Братья

Первак уже хотел гнать ведьму с ее подкидышами, – оставит вот так свое отродье, рости потом. Но тут почувствовал на плече руку Витенеги. Первак и не слышал, как она подошла к нему с маленьким сыном на руках. И остановила гневные речи, уже готовые сорваться с губ старейшины.

– Конечно, милая, ты можешь остаться – Заговорила Витенега, взглянув украдкой на грозного мужа. Первак не мог отказать ей – не так часто супруга просила его о чем-то. К тому же умница-жена шепнула ему на ухо: – Дед Плишка уже седьмицу, как переехал к своей мужатой дочери в город, а домишко его стоит пустой, за речкой… Все равно по весне сам развалится, если половодьем не снесет…

Любава кинулась целовать руки спасительнице. Та же, благосклонно приняв благодарность, склонилась над спящими малышами.

– А это у тебя кто? Мальчишки? Оба? Счастливая! Я вот пятерых дочек мужу родила, прежде, чем подарить сына, наследника. Мы уж и не ждали, когда я рожала. А он вот какой родился… Нежданушка. А ты своих богатырей как зовешь?

– Этот, который темненький, Мишата. Он, как заплачет, словно медвежонок ворчит. А этого рыжего Вольгой зову. – Было видно, что Любаве невмоготу разговаривать с любопытной Перваковой женой – ее била дрожь, так что зуб на зуб не попадал, а глаза едва слипались. Но как отказать заступнице, по слову которой только и оставили ее в тепле?

По счастью к женщинам, склонившимся над мальчишками, подошел Первак – звать к столу, накрытому в общинном доме. Каких только чудес не было на том столе! И жареные каплуны, начиненные грибами и травами, и печеный вепрь – охотники специально добыли в лесу сверепого зверя. Горой стояли лоснящиеся маслом блины, вкусно пахло медовыми пряниками. Поблескивали бока кувшинов с квасом, медом, молоком. Любава поставила на стол свое угощение – золотистый мед в сотах и лист кисло-сладкого, пахнущего земляникой, леваша.

Так Любава с сыновьями осталась в Рябиновом Логе. Ее, раз уж старейшина позволил остаться в селении, позвали за общий стол. Соседом ее оказался молодой рыжеволосый парень. Могучие плечи, мозолистые руки и запах каленого железа, который не смывался даже в доброй бане, березовым веником, выдавали в нем кузнеца. Как бы невзначай, передавая Любаве добрый ломоть хлеба с маслом, он коснулся ее бедра. Любава встрепенулась, но тут же поняла, в чем дело, и улыбнулась парню.

Даже за столом молодой кузнец не расставался со своим молотом. Сейчас, ненароком коснувшись им лесной гостьи, он убедился, что она действительно человек, а не какая-нибудь нечисть. Ведь злые духи не выносят прикосновение к огню и металлу, а кузнечный молот, которому подчиняется раскаленный металл, священен вдвойне.

Праздник катился своей чередой. Кузнец, потеряв интерес к Любаве, разговорился и румяной темноглазой хохотушкой, сидевшей напротив. Было видно, что девушка ему нравится. Любава пару раз ловила на себе встревоженный взгляд

Любаве едва хватало сил сидеть от усталости. Но и за столом следили за ней Витенега с Перваком. Почувствовав пристальный взгляд, Любава отломила краешек от румяного каравая, откусила. Теперь ее можно было не опасаться. Да и ей тоже. Хлеб священен. Преломлявший его уже не прохожий – гость. И хозяева уже не могут причинить ему вред. Впрочем, и самим им больше опасаться нечего. Запив хлеб горячим молоком с медом, Любава поспешила в тот домишко, который ей отвели под жилье. Дом деда Плишки, местного гончара, стоял за речушкой и был далеко не нов. С тех пор, как дочь Плишки уехала с мужем в другую деревню, а жена умерла, старику невмоготу было ухаживать за своей хижиной. Домишко постепенно уходил в землю, рассыхался, а оставшись без хозяина и вовсе едва не развалился.

В домике было холодно – печь давно не топили. Немного пахло сыростью. Любава увидела мышь, шмыгнувшую подпол, когда скрипнула входная дверь. Она вздохнула, и устроила кузовок с начинавшими попискивать мальчишками на лавке. Отдыхать еще было рано. Споро затеплила лучину, развела огонь в печи, разостлала на полатях медвежью шкуру.

