Мы будем вместе. Письма с той войны

Задержало ещё одно обстоятельство: награждают третьим орденом Красной Звезды. Получится не грудь, а млечный путь. Ну и хотелось чем-то оправдать это.

Марина, если можно, пришли фото, с Галкой, или даже с отступником педагогической веры, или с девочками школы, или одну. Буду рад.

Спроси отца, сможет ли он оказать мне содействие в лечении. Что там, я не знаю: ревматизм или ещё какая ерунда. Правда, неудобно пользоваться знакомством, но если я буду лечиться, то хотелось бы избавиться от всей этой гигиены больничной. Натура у меня неспокойная. Ни в медицинские, ни в педагогические нормы я не укладываюсь. А поехать и не полечиться тоже нельзя. Болит при прыгании и резких поворотах.

Ну, надоел я тебе с больничными охами – но учти, что пишу в исключительно грустную минуту, такие бывают очень редко.

Пиши, а я пока кончаю. С приветом, Ган

Для меня это было очень романтично

(из «Бавыкинского дневника»)

…Мы с Ганей начали переписываться. Потом мы от школы отправили ящик с подарками для бойцов ганиной роты (кисеты с махоркой, тетради, книжки, рукавицы и т.п.). Бойцы написали индивидуальные письма с благодарностями девочкам. А тем временем мы с Ганей продолжали переписку и заочно друг другу очень нравились. Для меня это было очень романтично: переписка с солдатом, фронтовиком! Письма я читала вслух домашним, они были остроумные, хоть и с ошибками. Ошибки я исправляла и указывала, как правильно писать. Ганя не обижался…

Глава 1—3. Твоя дружба мне необходима

Кажется, опять в книжность полез

16.1.44

Получил твоё письмо. Ты пишешь, что я «книжный человек». Да, Марина, жизнь столько била меня, столько я видел гадости, что я старался изменить её. Иногда это было донкихотство, а иногда… Да вот ты – моё сочинение. Знаешь, как больно было, когда от тебя не было долго писем. Смешно и глупо. Мне, 34-летнему, влюбиться в мечту, именно мечту, так как ты живая не смогла бы быть объектом моей любви. По годам, психологическому укладу (ведь за жизнь мою грязи ко мне пристало, я не любил её, но… а ты чиста от всего этого). Но факт, что сегодняшняя дрожь, выдавшая мою радость, – это плохой признак. Ну, это ерунда. Я могу не только взять себя в руки, но и за глотку.

Видите, как много я насплетничал на себя.

Да, Марина, жизнь меня не баловала, и, быть может, это спасает меня там, где гибнут мягкотелые. И вот, сидя в грязи, кушая из котелка, я пою и чувствую:

Звени бокалом, жизнь моя,Гори, любовь и хмель…

И дальше:

Эх, только б мне не лечь сейчасВ морозную постель5.

Ты удивляешься, что меня интересует театр. Да ведь, друг мой, навязла в зубах вся эта передряга. Вот вчера я был у подполковника, начальника политотдела. Он вернулся из госпиталя после тяжёлой контузии головы. Узнал, что меня награждают третьим орденом, и позавидовал мне, а я – ему, что он побыл в Москве. Назвал меня дураком и обещал отпустить в Москву здорового. В Москве меня пугает строгость дисциплины. Ведь тут иногда и с генералом курить приходится. А я отвык от строевого тыла. Но постараюсь в Москве сделаться «гражданским». Только, Марина, веди в театр, как ты хочешь.

Получила ли ты мои письма и фото? Правда, я там мало похож на себя, это фото больше подходит в альбом уголовного розыска. Но о наружности хорошо сказано:

За дни боёв я стал их много старше,Сам у себя я на глазах старел,Когда в снегу по пояс шёл на марше,Когда о ствол винтовки руки грел…И ты собой мне заполняла душу.Я сам теперь не вспомню, сколько разЯ с жадностью хотел твои рассказы слушать,Ловить тепло твоих лучистых глаз…И я приду. Дым пороха, махорки,Пыль городов и сказочную дальВнесу на пожелтевшей гимнастёрке,Где орденов багряная эмаль.

Ну, я, кажется, опять в книжность полез. Но что ж делать, если жизнь не так красива, как книги. Маяковский писал:

Надо жизнь сначала переделать,Переделав, можно воспевать…6

Ну что ж, сколько хватает сил, я переделываю, как солдат, наших генералов, а петь, политотдел уверяет, что тоже надо. Ну, заболтался я. А бумаге конец. Но, Марина, запомни одно – твоя дружба мне необходима. Письмам рад и жду их.

