Хроники любви провинциальной. Том 3. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь. Книга 2

– Не знаю. Я думаю, что ты всё идеализируешь и утрируешь, В жизни всё проще, приземлённее и особо смеяться некогда. Работа, ужин, постель, работа, ужин… ну и так далее. И слава богу, если не ругаются, приятны друг другу более или менее.

– А я думаю, что совсем не так. Ну, возможно, что я идеалистка, это во мне есть, признаю, но к чему же стремиться, если не к идеалу?

– Ну и дальше что делать с твоими идеалами? Идеалы у неё!

– А что ты сердишься сразу? Разве запрещено быть идеалистом, хотя бы в мечтах? Я могу рассказать… Я так представляю семейную жизнь… – Стаси смущенно посмотрела на Леона, как бы спрашивая разрешения осчастливить его своими идеалами. – Главное в этом – двое. Дети, это замечательно, но это производное, очень важное, но производное. Если ребёнок от любви – он, как живая ткань, соединяет двоих. А если любви нет – одного из родителей он оттолкнет, выживет из семьи. Печально. Поэтому рожать надо только от любимых и любящих… – Стаси задумчиво крутила пальчиком по блюдцу.– так вот, я думаю, что муж и жена – это… такая крепость, я прямо вижу её… ты опять скажешь, что я идеалистка?

– Да я молчу вообще. Слушаю. Надо же мне понять глубину глубин идеализма моей старинной подружки?

– Только ты не смейся. Мне кажется, что и ты способен это понять или даже почувствовать. Ты очень чувственный, как я поняла…

– Как это ты поняла? – Лео выразительно хмыкнул и Стаси показалось, что у Лео все его «иголки» выставились наружу.

– Так. Поняла. У меня, конечно, нет никакого опыта, но я же не бесчувственная калоша на самом-то деле.

–Ты про мой «поцелуй на память»?

– Ну, хотя бы.

– Я тебя разочарую. Это был не поцелуй.

– А что же это было?

– Передача впечатления, или печать от впечатления, как хочешь считай.

– А что же такое поцелуй тогда?

– Прямо сейчас показать? – Леон шутливо потянулся к Стаси через стол.

– Не вздумай даже. Я обижусь.

– Да не больно и надо, – все иголки того обиженного мальчишки, который из-за «ничего» затевал драку, «выкатились» наружу полностью. – Настоящий поцелуй может быть только в лежачем, ну или сидячем положении, если уж о настоящем говорить…

– Почему? В кино целуются стоя. Я видела один раз.

– Видела она… – Леон опять возмущённо хмыкнул. – Да потому что от настоящего поцелуя ноги должны сильно дрожать и не держать.

– А-а. Ну, тогда понятно. В кино же это нельзя показывать? Понятно. Я про поцелуи ничего определённого, значит, сказать не могу. Тебе с твоим опытом виднее, конечно.

– Ты мне про мой опыт не рассказывай, всё равно ничего ты про него не знаешь. Ты мне лучше уж про семью давай, как ты себе её представляешь. Продолжай, я весь внимание, – Лео явно еле сдерживал раздражение рядом с этой наивной упёртой идеалисткой.

– Ну, так вот, я её представляю, как крутую свернутую кольцом крепость такую, ну – шкуру-панцирь, как у крокодила. Только очень прочную, блестящую, к ней ничего не пристаёт, и всё плохое отталкивается. Она красивого стального цвета снаружи, но живая. Там есть двери и окна. Они закрыты от посторонних глаз. И ключи от этих дверей только у двоих. Снаружи есть ещё одно кольцо. Тоже прочное. Там тоже есть двери и окна. Они открыты для друзей и родных, у них есть ключи от этого кольца. Внутри этого большого кольца тепло и приятно, дружелюбно и ласково. Внутренняя стена наружного кольца гладкая и теплая, шелковистая.

