Чирчик впадает в Средиземное море, или Однажды бывший советский пролетарий

Чирчик впадает в Средиземное море, или Однажды бывший советский пролетарий

Марат Гизатулин

Иллюстратор И. А. Меглицкий

Редактор Н. В. Торбенкова

© Марат Гизатулин, 2020

© И. А. Меглицкий, иллюстрации, 2020

ISBN 978-5-4498-8096-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Однажды бывший советский пролетарий…

Вот же ведь как бодро начал, но тут же задумался: а правильно ли я слово бывший перед словом советский ставлю? Может, надо перед пролетарием? А то получается, что этот бывший пролетарий вроде уже и не советский. А какой он теперь? И каким чудодейственным способом вдруг так изменился, что уже и не советский?

Рассказывают, что как-то Михаилу Талю его мама, как приличествует всякой уважающей себя еврейской маме, присмотрела невесту. И, объясняя свой выбор, сообщила сыну, что та – бывшая грузинская княжна. На что сын ей ответил, что княжна «бывшей» быть не может, это всё равно что сказать «бывший сенбернар». И вот мне кажется, что советский человек, как и сенбернар, тоже «бывшим» быть не может.

Ну, да бог с ним, с «бывшим», как и со всем советским. В нашем повествовании это большого значения не имеет.

Плохо другое – я так часто от своего любимого пролетария на себя отвлекаюсь, что боюсь, как бы читатель нас путать не стал – где он, а где я. А мне бы этого не хотелось. Он, в отличие от меня, человек пустой и никчемный. Мне за него просто стыдно бывает порой. Я бы так, как он, никогда не поступал бы, я бы убивал таких ещё до советской власти. Но он оказался сильнее.

Поэтому ещё раз хочу подчеркнуть, что мы с ним совершенно разные люди и ни в чём не схожие. Пролетарий мой, например, брюнет, а я, наоборот – астигматик. А ещё он петь любит, а я больше по балету.

Он обычно, как напьётся, головой о стенку бьётся, как правильно заметил всего лишь шапочно знакомый с моим героем замечательный поэт Игорь Иртеньев. А я наоборот – сижу и плачу, сижу и плачу, неизвестно зачем и почему и даже когда не напился ещё, что успел подсмотреть некий зоркий провинциал из Петушков, стремящийся попасть в Кремль.

А мой герой, прежде чем стену обижать, запевал, как правило:

Я теперь вспоминаю, как песню,Пионерии первый отряд.Вижу снова рабочую ПреснюИ знакомые лица ребят,Красный галстук из скромного ситца,Первый сбор, первый клич «Будь готов!»В синем небе я вижу зарницыЗолотых пионерских костров.

Его за этот юношеский задор однажды аж на праздник детский затащили, но это было уже совсем в другой стране и даже совсем в другой жизни, и ему даже кажется, что и на другой планете. Надо же было так напиться!

Ну так и я же, и Рязанов говорили ему неоднократно: пить надо меньше! Или хотя бы надо меньше пить.

В школе, где учились его многочисленные дети, постепенно и практически безболезненно забывающие русский язык, как-то праздник Хэллоуин случился.

К вечеру на большое поле перед школой съехались папы и мамы со своими чадами. Их машины выстроились в две ровные шеренги, и все багажники смотрели в образовавшееся между рядами пространство метров в пятьдесят шириной. Штук сто авто собралось. Из них выходили окровавленные или с трупными пятнами, но счастливые пассажиры, открывали багажники своих машин, а там – трупы, скелеты, черти, ведьмы и прочая кладбищенская атрибутика или нечистая сила. Но всё так красиво оформлено!

Дёрнул же меня чёрт сюда притащиться, – подумал незадачливый бывший советский пролетарий! – Поддался на уговоры своей молодёжи. И что мне здесь делать, если у меня в багажнике ничего интересного, кроме сломанного велосипеда и очков для подводного плаванья без одного глаза, нет? И сам я одет не по-праздничному – стыдился он – а в обычном своём строгом одеянии, то есть майка, шорты и шлёпанцы. Я же не знал, как у них тут чего делается…

Но его молодёжь, ничуть не смущаясь отсутствием у себя какой-нибудь косы (которой косят) или метлы (на которой летают), или хотя бы выпавшего из глазницы глаза (который весело болтается по всей морде), принялась весело бегать по полю, наблюдая за приготовлениями опытных хэллоуинистов.