Положив ребятишек на бурый мех, Любава достала из котомки берестяной туесок с медом в сотах и еще один – с травами и ягодами. Несколько веточек потеплело в огонь – дым, поднимающийся из печи, сразу стал пахнуть летним полем.

Несколько щепоток других трав она запарила в горшке, нашедшемся на полке над печкой. Когда варево немного остыло, она с жадностью припала к горшку. Неказистый, но еще крепкий домик как следует прогрелся. Любава поставила у печки блюдечко с угощением для домового – чтобы не пугал ночью, принял их, непрошеных. А после наконец опустилась на лавку, развернула проснувшихся мальчишек и по очереди приложила к белой, полной молока груди. Один из малышей был темноволосым крепышом. Даже сейчас его темные бровки были словно бы нахмурены. На головке второго пламенели рыжие кудряшки, и его ротик легко растягивался в улыбку. Когда оба довольно засопев, уснули, Любава растянулась рядом с ними, и впервые за ближайшие несколько дней уснула в тепле, под крышей.

Уже на следующее утро к Любаве в дверь постучалась девчушка-доросток: принесла горшочек каши и спросила травок, чтобы унять кашель – деду уже неделю как грудь заложило. Любава не отказала, и уже к вечеру кашель почти совсем унялся. А потом к ней будто ненароком заглянула кузнецова невеста – спросить мази от ожогов для жениха… А после у соседской коровы треснул сосок, и надобно было спасать кормилицу. Любава и тут помогла: успокоила буренку, втерла в вымя пахнущую травами мазь.

Так знахарка осталась в Березовом Логе. Лечила соседей, растила сыновей. Ветхий домишко простоял до весны, да и после не спешил разваливаться. Благодарные селяне, кому помогло Любавино врачевание, помогали одинокой молодухе по хозяйству. Кто дров наколет, кто забор поправит. Кто с мальчишками посидит, пока мать крутится по хозяйству. А почти ровно через год после того, как знахарка появилась в Рябиновом Логе, ее пришел звать встревоженный и гордый Огнезар. Та девушка, с которой он женихался на празднике Солнцеворота, стала по весне его женой, и теперь готовилась подарить сына или дочку. Любава с радостью отправилась помочь Потворе, и вскоре уже передавала счастливому отцу крошечную девочку.

Мишата с Вольгой росли дружными, ладными парнишками. Материными помощниками. Вечерами они втроем разбирали собранные травы, развешивали сушиться в клети. Мальчишки засыпали мать вопросами: а это что за травка? А для чего? А когда ее лучше брать? А какую травку надо взять, чтобы вырасти большим, как горшечник Красемил? А от какой у коровы молоко сладким сделается? А этот корешок – фу, какой горький – чем хорош? И Любава рассказывала, объясняла. Как очистить травяными отварами кровь, какую травку запарить, если вскочил чирей, если разболелся живот…

А однажды – мальчишкам тогда минул четвертый год – Любава принесла домой лубяной коробок с солью. Любава объяснила сыновьям: соль дана человеку светлыми богами. В ее белых крупинках на самом деле таилась великая сила. А как же иначе? Ведь родится она от очищающего огня и смывающей скверну воды. Малая толика такой соли, брошенная в баньке на раскаленные камни, могла отогнать саму Морану – смерть. Всякому, кто сомневается, достаточно спуститься в погреб к хорошей хозяйке. Открой любую кадку, и убедись: огурцы, грибы и капуста, которые без соли сгниют за пару седьмиц, много за месяц – лежат в кадках, целёхоньки, до самой весны. А не хватит этого, спроси у любого охотника. Каждый видел, как раненый или больной зверь жадно лижет каменную соль. А ведь она даже не освящена огнём и целительным наговором!

В тот день Любава сшила для сыновей два мешочка-оберега, расшила их пестрым узором, наполнила солью и сотворила над ними наговор. Только тогда, защитив сыновей от напастей, она стала брать их с собой в лес. А после и одних отпускать – за грибами и ягодами, за травами, за хворостом и водой. И, конечно, покупаться в теплых лесных озерах, полакомиться спелой черникой, покататься с горы на лыжах.