– А у внутреннего кольца что внутри? Тоже шелковистое всё? Как голубое шёлковое бельё с кружевами для кукол? – Леон открыто прикалывался над игрой воображения этой мечтательной девочки и прилёг на стол, опустив подбородок на сцепленные в замок руки.

– Нет же, Лео. Какой шёлк?! Там огонь! Там стены красные изнутри и все горят ровным голубоватым спокойным пламенем, как на краю угля горящего, с золотым отливом. Представляешь? – Леон кивнул, хотя представлял себе это слабо, не топил он сам печей никогда. Только у костра в бабушкином огороде сидел вместе с дедом. И под своей скалой костерок жёг, но без углей.

– Так вот, там ровно горящие стены. А посередине, в центре, цветёт такой… ровно горящий красный цветок. У него лепестки плавно колышутся и горят тоже голубым цветом с золотым отливом. Иногда на стене, от боли или от усталости, тухнет какой-то участок, и цветок зализывает это мёртвое темное пятно своим лепестком и снова его зажигает, восстанавливая ровное горение. И этого никто не видит, кроме них двоих. Внутреннее кольцо – это муж. Снаружи он крепок и твёрд. Внутри он гибок и горяч, а цветок – это жена. Она всегда пластична своими лепестками, нежна и тепла. Внутри горящее – это их души открытые друг другу. Они друг без друга сразу потухают. Умирают. И если один потух – другой тоже затухает. И они могут сделать друг другу очень больно, души же открыты совершенно? Но они никогда этого делать не будут, если любят друг друга. Это абсолютное табу. Вообще нельзя бить в открытую тебе душу. Она погаснет от боли. Ты сам себе никогда не сможешь этого простить. И даже если ты это забудешь, потом оно всё равно всплывёт – твоё чувство вины перед когда-то любящим тебя. С душой надо очень нежно обращаться, – Стаси замолчала на несколько секунд, думая о чём-то, и глаза её были устремлены в нечто, словно она видела эту пещеру своей сказки наяву.– А если дверь во внутренней стене откроет ключом не жена и не муж, а кто-то другой, у кого почему-то оказался ключ, – внутрь проникает сквозняк и тушит огонь. Иногда удаётся его восстановить, но память о сквозняке остаётся и всё равно остужает священный огонь.

А если эти внутренние интимные двери часто открывают другие люди, даже родня или друзья, пламя постепенно совсем тухнет. Стены чернеют, цветок засыхает, и по полу шуршат грязные ошметки чужого непозволительного присутствия и разрухи. И наружный круг-кольцо крепости разрушается от сквозняка, его уже не поддерживает огонь изнутри, из сердцевины. Все расходятся из этого унылого места. Иногда удаётся кому-то с кем-то другим создать такое кольцо. Только первый печальный опыт делает этот второй огонь не таким сильным и мощным, не таким чистым и всемогущим.

А держать в порядке свою крепость доступно вообще только избранным, способным на глубокие эмоции и духовный взлёт над обыденностью. И способным испытывать чувство восторга от изменяющейся вокруг них жизни, восторга от открытий в душе другого. И что бы ни происходило снаружи, внутри так и горит ровный огонь всепрощающего чувства безусловной любви, преданности, терпения и самоотверженности во имя любимого. И зализывает все появляющиеся морщины, болезни, ошибки, глупости.

Лео молчал, раздумывая над услышанным и одновременно разглядывал Стаси, как будто увидел в ней что-то удивительно странное, чего никогда ни в ком не видел.

– Вот такую я сказку сочинила для себя, – Стаси смущенно улыбнулась, прерывая затянувшееся молчание.

– Красивая сказка, только немного крокодилья. И что, – вот так ровно, без всплесков, без огненных бурь, без стонов?

– Каких ещё стонов?! Зачем они тут? Никаких стонов! Если кто-то застонал – это уже не любовь, а страдание. Хотя в жизни, конечно. бывают страдания, но с любимым и это – только половина от страдания.

– Я вообще-то про другие стоны. Мда. Не ожидал, честно говоря, такой фантазии от тебя.