Громко играла музыка.

Наконец, все подготовились. Трупы и ведьмы разложили в открытых багажниках среди черепов и расчленёнки какие-то красивые конфеты и пирожные и встали на защиту своего добра. А детишки, вооружившись пакетами, мешками и корзинами, стали бегать по всему полю от машины к машине, с боем добывая лакомства. Хозяева с притворным ожесточением защищали своё добро, но детишки побеждали. И даже трёхлетняя пролетариева лялька, опешившая поначалу, уже через минуту, позабыв про папу и маму, атаковала ближайший вертеп. А через пять минут и вовсе скрылась из виду.

Хохот и визг стояли невообразимые. Учителя в своём буйстве не уступали ученикам.

В общем, весь этот шабаш напугал только нашего бывшего советского пролетария. Даже не напугал, а расстроил. Он недоумевал, несчастный – почему они так неправильно празднуют? Почему не маршируют с гордо поднятой головой и не поют, например, это:

Мы шли под грохот канонады,Мы смерти смотрели в лицо.Вперёд продвигались отрядыСпартаковцев, смелых бойцов.

Или хотя бы это:

Взвейтесь кострами, синие ночи!Мы – пионеры, дети рабочих!

Почему они так безудержно веселятся – и дети, и взрослые?! Почему он никогда не мог так веселиться?

Или мог и забыл? Неужели мог? Да нет, помнит же он, как учили их, что проявление бурной радости – это постыдно. Смех без причины – признак дурачины. Делу время – потехе час. Да и какие там были потехи – где-нибудь за школой, где учителя не видят?

А у этих – сплошная потеха. Они и на уроках веселятся – вместо того, чтобы зубрить таблицу умножения. И учителя вместе с ними веселятся.

Неправильно они как-то детей учат. Меня вот шесть лет в школе и пять лет в институте самым серьёзным образом учили английскому языку, – угрюмился пролетарий – показывали, как правильно прислонить язык к зубам, чтобы произнести определённый артикль thе, – и всё впустую. А эти… Никто здешних детей не учит, как правильно прислонять язык, а они тараторят на чистейшем английском, не задумываясь о зубах.

Неправильно всё как-то… И несправедливо.

– На нашей планете было лучше… правильней, – сказал вслух сам себе пролетарий и не в силах больше справиться с нахлынувшими воспоминаниями и эмоциями бегом поспешил с поля.

Туда, в темноту, подальше от ярких прожекторов и громкой музыки. Чтобы не напугать никого и не испортить праздник своим лицом. А то ведь они, глупышки, ничего страшнее тыквы с дырками вместо глаз и носа не видели.

И слава богу!

Хава Нагила

1

Однажды бывший советский пролетарий был студентом.

В 1980 году у московских студентов были самые длинные-предлинные летние каникулы. Уже в начале мая всех иногородних из Москвы по малым родинам разогнали, а москвичей по стройотрядам рассовать постарались. Чтобы во время Олимпиады эта шелупонь под ногами не путалась.

В те времена у нас страсть как любили и умели устраивать всякие международные форумы, фестивали и олимпиады, чтобы зарубежные гости из окон «Метрополя» или «Националя» могли разглядеть все преимущества социалистического строя перед остальными.

Был, правда, был у всех этих форумов и олимпиад один неприятный побочный эффект – опасность неконтролируемой встречи. Встречи счастливых граждан страны победившего социализма с несчастными гостями из загнивающего ещё пока Запада. Хотя, казалось бы, чего бояться? Это их загнивающие правители, так недальновидно отпустившие свою молодёжь к нам, пусть боятся. Боятся, что увидев все наши прелести, гости, вернувшись домой, позавидуют и захотят у себя сделать такое же или, того хуже, вообще домой возвращаться не захотят. И это бы ничего – мы всех обездоленных рады приютить, но они же, сволочи, пригреваемые на груди, буквально через одного – тщательно замаскированные враги и шпионы. Поэтому далеко от Кремля иностранцев пускать было нельзя, максимум по Золотому Кольцу. А ещё ведь – какая подлость! – замаскированными врагами могли быть даже приехавшие из самых дружественных стран, правителей которых мы усиленно кормили, поили и одевали в знак признательности за дружбу.