Целую Галку. Привет твоим родителям (всё же имён я до сих пор не знаю). Привет Дее. Да хранит меня Аллах от медиков. А тебе я затрудняюсь, чем выразить своё чувство: руку пожать – охать будешь, поцеловать – рискованно, боюсь обидеть, а других способов не придумал. Ганя

Приписка на обороте:

Марина, я забыл, что у тебя слабое зрение, а я пишу мелко и неразборчиво. Прости меня, но хотелось много, много написать тебе. Как бы мне хотелось увидеть тебя, хотя бы на фото. Итак, надо проститься и ждать писем. Пока.

Хочется передать спасибо тем, которые дали тебе возможность легко добиться места в жизни, и не жалей, что тебе с ней не пришлось бороться. Это плохое занятие и неприятное.

Намёки на любовные чувства я безжалостно высмеивала

(из «Бавыкинского дневника»)

…Месяца через три я получила ганину фотографию – маленькую, где он был с двумя орденами «Красной звезды» и маленькими усиками под носом. Выглядел он много старше меня – 34 года – старик! – и меня совсем засмеяли домашние, так как в письмах Гани стали явственно проступать нотки не только дружеские, но и более нежные. Впрочем, все попытки, намёки на любовные чувства я безжалостно высмеивала, да и на самом деле не могла себе представить, как можно полюбить человека, не видя не только его самого, но даже и фото (свою фотографию я послала уже после встречи)…

Быть может, бестолково написано

31.1.44

Дорогой друг,

Ты прочти последнее, быть может,Из всего, написанного мной.Я сегодня вспомнил всё, что прожил,Всё, что видел на земле родной.И сегодня говорю себе я:– Мне неплохо выпало пожить.Я из тех, кто мог бы, не старея,До глубокой старости дожить.Вот и полночь. Дует ветер южный.Есть приказ – с рассветом двинем в бой.С другом долго говорил о дружбе,А теперь поговорю с тобой.Знаешь ты, минута есть такаяВ тишине тревожной, фронтовой,Когда всё невольно вспоминаешь,В жизни совершённое тобой.На рассвете, когда цепью двинем,Когда степь атакой загудит,Я пойду за мир, прозрачный, синий,И средь первых буду впереди.Скоро утро. Скоро солнце брызнет.Как я долго мысль свою ловил…Перед боем говорил о жизни,А случайно вышло о любви.Впрочем, может, это так и нужно.Ты пойми сквозь вереницу слов:Наша жизнь – ведь это дружбаИ отвага в жизни, и любовь.Я иду на бой, чтоб вечно жилиСветлые весенние мечты,Чтоб весёлых юношей любилиДевушки хорошие, как ты.Не беда, что путником случайнымВздумал руки греть у чуждого костра.Снова в путь. Прощай, родная,Незнакомая моя сестра.

P.S. Это ответ на твоё письмо, в котором ты указала предел дружбы. Быть может, бестолково написано.

Жаль, что надежды на будущее слабеют

31.1.44

Лист вложенной тобой бумаги я объясняю, как желание получить письмо. Правда, только что я закончил письмо, в котором пытался оправдаться о переходе границ дружбы (неумышленно). Думал, что теперь ты обидишься, но вот бумага. Ну так, друг мой, морщись, а читай.

Ты утверждаешь реальность своего существования. Напрасно. Я – русский человек, и для того чтобы убедиться в реальности – надо пощупать руками. А пока ты – моё сочинение. И я л… виноват – уважаю тебя за твои письма и острый язычок.

Но судьба моя – быть неприкаянным умником: опять стихи. И если ты начнёшь писать тоже, то я одобряю традицию влюблённых школьников и советую культивировать и дальше для юношей до 40-летнего возраста.

Эх, Марина, ты говоришь, что у тебя бывает паршиво на душе. Напрасно. Жизнь дьявольски хороша. Даже весенняя грязь имеет хороший запах. А ты – прекрасное – да ещё в книгах. Вот ты познай прекрасное в жизни. Вот отрывок, писанный мне моим учителем:

Слушай, я видел в уборной потом:Лужей зловонной скопились отбросы,Щупая землю лучами кругом,Солнце пробралось на лужу полоской.Что за чудесная радуга вдругВ луже зловонной тогда заиграла…Будь же как солнце, певучий мой друг,Всё – от росы на цветах и до кала —Творческой мыслью своей освети,Силою воли с зловонием споря,Радости песен рассыпь на путиНад каплями счастья и лужами горя.