– А что ты ожидал?

– Так. Попроще всё ожидал. Вы, врачи, – все материалисты и прагматики же? Душу же вы нигде не нашли? Но, всё-таки, я бы огня сюда добавил. Иногда, мне кажется, надо устраивать костёр до неба для веселия души.

– А сгореть не боишься?

– Боюсь, но попробовать очень хочется. Закрыться на все ключи, побольше дров и пусть бы ничего было не разобрать в этом огне, где цветок, где кто гибкий и горячий и с богом!

– По-моему, ты ничего не понял, Лео. Ты ещё туда лохань с водой добавь и будет настоящая баня. Мм?

– Ладно, поживём-увидим, кто из нас прав, моя честная и искренняя подруга, – Лео явно куражился.

– Ты, всё-таки, обиделся на меня? – Стаси испытующе смотрела на него.

– Да не то, чтобы обиделся. Ты во мне хоть одну-то приличную черту характера видишь?

– Лео, я же говорила уже?

– Ну а какая черта у меня самая неприемлемая для тебя, а?

– Самая неприемлемая? Да дерзость твоя!

– Ну-у-у-у! Тогда я идеал! Что же это за мужик, если он не дерзок? Он обязан быть дерзким по определению. И дерзость совсем не исключает всё остальное: и доброту, и нежность. Ну и всё прочее. Ты просто не понимаешь пока кое-чего. Ну, да ладно. Дружба – так дружба, но, как другу, сказать обязан, что я от своих намерений не отказываюсь. А пока, как я понял, у меня на повестке дня уборка внутридомовой территории. Хотя я там ни с кем костра не возжигал. Но мусор накопился, замки надо починить, ключи сменить. Ну и всё такое. Как тебе?

– Делай, что хочешь. Я уже тебе всё сказала.

–Считаешь меня по-прежнему идиотом, гусаром, любителем малинки? Да?

– Я тебя не знаю, Лео. Но твои действия подсказывают мне нечто подобное. Извини.

– Извиняю. С прошедшим тебя. Позвольте Вашу руку, сказочница? – Леон подошел к Стаси и нагнулся к руке, которую она попыталась вырвать. – Стаська, Стаська, до чего же ты ещё дитя. Вляпался я в историю с тобой.

– Сам виноват. Но я думаю, что они всё быстро забудут. Главное не провоцировать дальше никого. Согласен?

–Чего-о-о-о? Ты о чём? О летучке вашей, что ли?! Да мне на всех пофиг, вообще-то.

– Тогда ты про что? На работе неприятности? Из-за меня?!

– Я про то, что я, кажется, попал. И серьёзно так попал. А неприятности у меня совсем в другом месте, дурочка бесстрашная. Можно, я тебя поцелую? По-дружески чисто?

– Чисто по-дружески? Ладно. Можно. – Стаси подставила ему щёку.

– Слушай, так только партийные лидеры целуются, да мужики при братании. Но мы-то, как-никак, друг-женщина и друг-мужчина. Им так не положено, обычные же люди? Губами надо слегка чуть-чуть коснуться.

– Ладно, давай. И тебе уже пора. Десять часов без пяти.

– Я помню, – сказал Леон отсутствующим голосом.

Он опустил её на стул десять минут одиннадцатого. Её ноги не держали, а он, опершись на стол и стул, некоторое время молча смотрел в её расширенные зрачки, потом поцеловал её в волосы, провёл, едва касаясь, рукой по её щеке и ушел, взяв туфли в руки и аккуратно, плотно закрыл за собой дверь.

Надевал он туфли уже на лестнице.

– Ну не пятнадцать же ей лет, в конце концов! Почему я чувствую себя преступником? И это только из-за поцелуя так колотит. И что дальше, уважаемый крокодил? – он с трудом застегнул ремешки своих красивых штиблетов, так дрожали руки.