Мишата, всегда лучше чувствовавший себя в лесу, вовремя приводил брата домой. Так уж повелось у них, хоть Любава никогда не говорила, кто из них родился первым, Мишата, сколько себя помнил, защищал братишку. Сперва от грозного гусака во дворе – когда они едва научились ходить, и мать стала выпускать их во двор, это был грозный соперник. Потом от уличных мальчишек, задевавших их, дразнивших Любавичами. У всех остальных были отцы. Они, конечно, порой драли сыновей за уши и не отпускали гулять, пока не переделана вся работа по дому, но зато порой брали с собой на охоту или рыбалку, показывали, как смастерить лук, как оперить стрелу, рассказывали, как просмолить лодку или какой наговор надо сказать, чтобы нож не заступился. У Мишаты же с Вольгой была только матушка. Да какая! Сколько слухов – правдивых и не очень – ходило о ней, ведунье из Рябинового Лога. Каждый из обидчиков бегал к Любаве – кто животом маялся, кто зубами. А коли уж самого от хвори боги уберегли, так сестра или мать у Любавы мази брали – чтобы щеки зимой не морозило, да руки от каждодневной стирки не пухли.

Сначала Вольга прибегал к Любаве в слезах, уговаривал выйти, и объяснить обидчикам, где их отец. Но у матери – Мишата видел – делалось такое жалобно-растерянное лицо, что постепенно они сами научились отвечать на такие вопросы. Мишата кулаком, а Вольга метким словом. И вот что удивительно: если Мишата разбивал кому-нибудь нос, разумеется, за дело, тот возвращался со старшим братом. И доставалось уже самому Мишате. Но Вольга порой отвечал обидчикам так, что те сперва растерянно замолкали, потом заливались смехом, и на короткое время принимали братьев в свои игры. До тех пор, пока дома им снова не объяснили, что водиться с этими двумя не след.

Вольга, как подрос, не отходил от кузнеца Огнезара. А тот и рад. У самого Огнезара подрастала дочурка Забава, на год младше Любавиных мальчишек. Но одно дело девчонка – ей мастерство не передашь, ремеслу не научишь. Разве что подвесочки лить, когда подрастет.

Любава уж знала: не явился к обеду – будет к ужину. весь в саже, но довольный и с какой-нибудь диковинкой: бусиной ли из серебра, чеканным обручьем, или новым ножом. И Огнезар не мог нахвалиться на непрошеного подмастерья – мол, и ловок, и смекалист, и, самое дивное – ни разу не ожегся, даже когда несмышлёнышем в кузню в первый раз пришел. Любава не удивлялась. Вольга с детства был таков: на огонь в печи уставился, и улыбается чему-то, словно видит не рыжие языки пламени, а дальние дали.

Огнезар, конечно, не первый год у наковальни молотом машет. Ладони мозолями покрылись, что лучше кожаных рукавиц защищают от случайного огонька. Но малец-то в первый раз порог кузни переступил!

Любава была спокойна за Вольгу. Больше она тревожилась за Мишату – тот сперва все за материну юбку цеплялся, особенно когда Любава отправлялась в лес собирать травы. Вольга тут же отпрашивался в кузню, Мишата увязывался за ней. Мальчишка совсем не боялся леса. Вскоре он уже мог сам обходить ягодники и грибные места за полдня пути, умел наблюдать за луной и знал, когда наступает время для каждой травки. К двенадцати годам он мог по несколько дней пропадать в лесу, взяв с собой только нож, да горбушку подсоленного хлеба.

Мишата был бы непревзойденным охотником – он без труда разбирал путаницу звериных следов на лесных тропках. Да вот только охотиться он не любил. Разве что бил ради мяса зайцев, да караулил на болоте по осени откормившихся уток.

Со временем Любава привыкла, что, покончив с каждодневной домашней работой, мальчишки убегали – Мишата в лес, Вольга в кузницу. Она же оставалась одна. Правда, порой прибегала кузнецова Потвора с дочкой, и тогда уже Любава отводила душу, уча маленькую Забавушку прясть и ткать, шить и вышивать, низать на шелковую нитку граненые бусины и стряпать пироги с визигой и с яблоками.

Никогда не боялась Любава за сыновей. Знала, не обидит огонь одного, не испугает лес второго. Лишь когда собиралась над лесом тяжелая грозовая туча, когда начинали на горизонте сверкать молнии, и грозно рокотал гром, Любава не знала покоя, пока оба сына не окажутся подле нее. Мальчишки, не знавшие от матери других запретов, послушно спешили домой. Зато и Любава, когда приходилось в такие грозовые дни сидеть под крышей, тешила сыновей, как могла. Заводила сладкое тесто для пряников, рассказывала дивные сказки.