Это стихотворение назвать любовным нельзя, но очень подходит к тебе. Мне когда-то оно помогло.

Да, Марина, пожалуй, я понял бы тебя, несмотря на возраст, но вместо банального соболезнования ты наткнулась бы на жёсткие советы, беспощадные, как правда.

Ты во мне предполагаешь, что я из вежливости могу скрыть правду. Нет.

Да, пожалуй, ты будешь стесняться, рассказывать, как в письмах, но первое время. А потом доверила бы всё.

Жаль, что надежды на будущее слабеют. Отпуск отказали, а идти канючить не могу. Не в моём характере.

Да, Марина, сколько у тебя этих «вдруг»? Вдруг могу только я явиться, а всё остальное будет подчинено закономерности.

О ужас, буду лечиться: на меня нападают приступы философии, а это опасно.

Ну, пока. С приветом, Ганн

А где Галка?

Книгу получил, прочёл и снова без книг.

Не понял: за что ты обиделась?

20.2.44

Милый друг,

Получил обратно своё письмо. Прочёл и… ничего не понял: за что ты обиделась? Ты мне в предыдущем письме написала, что я перешёл линию дружбы и упомянул слово «любовь». Ты обиделась, а я поспешил объясниться. Мне тяжело было терять друга ради неосторожно сказанного слова. Но, слава богу, это кончилось, и мы опять друзья.

А по правде говоря, тебе тяжело было терять друга, ты ходила как в воду опущенная, это плохо.

Ты просишь писать стихотворения, но, мой друг, увы, я не поэт, и лишь в минуты, когда что-либо коснётся моего сердца, я пишу, но это мука. Мало я писал и не люблю писать.

Милая Марина, ты очень безапелляционно опровергла слова моего учителя. Напрасно. Ты говоришь о канализации и прочем, с точки зрения москвички. Но я всю жизнь провёл в дебрях страны, и Москва мне давала лишь зарядку. Любуясь парком, выставками и т. п., я мечтал лишь о том, чтобы перенести это в глухие уголки.

Да, Горький умел…

Радости песен разлить на путиНад каплями счастья и лужами горя.

Вот тебе «Страсти-мордасти» – прочти их, чувствуя себя продавцом кваса, желающим перевернуть социальные устои. Прочти его «Рождение человека»… Ты не мать и вряд ли поймёшь эту поэму любви к человеку. Прочти «Старуху Изергиль», да всё это разве не радуга в испарениях зловонной лужи, от которой благовоспитанная барышня, отвернулась бы и, осторожно подняв края юбочки, перешагнула лужу. А можно видеть в этой грязи отражение звёзд: любовь, материнство, смелость.

Нет, Марина, мне недёшево досталось право судить так, и я вижу красоту сейчас вот в этих солдатах, я слышу певучесть и лирику сквозь мат, любовь сквозь похабщину. Да, я боролся с этим зловонием, но не покрывал его радужными пятнами. Я знаю, что на этой почве может вырасти всё красивое.

Меня удивляет, что у тебя иногда проскальзывают нотки пессимизма. Марина, а ведь я начал борьбу без образования, без поддержки, без перспектив. Не я, а мы – комсомольцы 20-х годов. Марина, я забыл, какого ты года рождения? Знаю, что ты очень молода против меня. Я – 1910. Но в 1916 году уже работал в пимах7.

Но, милый друг, не думай, что твоя наружность сможет играть роль в нашей дружбе. Мне важны твои письма, ум, а не внешность. Так что пришли фото. Ведь я послал, и не из лучших, без «надежд понравиться». Не говори, что нет у тебя фото. Ведь ты в Москве, а там есть хотя бы пятиминутки.

Помни, что ты обидишь меня, если не пришлёшь.

С горячим приветом Ган

Целую Галку.

Нет, друг мой, молчать не поможет

25.2.44

Здравствуй, мой сердитый друг!

Замолкла. Вернула письмо, отругала и замолкла.

Ну нет, друг мой, молчать не поможет. Ты что это посадила меня на «сухой паек», заставляя перечитывать старое письмо, где ты так отругала моего учителя, и напрасно? Всё-таки радуга хороша и в луже, но лужа безобразна. Марина, напиши, получила ли ты моё письмо твоим девочкам. Как твоё вступление в партию? Как здоровье отца? Что делает Дея? И почему не пишет Галка, или она, как и «тётя», сердится?