– Наверное, это был настоящий. Ноги меня плохо слушаются. И он опять сделал что хотел, и все мои призывы коту под хвост. Агрессор… – Стаси стянула с себя одежду, бросила её комком, как самая настоящая счастливая женщина, которая может себе позволить, что угодно, и встала перед раскрытым в темноту окном.

Лунный свет упал на неё, осветив плечи, руки, груди, живот. Ей захотелось погладить себя, и она погладила запрокинутую шею, грудь, живот, скрестила под прохладным ветерком, дующим из окна, руки на груди.

– Какая луна яркая и как высоко! – Стаси подошла ближе к окну, оперлась руками на широченный подоконник, заглядывая через окно вверх на ночную колдунью, ярко освещавшую всё вокруг. – Какая красивая и так блестит, и края облаков сверкают так живописно. Невероятная красота, почему я так мало этого замечаю. Как же хорошо! – Стаси вздохнула и опустила глаза вниз. На тротуаре, прямо под её окном стоял Лео и, не отрываясь, смотрел вверх, но не на Луну. На неё, на Стаси, он смотрел. Было видно, почти как днём, его восторженное изумлённое выражение лица. Задохнувшись от неожиданности, Стаси медленно отступила от окна.

–Ну, всё! И почему я такая идиотка? Боже мой, какой сты-ы-ыд… Как я теперь ему в глаза буду смотреть? Дурацкая луна!!!

– Ну что, Крокодил? – Лео тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и опустил глаза, чтобы прийти в себя. – От тебя сильно пахнет палёным. Ну ничего, у неё тоже, похоже, лепестки её расправляться начали, она так гладила себя… Голова ж ты моя квадратная! Как же бы мне утра дождаться и не свихнуться. А она там, наверное, переживает и даже не понимает, какой роскошный подарок мне сделала, дурочка ты моя нецелованная. Губы у неё точно распухнут к утру, – Леон поднял глаза, окно было тёмным, и только тюль колыхался от ветра, наталкиваясь на смутно белеющую за ним фигурку.

– На козырёк крыши и рукой за раму, два прыжка всего…. – он усмехнулся пробежавшей пацаньей шкодливой мысли. – Нет, так не пойдёт, Крокодил. К ней надо подходить только спереди и очень медленно с раскрытой ладонью. Интересно, как долго будут рапорт рассматривать? Ну не меньше тридцати, как всегда. Хотя её же вот проверяли, месяца три назад? Когда она вообще сюда приехала-то? Ничерта не знаю, а уже обязан бы был, если в крокодилы наметился.

–Па, а если я женюсь, ты как на это дело смотришь? – Леон рассеянно двигал фигурами по доске.

– Смотря на ком. Не на Вете, надеюсь?

– Па, я уже сказал про неё всё тебе. Забудь.

– На ком тогда? – Сергей Дмитриевич снял ладью у Леона. – Ты играть думаешь? Или я зря напрягаю свои извилины?

– Пап, ты можешь серьёзно? Что тебе эти шахматы дались? – Леон смахнул рукой все фигуры.

– Нет, ну если так серьёзно, я – весь внимание, Лео. Кто она?

Лео не хотел раскрывать отцу сразу, кто она. Не хотел вмешательства заранее восторженного мнения.

– Врач, по распределению сюда направили. Я тебе о ней уже говорил. – Леон отошел к окну, не в силах справиться с волнением.

– Это какая же? Не та, случаем, которая с тобой и общаться не хотела?

– Та самая.

– И что? Уже замуж за тебя согласна? Быстро девушка решения свои меняет. Что так?

– Ничерта она не меняет. Напридумывала сказок всяких и кормит ими. Идеалистка.

– Идеалы – это совсем не плохо. Но когда они овладевают человеком, или массой людей – они становятся страшной силой. За них на костры восходили в своё время. Или смерть всему человечеству готовили. У неё-то какие идеалы?

– Семейные. Шаг вправо, шаг влево – расстрел!

– А это прекрасные идеалы. Русь на этом выстояла. Чем плохо? Ты боишься своего… темперамента?

