занимал почетное место у левой стенки уже скоро месяц и ежечасно возносил хвалу небесам за то, что «не загнулся». Его угол и подоконник был увешан образами, текстами псалмов и молитв на все случаи жизни, начиная за здравие, кончая за упокой. В тумбочке он держал что ни на есть самую забористую порнуху и научную информацию весьма пикантного содержания, которую предлагал нянечкам и санитаркам «по сходной цене». Всего, что знал еще Евгений, пересказать мне не досуг.

***

Оно конечно, блажен, кто верует. Сам я никогда не был чересчур набожным. В церковь, если и ходил, то редко, гораздо реже, чем праведные богомольцы или судья Тяпкин-Ляпкин. Так, от случая к случаю, больше из любопытства, и уж точно не по велению души или зову сердца. По убеждениям – скорее агностик, чем атеист или того хуже – адепт безбожного сайентизма.

Хохмить, ёрничать и потешаться над чувствами верующих, говорю, как на духу, не имею привычки. Несмотря на то, что в молодости любил читать антирелигиозную литературу и знал наизусть «Сказку о попе и работнике его Балде». Не могу. То ли воспитание не позволяет, то ли плохая наследственность, но всякий стёб и непотребство у амвона считаю моральным уродством, столь тяжким грехом, что ни смыть, ни отмолить вовеки веков.

Помню, бабка моя Евдокия Арсентьевна в младенчестве все хотела меня окрестить, да так и не сподобилась. Жила она в Монино, ходила в церковь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радость". Когда я приезжал к ней на каникулы, только и горевала перед иконой, что «Борюшка – нехристь». Была она подслеповата и всё просила меня вставить нитку в игольное ушко, собираясь чинить мои портки. Сетовала на большевистские порядки, кляня на чем свет стоит безбожников – школьных учителей, начальство тонкосуконной фабрики №2, партийцев и супостатов, погубивших храмы и часовни на святой Руси «без числа и предела».

Уходя в армию после безумной пьянки, шумных проводов с танцами и дракой, я оглянулся за домом на разбитой обочине идущего вдаль шоссе и увидел в вечернем синем мраке на фоне темной околицы ее призрачный хилый силуэт, осенявший меня некрещенного, шагающего в мир иной, крестным знамением. Рядом с ней, прижавшись к юбке, словно мальчик-поводырь, стоял младший брат Алёша – ангельская душа. Прощай, лазурь преображенская и золото второго спаса, прощай, Кудиново.

На международной арене свирепствовал Карибский кризис, где-то там, у берегов Острова свободы мы показывали американцам кузькину мать, старикам в армии отменили дембель, а молодежь брали поголовно и без отсрочек, словно по указу о всеобщей мобилизации. Помню, у нас в части нашли одного солдата, у которого правый глаз был стеклянный. Понятно, что на стрельбище он ни разу не мог попасть в мишень, даже в молоко. Бил только в белый свет, как в копеечку. Командир взвода – молодой лейтенант по фамилии Воробей психовал и не знал, что делать, пока мы ему не объяснили, что рядового Тусубекова в его родном Ургенче еще до призыва кто-то лишил зрения на пятьдесят процентов. Через несколько дней «одноглазого циклопа», как мы еще называли беднягу из Средней Азии, комиссовали и отправили домой в новенькой гимнастерке и сапогах.

Но до Кубы мы не добрались, а попали сразу под Смоленск на главный фронт Отечественной войны 1812 года. Там, недалеко от Дорогобужа Сергей Боднарчук снимал свой легендарный фильм, получивший затем Оскара. Наши полки участвовали в массовке при экранизации батальных сцен и эпохальных событий, описанных Львом Николаевичем в своем великом романе. Обритые рекруты, доставленные поездами на станцию Сафоново из Москвы и Подмосковья числом не менее 15 тысяч, составляли основную ударную силу Наполеона и Кутузова в те августовские и ноябрьские дни 1962 года. Замполит – майор Одинец призывал нас гордиться выпавшей долей, не столь лихой, какая досталась богатырям из лермонтовского «Бородино», говорил он, тем не менее. Именно в те дни отмечалось 150-летие исторического сражения. И пели мы во все горло сочиненную там же песню на модный тогда мотив «Охотного ряда» Юрия Визбора.

Нас встретил здесь товарищ старшина,

И он понес порядочную чушь…

Как надоел ты нам, товарищ старшина!

Дорогобуж, Дорогобуж!

Мне досталась роль пехотинца, который вместе с шеренгой таких же посланцев Ногинского военкомата сначала проходил курс молодого бойца и строевую подготовку, маршируя на плацу с утра до вечера, а потом отбивал атаки французских вольтижеров и фузилеров то у Шевардина, то у флешей Багратиона, то возле батареи Раевского. Обрядили нас в униформу Преображенского полка – темно-зеленые двубортные тесные мундиры с фалдами и стоячими воротниками, куда во время удалого бородинского боя забивались тучи дорожной пыли.

На соседний отряд напялили мундиры с широкими лацканами, и застегивались они на шесть рядов оловянных пуговиц. Жара стояла неимоверная, отчего кромешный ад бородинского побоища казался еще кромешнее. Маэстро Сергей Федорович все был недоволен и делал по многу дублей. Едва успевали таскать «убитых и раненых», спотыкаясь о конские туши, глотая пыль и черный дым от взрывпакетов и пиротехнических смесей.