Хотел возвратить «Батыя», но он попал к медикам, а ведь это такой народ… Виноват, около тебя тоже есть медики…

Тебя удивляет появление на сцене Котельнической набережной. Это квартира моего бывшего боевого, а вообще лучшего друга инженера Макарова, где хранятся мои бумаги, где ждёт меня мой боевой друг. Это, в случае приезда, будет моей квартирой.

Ну, пока. Жму руку. Ган.

Добьюсь, мы увидимся, но вряд ли сумеем долго говорить

3.3.44

Добрый день!

Моя маленькая, глупенькая, строгая и придирчивая, но милая подруга.

Тебя волнует моё молчание? Но мой друг, не было ни одного письма, чтоб я на него не ответил. Для этого я нахожу время, место и… бумагу. Но вот когда ты молчишь, то мне лезут разные мысли в голову. Я думаю, уж не написал ли я что-либо, что могло обидеть тебя. Ведь ты у меня обидчивая. Один раз уже сумела рассердиться на меня за постороннее слово, так пуганая ворона писáть боится. Видишь, какой я трус.

Но, когда я прочёл слова: «Ган, милый, ты, очевидно, не представляешь, насколько тревожусь я за тебя», – ребята думали, что я сошёл с ума, так как глупая улыбка расплывалась по лицу (глупая, потому что не было никаких причин улыбаться).

Так вот, Марина, нет ли постановления о том, чтоб маленькие глупенькие девочки оказывали уважение к взрослым и серьёзным (умным) людям и писали им чаще?

Моя милая девочка, да разве я не рад бы приехать в Москву, разве я не делал всё (не нарушая гражданской совести и солдатской чести), чтобы вырваться! Но будь уверена, что я добьюсь, и мы увидимся, но вряд ли сумеем долго говорить. Приеду дня на 2—3.

А пока пиши мне свои «скучные» письма. Если можно, вышли «Чингиз-хана» или «Кому на Руси жить хорошо».

Ты пишешь, что переписка никогда не заменит живого слова. Кто мог в этом сомневаться, но если нет живого слова, то чем плохи консервы дружбы? Вот жаль, НКО8 не догадалось обеспечить нас такими консервами, а ты выдаёшь их со скупостью, достойной пушкинского рыцаря.

Ты любишь спорить и надеешься испробовать это на мне. Но если я, покорный тебе, буду на всё отвечать согласием, то лишу тебя этого удовольствия.

Ты хочешь встречи, а может, я неразговорчив, глуп и туп; а может, я нахал; а может… но время покажет, что может.

А всё-таки: жди.

Ты думаешь, что в боях мне нет времени. Нет, я отдыхаю, лечусь, и конца покамест не видно.

Но думаю отдохнуть или побывать в Москве.

Сейчас много пишу, печатаюсь в газете. Но вот сегодня взялись за меня: один из писателей взял у меня один из эпизодов для «Огонька», сфотографировали. И вот обнаружишь мою фото-физиономию вместе с порядочными людьми.

Спокойной ночи, моя девочка.

Твой друг Ган

Жду писем. Они благотворно подействовали на меня, и доктор прописал мне их принимать ежедневно, но в аптеках этого лекарства нет, а ты даёшь слишком маленькие дозы.

Часть 2. Ты мой далёкий огонёк

Глава 2—1. Да была ли Москва, счастье, любовь и свет?

Мне и в голову не приходило, что такая встреча возможна

(из «Бавыкинского дневника»)

…13 марта 1944 года я собиралась на отчётно-выборное комсомольское собрание (в то время комсомольская учительская организация была общая для всех школ района, а я была член бюро). У нас дома на Клинической улице ещё была печка-плитка в большой комнате. Я нагрела воды, вымыла голову, и в это время соседка, Вера Ивановна, сказала, что меня спрашивают. Вышла в коридор, в дверях стоит старшина с усиками, в длинной шинели, и спрашивает: «Марина Гиндина? Очень приятно. Я Ган Кротов». (Забыла написать, что мы через два-три письма перешли на «ты», и он подписывался «Ган», а я «Марина»).

Я оторопела. Господи! Не может быть, мне и в голову не приходило, что такая встреча возможна, но усики! Это, конечно, мой адресат. А мне надо идти, и голова мокрая, как назло.

Я протянула руку и прошептала: «Здравствуйте». – «А в письмах мы были на ты». – «Ну, здравствуй». Привела его в комнату. Дома никого не было. Мне через полчаса надо было уходить. – «Если хочешь, вот чайник горячий, пей чай, а я пойду оденусь», – не очень гостеприимно предложила я.