– Да причём тут мой темперамент? Тем более, что по большей части – это анекдоты, не более того. Я боюсь? Да, боюсь. Она такая вся прозрачная, муть недопустима совсем, а желающие найдутся, обязательно. Та же Вета, она из пальца насосёт бассейн дерьма и искупает в этой грязи.

– Ты чувствуешь за собой конкретную вину? – отец пытливо взглянул на сына.

– Да нет. В случае с Ветой – это просто тупое раздраженное самолюбие бабы. Видимо мать со своей подружкой её накрутили, обнадежили, меня не спросив. Вот и получаю теперь сугубый интерес. Я ни при чём, отец.

– Ну, тогда проще. Понимаешь, некоторые вещи, женщинами… как бы это сказать… считываются на подсознательном уровне.

– Отец, я курс психологии очень хорошо изучал. Конечно, считываются. Но эта… она, как пионерка-комсомолка. Чёрно-белое у неё всё пока, понимаешь? Детская психология почти. Сказки придумывает про безоблачные, буквально небесно-голубые выси. Мне страшно разрушить этот мир.

– Она врач?

– Да.

– Тогда ещё неизвестно, какой там на самом деле у неё мир. Атлас медицинский она точно рассматривала и изучала, не придумывай ненужных сложностей и с детской психологией ещё.

–Да я не про то. Это само собой. Я про идеальность и уверенность, что это так и будет. Она согласна только на вечную, непреходящую любовь, на такую, за которую и жизнь отдать не жаль.

–А что? Это хорошая мысль. В принципе я с ней согласен, сын. Я сам о такой мечтал. Только видишь, как обстоятельства вмешались в нашу жизнь. Тут никто не виноват. Я твою мать, какая бы она ни была, до сих пор, может, даже люблю. Но она тоже, наверное, не виновата, что из обычного тела никуда не выпрыгнешь, а оно нам многое диктует. Ещё как диктует, пока молоды. Жаль, что так получилось, но что поделаешь. Война! Короче, нормальная девочка у тебя. Она-то согласна за тебя пойти?

– Она пока этого наверняка не знает. Догадывается, может. И сопротивляется. Я так подозреваю, что у неё где-то на подкорке сидит правило, что нужно несколько лет «подружить», ну… так… за ручку держась, походить немножко, года два-три так, потом уж о любви думать. У неё даже парня не было ни разу.

– Почему уверен?

– Потому. Для неё простой поцелуй – грех большой, если без любви. У неё это на лбу написано, – Леон улыбнулся чему-то своему.

– Ну при этом – не факт, что у неё нет того, о ком она мечтает, может быть. И как же быть? – Сергей Дмитриевич с удивлением наблюдал за своим сыном, обычно беспечным и довольно циничным парнем.

– Никак. Рапорт подам завтра. Пока суть да дело – успеет ко мне привыкнуть. А если кто-то там есть, – пусть обломится, я помогу.

– Ну-ну. Только ты ей сразу про себя расскажи. Сам. Без подробностей, но доходчиво. Ты её этим только убедишь в своих намерениях. Иначе – труха одна может остаться. А так она сама её подметёт, и переживёт, если ты её убедишь и покоришь Надо быть честным, это хорошее правило с женщиной. Но может ты себе всё это напридумывал? Новенькая девушка, просто повышенный интерес? А, Лео?

– Да нет, па. Новеньких тут много. А в ней есть то, о чём каждый, наверное, мечтает. За всей этой наивностью – такой интерес и страсть к жизни. Уверена, что у неё особенная миссия на земле, как у врача. Такие за своими декабристами в Сибирь ехали. Она с детства такая, с повышенным чувством справедливости. И абсолютно бескомпромиссна, как комсомолка перед расстрелом. Кино это дурацкое смотрит и всё за чистую монету принимает, смеётся и плачет. Журналы читает и всё выписывает, выписывает… На память, говорит, надеяться нельзя, на кону – жизнь человека может быть. Всё по высшему разряду, короче, должно у неё быть.