Как-то ночью Любаву разбудил громкий тревожный стук в дверь. На пороге стоял Огнезар. Однако Любава едва узнала соседа кузнеца. Она едва смогла понять сквозь всхлипывания и мольбы: Потвора… Спаси. Огнезарова жена, Потвора, как родила, таять стала на глазах. Едва-едва сил хватало по дому работу сделать. Они и сдружились-то потому, что без Любавиных отваров ей вовсе худо становилось. Встать неделю не могла. Особенно после ежемесячного очищения. А тут, видно, совсем расхворалась.

Без лишних слов знахарка подхватила суму, в которой у нее уже были собраны травы и снадобья, которые использовались чаще всего. Сыновья никогда не перечили матери, но когда Любава уже готова была шагнуть за порог, они уже были готовы – Вольга перехватил короб у матери, Мишата уже взял другой, в котором хранились заговоренные камни и драгоценная целебная соль, вываренная из ключевой воды в полнолуние.

Любава сперва хотела отослать их домой, но знала, что если уж Вольга чего-то решил, то его не отговорить. А уж Мишата – тем более. К тому же Любава чувствовала, что от них в доме кузнеца и впрямь может быть толк. Да хотя бы Забаву будет кому до их дома проводить, если что.

Кузнец, уже измучившийся от ожидания, едва не бегом поспешил домой. Любава и Вольга едва за ним поспевали. И все равно едва не опоздали: едва переступив порог, Любава услышала тяжелое, хриплое дыхание Потворы. Увидела перепуганную Забаву: темные глаза, огромные от страха, полны готовыми пролиться слезами.

Девчушка выносила из-за занавески, за которой металась по широкой, застеленной шубой лавке, мать, грязные тряпки. Любава отметила пятна крови и густой белой мокроты на них. Ничего… не в первый раз она помогает Потворе. Привычно достав из сумки трави, Любава улыбнулась испуганной девочке, мельком подумав: вроде недавно только перерезала пуповину на веретене, ниточкой льняной перевязывала, чтобы росла девчушка мастерицей. А уже вон какая выросла, невеста почти, скоро в поневу вскочит.

Вот и надо Потвору на ноги поставить, чтобы было кому передать ей женское разумение. Любава вошла в комнатку, коснулась горячего, липкого от пота лба больной. Вгляделась в мутные, ввалившиеся глаза, и почувствовала, что ее лекарское искусство на этот раз будет бессильно.

– Чур меня. – шепнула тихонько знахарка, отгоняя недобрые мысли. Вольга уже рылся в принесенном коробе, откладывал какие-то мешочки. Любава заглянула, чем собрался врачевать сын, потрепала его по рыжей голове. Все правильно сообразил. Поставил на огонь котелок, знахарка стала шептать над травами заговор – чтобы заперли кровь, розовой пеной выходящую из груди больной, чтобы изгнали тягучую сырость, заложившую грудь, погасили бы жар, от которого на глазах таяла кузнецова жена.

Когда совсем рассвело, и Потвора уплыла в зыбкое марево сна, Любава отвела ребятишек к себе, налила по большой кружке молока с добрым ломтем хлеба, всучила испуганной Забаве пряничек, да попросила похозяйничать у нее – покормить смирную козу и десяток рыжих кур, отогнать пастись гусей – а Мишата уж присмотрит за ними. Вольге было велено наколоть дров для бани и наносить воды. В кузне делать сегодня все равно было нечего – Огнезар сидел над своей ненаглядной, стерег сон.

Три дня Любава почти не отходила от Потворы. Забаву забрала к себе – и ей не надо мать больную видеть, и мальчишки при ней бедокурят меньше. Огнезар сам стал похож на обтянутый кожей мешок – Любаве едва удавалось заставить его съесть хоть что-нибудь. Однако все усилия оказались тщетны. На третий день Потвора, посмотрев на мужа светлыми, уже не здешними глазами, тихо отошла.

Следующая неделя прошла словно в тумане. Дети были непривычно тихи, шептались о чем-то в своем закутке. Вольга великодушно отдал Забаве серого щенка, одного из многих детей Лайки, сторожившей их двор от незваных гостей. Только Любава знала, как хотел он оставить псёныша себе. Вольга давно уже поговаривал о верном друге,с которого можно было бы брать с собой на охоту. Но, увидав, что забавный щенок высушил наконец слезы на глазах у подруги, Мишата без слова расстался с ним. Только стал приносить домой больше мелкой дичи – делился с приятелем. Оплакала Потвору осень, покрыла белым саваном могилку зима. Притупилось, словно скованное первым морозом, горе. Жизнь пошла своей чередой. Хотя это как еще сказать. Мальчишкам исполнилось семь, а значит, в Турицы их ждал обряд наречения имени.