Как раз года за четыре до этого я начал слушать радио. Не в смысле «Пионерской зорьки», «С добрым утром» или «В рабочий полдень». И не песенки разные – их мы любили слушать с магнитофона. Катушечного такого, громоздкого, красивого и любимого. Мы все его части специальной фланелькой протирали, смоченной в одеколоне, поэтому он не только сверкал, но и благоухал, как деревенский жених. По радио же мы зачем-то слушали всякие голоса. Не совсем всякие, а исключительно вражеские. Зачем-то слушали. Зачем-то – в смысле потому, что мы знали, что там всё врут, но всё равно хотелось. Чтобы оценить всю низость их падения и нашего величия.

Я был подготовленным комсомольцем и потому слушать их не боялся – на меня госдеп зря деньги потратит. Более других я полюбил «Немецкую волну» – она у нас как-то меньше глушилась, и в определённые ночные часы я с неё даже песенки Булата Окуджава умудрялся на большой катушечный красивый и любимый записывать. Ах да, сказать по сердцу, я специально стал слушать этих мерзавцев, чтобы эти песенки услышать. Ведь на родине ни по радио, ни по телевидению их не крутили. Только из катушечного и благоухающего можно было услышать их, если повезёт где-то найти запись.

Но, оказалось, они там не зря всё-таки деньги госдеповские получали, на голосах этих вражеских. Слушал я, слушал их клевету в ожидании песен, а они нет-нет, да и умудрялись всё-таки по сердцу царапнуть.

Особенно запомнилась передача, где рассказывали про новую книгу основного тогдашнего советского политобозревателя Юрия Жукова. Очень смешная передача была. И с этих пор я радио «Немецкая волна» стал слушать всё больше как источник новостей, а программу «Время» по нашему телевидению как клевету. С программой «Время» получилось особенно легко – они почти не скрывали, что рассказывают не о нас.

Да, Юрий Жуков, был у нас тогда такой политический обозреватель, серийный орденоносец. Не знаю, может быть, только у Рамзана Кадырова орденов сейчас больше или у Аркадия Мамонтова, чем тогда у Жукова. Очень толстый от лубянских харчей и от этого же совершенно беспринципный. Сказать по правде, в те времена у нас все политические обозреватели на Лубянке харчевались, но не все при этом были такими толстыми и беспринципными. Некоторые пытались как-то подмигнуть, и их за это читатели и зрители очень любили и считали чуть ли не диссидентами.

И вот этот Жуков, издававший книги не реже, чем какая-нибудь нынешняя детективистка, выдал очередную. Может быть она «Отравители. Полемические заметки о буржуазной идеологии и пропаганде» называлась? Это мне не помнится, это я сейчас в Википедии посмотрел. И об эту книжонку, конечно, очень тщательно вытерли ноги на «Немецкой волне». Я смеялся в голос, несмотря на два часа ночи. Одна из глав лубянского идеолога, как мне помнится, называлась «Тощая корова капитализма». И эти забугорные злопыхатели от души порезвились тогда над этим названием – дескать, не такая уж она и тощая, Юрий Александрович, не тощее той, от которой вы спецпаёк получаете на улице Грановского. Я тогда не знал ни улицы Грановского, ни спецмагазина на ней. Ну, улицу-то потом я узнал, а вот спецмагазина так и не довелось, к сожалению.

Это было так смешно – препарирование книжонки мелкого, но в то же время тучного мерзавца, что с тех пор я начал более осмысленно воспринимать окружавшую меня действительность. К телевидению всегда был равнодушен, а тут уж и вовсе перестал смотреть. Сегодня-то, с высоты прожитых лет, я вообще думаю, что Зворыкина надо было бы осудить как нацистского преступника за это человеконенавистническое изобретение, породившее мамонтовых и убившее то главное, чем так гордилось человечество – способность мыслить.

Однако, пожалуй, пора вернуться к московским олимпийским студентам. Но не сразу, конечно, сначала я должен договорить про наших друзей и в особенности про врагов.