– Нормально. Без такого отношения к делу мы бы ничего не достигли и здесь. Нормальная девочка. Надо брать, если сумеешь, – отец лукаво усмехнулся.

– Сумею. Была бы цель… Спокойной ночи, па.

– Спокойной, сын, если она у тебя спокойная будет? – отец внимательно смотрел вслед сыну, он впервые видел его таким. Задумчивым и ошарашенным одновременно.

Ночь, как и следовало ожидать, не была спокойной. Собственно её как бы и не было. Она сама по себе была, конечно, но – без сна. Стоило Лео закрыть глаза, как перед глазами начинал колыхаться от ветерка завиток на шейке; носик её морщился от какого-то усилия мысли; рука, теребившая постоянно карандаш, или губы, обнимающие тот же карандаш в задумчивости. Тогда в читалке, он целых три часа незаметно подглядывал за ней.

И все эти часы в нём пробуждался и вставал во весь рост мужик, страстно желающий схватить эту нимфу и унести её из её леса с цветами, улыбками и бабочками в его дремучую крокодилью пещеру страсти и покорного восторга. И её расширенные зрачки, тёмные и мерцающие в сумерках, возникая перед глазами, тянули его в самую глубину той пещеры, сжимая низ живота мягкими объятиями томительной муки.

Но не говорить же обо всём этом с отцом, да и вообще мужики ни с кем об этом не говорят, но уютное место для неё в своей пещере он обязан был приготовить. Он его и готовил всю бессонную ночь, по нескольку раз возвращаясь к сомнениям и опасениям в отношении собственной профпригодности к роли мужа. К пяти утра взошедшее солнце окончательно рассеяло все неувязки и неуверенность.

Леон решился бесповоротно.

В конце концов, любые вопросы разрешимы, когда в качестве приза там, в своём общежитии, живёт и, наверное, мирно спит сейчас его нимфа, с завитками и с таким изумительным носиком. «Смешная. Так испугалась, но всё-таки не ушла.» – и когда он мысленно взмолился: «Ну, покажись же ты мне, глупенькая!» – она подошла к окну и наблюдала за ним из-за тюлевой занавески, не понимая, что лунный свет всю её делает отчетливо видимой и так. За занавеской.

Но, кроме этого, было ещё что-то в ней, обволакивающее уютной чистотой и надёжностью: «Наверное все кошки и собаки в деревне к ней ластятся, о колени трутся,– почему-то вдруг подумалось ему. – Всем хочется к ней прикоснуться. И отцу она однозначно понравилась, тоже захочет тапочки ей приносить, как верный Тузик.» – Лео ухмыльнулся и забылся на полчаса недолгим сном.

А нимфа совсем не спала.