Накануне дня посвящения мальчишки ночевал в клети. В этой маленькой сараюшке хранились одежда и утварь, сушились целебные травы. Здесь, под охраной волчьей шкуры, стоял большой сундук с приданым Любавы. На нем-то, расстелив на широкой крышке тощий тюфячок, они и устроились. Три дня перед тем, как получить взрослое имя, мальчики должны были провести вдали от домашнего очага, не показываясь солнцу, не вкушая хлеба. Нынче в клети навсегда останутся их детские назвища. Завтра в дом они вернутся с новыми, взрослыми именами.

Сон к мальчишкам не шёл. Всю ночь они шептали, ворочались. То и дело один из них вскакивал и подбегал к двери, поглядеть сквозь щёлку: не светлеет ли уже темное зимнее небо? Босые пятки холодил покрытый гладкой берёстой пол. Сладко пахло травами, которые мать собирала жарким летним днем. Наконец, измучившись ожиданием и озябнув, они укрылись богатой медвежьей полостью и свернулись калачиком, еще немного потолкались локтями, устраиваясь поудобнее. Две пары зеленых глаз сперва старательно таращились во тьму, потом веки стали тяжёлым, и один из мальчишек засопел. Второй решил, что тоже немного, совсем чуть-чуть, полежит с закрытыми глазами.

Утром, когда Любава зашла в клеть, чтобы разбудить сыновей, она не смогла заставить себя окликнуть их. И долго стояла, глядя, как спали, свернувшись калачиками, ее мальчики. Из-под широкой меховой шкуры торчали только макушки. Длинные волосы перепутались. На одной мордашке, как всегда, блуждала озорная улыбка. У второго серьезно нахмурены брови.

Сыночки… Семь лет, как один день, прошло с тех пор, как поселились они с сынишкой в Рябиновом логе. А вскоре и второй появился… Они росли как братья. Да и сама Любава порой забывала ту зимнюю ночь, когда на пороге ее дома оказался меховой сверток. Оба мальца росли смышлеными, но один схватывал на лету, другому приходилось немного посидеть, поразмыслить, прежде чем наука уляжется в его голове. Мальчишки – куда же без этого – не раз приносили домой синяки после уличных драк. Но и тут один, худой и увертливый, получал шишек меньше, чем его брат, упрямо набычившись, шедший на врага.

Любава знала о своих детях все. Кроме одного: какие имена предки подарят им нынче.

Тут наконец мальчишки проснулись. Пора было отправляться туда, где для них начнется обряд наречения имени.

Весь просыпалась. Из каждого двора выходили празднично одетые люди и спешили к реке. Там, на утоптанной полянке перед резными ликами богов, уже горели костры.

Мальчишки последний раз оглянулись на мать, и отправились вместе с другими мальчишками, ожидавшими посвящения. Река ещё крепко спала под прочным панцирем льда, но сын её, неугомонный, шумный ручей, не замерзал всю зиму. Он в этом месте был неглубок, как раз по пояс мальчишке, а ширина не больше десятка шагов. Но сегодня это был не просто поток – граница между мирами, одно из препятствий на тропе Посвящения.

Семеро мальчишек нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Горящие глаза внимательно всматривались в синеющий на том берегу лес. Морозный зимний ветер раздувал рубашонки – длинные, перешитые из отцовских и материнских – не корысти ради, а чтобы боги рода признали и охранили детище. Сегодня им предстояло сменить эти детские одёжки, какие равно носят и мальчишки и девчонки, на первые мужские порты. Они вступят в пору отрочества и начнут постигать ремесло. Кто-то переймет отцовское дело. А кто-то пойдёт по иному пути. Счастливчики, отцы которых были воинами, с младых ногтей начнут постигать воинскую науку. Но конечно, среди мальчишек было больше будущих горшечников, кузнецов, пахарей, охотников.

Отсюда, с берега ручья, мальчишкам были видны костры, разведённые на широкой поляне перед ликами богов. Наконец жрец дал сигнал – в начинающее светлеть небо взвился зеленоватый язык пламени. Испытание началось.

Рыжий Любавич первым шагнул на камни. Скользкие валуны у берега были всего на вершок прикрыты водой, по тёмной поверхности которой резво плыли острые льдинки. Дыхание сразу перехватило, кожа покрылась мурашками. Но ничто в этом мире не дается без борьбы. Помедлив немного мальчишка сделал следующий шаг, и ещё… и ещё… Вот уже он миновал половину пути, вот до берега осталась всего пара шагов.