Так вот, гостей, которых не подозревали в маскировке, в Совдепии очень любили. Про такого писали в газетах, рассказывали по телевизору, говорили, что он сегодня самый прогрессивный и самый талантливый артист, писатель или художник на Западе. Правда и с ними случались осечки – дружим-дружим, а он вдруг в один прекрасный день возьми да и ляпни какую-нибудь недружественную клевету в наш адрес. Ну, например, агрессия против Афганистана ему не нравится. Да, да, вот так прямо мог и сказать, негодяй, которого мы ещё вчера с руки кормили, сердечным другом называли, орденами осыпали! Назвать агрессией временный ввод ограниченного контингента советских войск! И ведь надо же было так извратить смысл понятных слов. Ввод – это же так нежно, аккуратно, чем-то напоминает манипуляцию с клизмой. Тем более – временно! Не навсегда. Кому-то может показаться, что ввод клизмы и ввод войск не совсем родственные действия. А мне это сравнение представляется вполне удачным. Тем более, войска же никто и не вводил, был введен лишь КОНТИНГЕНТ войск, притом ОГРАНИЧЕННЫЙ, а это, согласитесь, совсем другое. Я уж не говорю о том, что это был ограниченный контингент СОВЕТСКИХ войск, и здесь тоже надо чувствовать разницу. Сейчас мало кто уже улавливает эту разницу, но тогда мы её хорошо знали. И чтобы окончательно вывести клеветников на чистую воду, напомню, что весь этот ввод произошёл не просто так, по чьей-нибудь нелепой прихоти, а по просьбам трудящихся, мать их, масс Афганистана! А перед просьбами трудящихся масс любых стран мы никогда устоять не могли, это у нас в крови.

Но у клеветников ничего святого. Вчерашний сердечный друг заходится в фальшивом негодовании, что, мол, не надо мирные кишлаки, кишашие малолетними детишками бомбардировщиками с лицом земли ровнять.

Не сразу оправившись от такого подлого удара, наша пресса начинала сокрушаться, как же это земля носит таких негодяев? Коллеги, которые по близорукости или по долгу службы с ним раньше близко общались, вспоминали, что и прежде замечали, что тот с душком. С женщинами несдержан, к алкоголю неравнодушен… Или, наоборот – к женщинам неравнодушен, а с алкоголем несдержан. Всё равно плохо. Да и исписался он давно, пропил или продал свой талант за тридцать сребреников – вот и логический результат – грязная клевета.

А однажды нам даже удалось одну из западных звёзд – певца Дина Рида заманить к себе не просто в друзья, а на постоянное место жительства. Это было большой победой на идеологическом фронте, ставшей весомым противовесом всякими способами бегущим из страны неблагодарным гражданам. Отдельные безумцы умудрялись даже Чёрное море переплывать, рискуя утонуть или замёрзнуть, – лишь бы насолить бывшей родине. К слову, про способы бегства из СССР был тогда чудный анекдот.

Я вообще-то не мастер по этой части, но попробую изложить суть:

Один еврей получил, наконец, разрешение покинуть СССР. Все мытарства позади – имущество распродано за копейки, квартира отдана государству, награды и почётные грамоты тоже пришлось вернуть. Стоит в очереди на досмотр в Шереметьеве почти налегке – в руках один чемодан и ещё клетка с попугаем. Подходит его очередь, и вдруг выясняется, что попугая вывозить нельзя.

– Как нельзя? – волнуется без пяти минут эмигрант. – Он говорящий, он мне как родной, он у меня прожил двенадцать лет!

– Ничем не могу помочь, – холодно и брезгливо смотрит на изменника родины таможенник, – попугаев можно вывозить только в виде чучела или тушки.

И тут вдруг встрепенулся, казалось, дремавший до этого попугай:

– Пусть чучелом, пусть тушкой, только бы поскорее отсюда!!!

Закончив рассказ про свободолюбивого попугая, я попытался вспомнить, зачем это я в самом начале повествования про каких-то студентов написал, но не удалось, поэтому я лучше про склонного к необдуманным поступкам Дина Рида продолжу, пока и про него окончательно не забыл.