– Что со мной происходит? Неужели я такая легкомысленная, что просто один,– нет, уже же – целых два! – поцелуя совсем меня расплющили? Глупость какая. И почему он босиком вышел в коридор? Там не всегда бывает чисто. Но на улице же он в туфлях стоял? Или без? Господи, о чём я думаю своей дурацкой головой? И как я могла так высунуться? Просто ужас. Хотя…. Я же не специально…. Ещё не хватало, чтобы специально! Боже мой! Что со мной? Но какое у него было изумлённое лицо! Чему он так изумился? Моему дурацкому появлению в виде голой нимфы? Или…. Да нет. Может он и не разобрал ничего? Всё-таки ночь… Нет, светло было, как днём, видел он, конечно, всё. И почему помахал окну? Меня же там не было уже? Не мог же он меня видеть за шторой? Боже мой, и почему он так поступил? И не боялся отпор получить. А вполне бы мог, если бы это был, например, тот, длинновязый с танцплощадки. Нет, это было бы совершенно невозможно, совсем! Это так противно должно было бы быть с тем. Господи, а с Лео это не противно? Совсем не противно. Наоборот. Я даже не представляла, что это так волнующе. – на глазах Стаси навернулись слёзы волнения. – Ну, всё! Теперь ясно, как он охмуряет всех девушек тут. И я тоже попалась в его хитросплетённые сети. Но он мастер тогда по плетению таких сетей. Лена же предупреждала об этом. Дыма без огня не бывает. Конечно, не бывает. Я просто немного увлеклась воспоминаниями детства и поддалась его мужскому напору, вот и всё. Но на этом я точно остановлюсь. Больше он к моей комнате и близко не подойдёт. Ну почему все красивые мужчины такие? Бесстыдно настойчивые, даже пошлые. Пошлые? С чего это я такой вывод сделала? Ну, да. Немного пошлые. И почему у него глаза были такими тёмными и почти несчастными? Как будто я его выжала? Это он меня выжал, как тряпочку и бросил одну, и ушел босиком, – слезинки, одна за другой незаметно стекали из глаз Стаси по щекам, впитываясь в подушку. – Вообще чушь какая-то. И слава богу, что ушел, если бы он два раза меня поцеловал, я бы просто стекла со стула мокрой лужей. Боже мой, какая же я оказывается слабая и неустойчивая. Надо просто взять себя в руки и больше не поддаваться его наглым выпадам. Но мне было даже приятно потом, что он случайно увидел меня. В принципе у меня красивая грудь. Красивая? Он тогда говорил, что у меня соски, как у козы, в разные стороны. Как это в разные стороны? Обычные. Надо будет утром рассмотреть, как следует, но, по-моему, всё-таки, она красивая. Хотя, фиг знает, какая она там у других девушек? И раньше я на это вообще внимания не обращала. Молочные железы и есть – молочные железы. Нет, пожалуй, у меня грудь слишком маленькая, всё-таки. И почему это всё враз меня так накрыло? – слёзы опять сами по себе потекли по лицу. – Я даже заснуть не могу. Надо считать баранов: один, два, три.. восемь… тринадцать, а у него очень приятные волосы на вид, почти волнистые и такие густые. Даже жаль, что так и не узнаю, какие они на ощупь… сколько там баранов прошло? Я сбилась. Надо начать сначала и только считать баранов, всё! Завтра же на работу. Один, два, три, четыре… семь, скольких же девушек он здесь покорил? Какая я по счёту буду? А разве он и меня покорил? Ничего подобного. Он меня не покорил. А почему же я о нём всё время думаю? И руки у него были такими сильными и мягкими одновременно, он меня обнимал, как будто бы качал на руках… Чёрт! Спать! Немедленно. Так, там было пять баранов? Или шесть? Господи , боже ты мой, сколько там было этих дурацких баранов?! Надо встать и попить воды. Нет, не надо. До туалета потом совсем не хочется бежать. Тут так уютно, как у него в руках. И губы такие властные, настойчивые… Господи! Неужели я совсем падшая женщина? Внизу всё скрутило, как в тугой узел. Не должно тело так реагировать на душевные переживания. А как должно? Скорее бы уже на работу, на люди. Там этот морок точно с меня спадет. На часах… четыре? Можно ещё три часа поспать. Просто надо лежать не шевелясь и считать баранов… Один, два, три… его не было тогда всего три дня и я соскучилась. Я соскучилась? Соскучилась однозначно. И он это почувствовал, поэтому так и повёл себя… смело. Неужели он всем дарит такие… радиоприёмники? То есть не радиоприёмники обязательно, конечно… Он так подкупает своих жертв? Господи, вот когда всё это началось! С радиоприёмника! А до этого? На крыльце… это что было? Печать он поставил, видите ли. А чего я на него-то злюсь? Сама во всём виновата: «Ой, здравствуй, Лео!» Вот тебе и здравствуй… А как мама с отцом познакомилась? Ах да, в геологической же экспедиции. Она, студентка-медик, была одна среди мужчин, и папа, тогда ещё студент, напросился в экспедицию на каникулы, сразу взял над ней шефство. И это было так романтично. Тайга, геологи. Там хоть у кого голова кругом пойдёт – такая красота вокруг!