Мальчонка уже был готов вздохнуть с облегчением, ступив на твёрдую землю… но вдруг босая нога соскользнула с пошатнувшегося камня, и он едва не полетел кувырком в ледяную воду. За спиной раздался сдавленный вздох – товарищи с тревогой следили, как барахтается в воде первый из ступивших на путь посвящения. Наконец мальчишке удалось выбраться на берег и улыбнулся, помахав рукой оставшимся позади друзьям.

На какое-то время он поверил, что самое трудное осталось позади. С другого берега видели, как Любавич храбро шагнул под сень леса.

Его брат, Любавич темный, шел за именем последним. Другие мальчишки уже успели получить имена и отогревались у больших костров на поляне перед ликами богов. Он же переминался с ноги на ногу, ожидая, когда придет его черед.

Хорошо, что остальным не разглядеть, как он чуть не до крови прикусил предательски трясущиеся губы. Сам он пытался себя убедить, что это всё от холода, но сердчишко, молоточком бившееся о ребра, не соглашалось с ним. Страшно!

Много раз бродил он по этим тропинкам, собирал ягоды на этих полянах, но нынче всё не так. На берегу было уже почти светло, а в древней чаще всё ещё царила тьма. Шаг за шагом входил он в эту темноту. Вот угас последний отблеск света, проникавший между деревьев. Отсюда уже не было видно берега ручья. Мальчишка огляделся: знакомые до последней иголки ели представали мохнатыми ногами чудовища. Корявые ветви дубов, покрытые снегом, складывались в причудливые картины. Днём он без труда признал бы белку, зайца, лису, разглядел бы ежа, потревоженного лесорубами… Сейчас же можно было различить только светящиеся глаза, пугающие шорохи и рассерженное сопение. Словно духи леса приглядывались к нему, решая: сейчас проучить маленького наглеца, нарушившего их покой, или немного подождать, пока он заплутает в чаще?

А уж когда подал голос филин, торопящийся вернуться с ночной охоты в родное дупло, Любавич припустил во все лопатки. Мальчишке казалось, что за ним гонится крылатое чудовище. Он бежал, не разбирая дороги, пока окончательно не выбился из сил. Только выбежав на небольшую полянку остановился, переводя дух. Здесь тьма немного отступила, а вместе с ней и страх. Да, пожалуй, пройти по тёмному лесу труднее, чем перейти вброд ручей. Собравшись с силами, Любавич двинулся дальше.

Узкая и извилистая, как заячий след, тропинка петляла между деревьев. Мальчишка двигался быстро, и поэтому не чувствовал холода. Хотя из его рта и валил пар. Неожиданно впереди показался неверный красноватый свет. Сперва Ему почудилось, что он прошёл через весь лес и вышел на опушку, откуда видно было восходящее солнце. Но свет становился всё ярче и ярче, повеяло теплом. Любавич сделал ещё несколько шагов, и из-за горбатых сугробов разглядел поляну, посреди которой горел костёр.

Последние ночные тени казалось, тянулись к огню, собираясь под ветвями деревьев, но яркое пламя не пускало их на поляну. Мальчик несмело подошёл к огню, улыбнувшись, протянул руки к теплу, прислушался к трескотне горящих поленьев. Он не сразу заметил, что у костра не один. Человек стоял по ту сторону пламени, и яркий свет не давал его разглядеть. На нём была длинная белая рубаха, вышитая красными узорами. Лицо скрывала берестяная личина.

Мальчишка замер. Сердчишко его, казалось, готово было выскочить из груди от волнения. Перейти холодный ручей – ерунда. Пройти через тёмный лес – страшно, но всегда можно попросить защиты у пращуров. Встретиться лицом к лицу с одним из их воплощений – вот, пожалуй, самое серьёзное из его испытаний. Незримо духи окружали человека везде: дома и у реки, в лесу и в поле – везде были свои хранители. Им оставляли подношения – лоскутки ткани, повязанные на ветви деревьев; краюху хлеба на стерне сжатого поля; свежий веничек и ведерко чистой воды в бане. Но очень редко эти существа из мира нави представали перед людьми. Являлся в одном из своих изваяний Перун. Хромой собакой убегает от людского голоса, огня и железа коровья смерть. Пращур приходит дать имя новому ростку своего рода.