Так вот, приехал к нам навеки поселиться самый что ни на есть натуральный американский гражданин. Не вынес, так сказать, прозябания в обществе голода, нищеты и безработицы. И не какой-нибудь там, а сам Дин Рид! Правда у себя в Штатах Дин Рид, оказывается, особенной звездой не был, но это выяснилось много лет позже. У нас же, в стране поистине равных возможностей, он моментально стал звездой и, в общем, заслуженно – на фоне нашего Кобзона, ласково именуемого в народе Кабздохом, а в частушках просто говном, Дин сильно выигрывал. Но парень очень скоро затосковал, поняв, что погорячился, перебравшись в СССР. Наверное, вспоминал с сожалением, что лишнего стаканца хватил тогда, накануне судьбоносного решения.

Запросился тут Динушка восвояси: не хочу, мол, быть советской звездой, отдайте мне моё разбитое корыто. Но назад-то пути не было. Не могли мы его отпустить из своего лагеря. Не для того столько старались, чтобы лишиться такого козыря в идеологической борьбе. И тогда Динушке позволили переехать в ГДР. А ГДР в нашем лагере была что-то вроде профсоюзного санатория и выигрывала перед Советским Союзом, как выигрывают «Жигули» перед арбой, на которой я когда-то навоз возил.

Правда и оттуда, не из арбы, а из ГДР зажравшиеся граждане почему-то лезли через берлинскую стену, пытаясь покинуть страну «хоть чучелом, хоть тушкой». Поэтому и в Гэдээрии Дин Ридушка снова затосковал. Ничего лучшего предложить ему мы не могли. Была, конечно, ещё Югославия, но уж такая ненадёжная она была – уследить бы, чтобы она сама через берлинскую стену не перелезла. И сладкоголосому соловушке, любимцу чегеваровской Америки ничего не оставалось, как только утонуть при загадочных обстоятельствах под Берлином.

На этом печальная повесть о красивой американской звезде, перепутавшей небосводы, обрывается – я ведь не только томище в ЖЗЛ об этом певце не собирался писать, он вообще появился случайно, и больше, скорее всего, я о нём никогда ничего не напишу.

2

А о чём я напишу? И напишу ли? Но надо попробовать.

Садился-то я писать совсем про другое и сейчас как раз вспомнил, зачем первое предложение в моём повествовании было про студентов. По утрам моя голова работает не так плохо, как потом.

Итак, студентов разогнали, и мой давний приятель, бывший советский пролетарий, в числе прочих тоже скоропалительно выкинулся из Москвы, чтобы не портить столичных видов иностранным журналистам.

Тут надо сказать, что да, непонятно, как уж это случилось, но однажды мой скромный, несмотря на то что гегемон, советский пролетарий неожиданно для себя перешёл в иное состояние. А именно – в студенты московского института. Но эту метаморфозу мы разъясним ниже, если не забудем, конечно.

И вот уже утром третьего мая пролетарский студент, а лучше студентный пролетарий, во дворе отчего дома, отлобызавшись со счастливыми родителями, стоит и наслаждается ласковым весенним, переходящим в суровое летнее, солнышком.

Понаслаждавшись так секунд семь или восемь, приезжий вспомнил, что очень торопится по важному делу. Его ждала самая красивая девушка в городе, с которой они были так долго разлучены, когда в октябре прошлого года ему вдруг вздумалось уехать учиться в Москву.

Вообще-то это не совсем ему, а, скорее, родителям вздумалось отправить его куда подальше. Они устали наблюдать жизнь молодого советского пролетария, поскольку наблюдения эти не радовали.

Так вот, вспомнив о девушке и крикнув родителям, что ему срочно нужно сбегать по важному делу, пролетарий рванулся к калитке.

– Только недолго, сынок! – успели крикнуть ему вслед не успевшие ничего возразить растерянные родители.

3

Сказать по правде, разлука с самой красивой девушкой не совсем уж с октября по май продолжалась. Были, были встречи и в этом промежутке.

И встречи эти как-то скрасили тоскливые московские будни. Ведь Москва бывшему пролетарию понравилась не очень. Холодно, сыро и темно ему показалось. А когда снег выпал, ещё и скользко. Общежитие для студентов нулевого курса находилось на станции Клязьма, и от электрички ещё надо было с полчаса идти, утопая в снегу. Невзрачное полуразвалившееся здание, топившееся углём, разгружаемым самими студентами, тоже настроения не поднимало. К счастью, наш пролетарий в этом общежитии не зажился, прожил полгода и то с перерывами.

И первый перерыв случился скоро. Не успел он ещё как следует устроиться и вгрызться в гранит науки, как издалека пришла весточка от любимой: они всем цехом едут в командировку в Гродно и проездом будут в Москве. Причём, в Москве они переночуют. К назначенному часу новоявленный студент, как на крыльях, полетел на Казанский вокзал.

Пролетарий был бесконечно счастлив встрече с бывшими коллегами и со своей девушкой в особенности. И они, конечно, обрадовались, а старший группы, технорук цеха, ничуть не удивившись, увидев на перроне своего бывшего подчинённого, сказал:

– О, и ты уже здесь! Отлично, поможешь девчонкам добраться до их квартиры. Да смотрите, завтра не опаздывайте, встречаемся на Белорусском вокзале.

Ему даже в голову не пришло, что, может быть, завтра бывшему пролетарию в институт надо. Правда и сам студент забыл на радостях не только про институт, но и вообще про всё на свете. Он попрощался с бывшими коллегами своего пола, а с двумя остальными устремился в метро, подхватив их совершенно неподъёмные чемоданы. Оно и понятно – командировка на целый месяц, вещей много. Понятно-то понятно, но глаза из орбит вылезали от этакой тяжести у бедного худосочного тогда студента.

Квартира была на Полянке, и от метро пришлось ещё долго идти пешком, со многими остановками. Сами обладательницы чемоданов даже приподнять их не могли, не то что нести. Конечно, предполагалось, что мужики сначала девчонок до их квартиры проводят, а после уже к себе поедут, а тут так удачно подвернулся бывший коллега и новоявленный москвич.

Квартиры, а не гостиница потому, что дорого и у министерства для своих командированных специально несколько квартир было в Москве. Ну, как-то добрались до места, пирушку закатили, отметили встречу.

Очень не хотелось, чтобы наступило завтра, но оно наступило. Поезд был вечерний, и ещё было время погулять, прежде чем выдвигаться на Белорусский вокзал. За ночь чемоданы, казалось, стали ещё тяжелей. Подавляющая часть командированных, мужская, уже была на перроне и ждала только их. Мужская часть приняла от пролетария чемоданы и внесла их в вагон.

Обсудили дальнейшие планы, и было решено, что ближе к окончанию командировки в выходные бывший пролетарий сам их навестит в Гродно. От него требуется только купить билет в общем вагоне в одну сторону, это не так дорого, а там его бывший цех сам будет поить и кормить своего студента и купит ему билет на обратную дорогу.

Поезд начал трогаться, и бывший пролетарий полобызался со всеми на бегу, помахал вслед уходящему вагону и загрустил. И зачем он только сюда приехал, в институт этот! Сейчас бы ехал в поезде вместе со своими друзьями!

Снова стало холодно и темно. Единственное, что скрашивало горечь разлуки, – надежда на скорое свиданье.

4

Да, видимо, надо ещё немного назад вернуться, а то непонятно, чего это пролетарские коллеги всем цехом по командировкам разъезжают вместо того, чтобы дома спокойно трудиться. Только бы не забыть потом опять, о чём я собирался рассказать.

А сейчас вернуться придётся на целый год назад от описываемых теперь событий. Тогда пролетарий, ещё не бывший, трудился себе на родном заводе слесарем. Я и сам тогда там же работал, не подозревая, что когда-нибудь он станет моим главным героем.

Вообще-то на этот завод, где всю жизнь проработали мои родители, меня никак не взяли бы по состоянию здоровья. Медкомиссию не пройти, если по-честному. Мне даже в технический ВУЗ путь был заказан, хотя впоследствии и там медкомиссия закрыла свои здоровые глаза на мои нездоровые. Я уж не говорю о водительских правах! Поэтому дружеский совет – если кто-то увидит, что я еду по дороге, сильнее машите руками и подавайте сигналы голосом, чтобы я вас заметил. А лучше сразу бросайтесь в кювет и лежите тихо, пока я не проеду.

Помню, я ещё в школе учился, когда услышал однажды, как родители шушукаются горестно по поводу моего будущего. И где же наш бедненький сыночек работать сможет, и как же он себе жену найдёт. Работать, наверное, в библиотеку его определим, а сможет ли он вообще знакомиться с девушками?