Честно говоря, я очень растерялась. Ведь эта переписка была для меня совершенно абстрактной, как если бы я писала Евгению Онегину или Шерлоку Холмсу. Если бы я увидела в дверях Дон Кихота или принца и нищего, впечатление было бы примерно такое же. Ганя существовал для меня только как литературный герой, я не могла вообразить его существующим реально.

Но так или иначе, я оделась и заявила, что должна спешить, а он, если хочет, может меня проводить. И он пошёл меня провожать, храбро взяв под руку. Тогда я была такая, как на старой фотографии, где я в зимнем пальто и в меховой шапочке.

На собрание он меня проводил, и мы договорились, что он придёт в школу.

На другой день я привела Ганю в школу, где собрала пионерский актив (штаб дружины) в библиотеке, и он два часа рассказывал о войне, с юмором, словом, очаровал всех девочек. Эти рассказы меня очаровали, да и манера рассказчика была полна юмора и ещё чего-то, что не могу назвать другим словом, кроме французского «шарм» (обаяние). Договорились о следующей встрече… На «ты» мы были ещё в письмах. Тяжеловесное «Ган» заменили на «Ганя» (я поинтересовалась, как его в детстве звала мать).

Договорились назавтра пойти в кино. Я не удержалась и что-то съязвила по поводу его дурацких усиков. Когда мы пошли в кино «Ударник» смотреть фильм «Кутузов», Ганя уже сбрил усики, а он их носил с шестнадцати лет.

Чтобы пройти к кинотеатру, мы должны были несколько раз пересекать улицы (от метро «Библиотека имени Ленина» и по мосту). Ганя не признавал официальных переходов, которые обозначались металлическими кружками-пунктиром на мостовой. Он шёл по оптимальной прямой, не обращая внимания на поток машин, очень уверенно, отстраняя рукой наезжавшую на нас машину. А я была воспитана в строгих правилах и всегда боялась милиции и вообще что-нибудь нарушить. Я его тянула к переходу, а он возмущался и говорил: «Как вы здесь, в Москве, привыкли по гвоздям ходить».

Вернувшись домой, мы застали у дверей Лёню Ольшанского, который тщетно пытался дозвониться, так как электричества не было. Лёня по старой дружбе чмокнул меня в щёку, и мы пошли пить чай. На столе горела самодельная карбидная лампа9 (не знаю, что такое «карбид», но горел как свечка). Лёня читал стихи, но когда прочитал пародию на симоновское «Жди меня», Ганя вдруг встал и ушёл: это стихотворение было для фронтовиков священным заклинанием…

Март стал для меня лучшим месяцем жизни

17.3.44

Да, сбылося речённое тобою: я в комендатуре. Но странно: не чувствую ничего ни обидного, ни досадного. Удивил патруль. Да и что может нарушить сказку сегодняшней ночи?

Сказка о том, как Ганюшке-простачку блеснуло яркое солнышко из тёмных очей, согрело теплом неожиданного счастья.

Муся! Неужели это правда? Или это шутка? Тогда это жестокая шутка, а этого я не заслужил. Правда, я ничем не заслужил и твоей ласки. Муся, проверь себя… и если это влеченье минуты, то скажи мне, иначе мне будет невозможно потерять тебя.

Вот и сейчас матерщина возбуждённых офицеров пролетает мимо. Я, вопреки твоему приказанию, – с тобой. Я вижу тебя спящую, я глажу твои волосы, вижу твоё спокойное лицо – ты спишь. Я готов тихонечко спеть тебе песенку Левко из «Майской ночи». По-моему, Левко не повезло, что лучшую ночь он дотянул до мая. Я опередил его, и март стал для меня лучшим месяцем жизни.

Муся, но пойми, как тяжело мне будет потерять тебя. Прошу, подумай и учти. Это будет жестоким ударом. Нет. Эти мысли я покамест выкину из головы.

В настоящее время я счастлив.

Это – всё. Это свет и тепло, которые будут сопутствовать мне в боях.

До этого я играл в прятки со смертью, а сейчас играю в догонялки со счастьем.

Нет, я не могу писать. Целую тебя.

Твой Ганя

Москва, комендатура

Фантастический был вечер, и закончился он фантастически

Из «Бавыкинского дневника»:

Когда Ганя приезжал в Москву, мы ходили в театр, а иногда к его знакомым по довоенной жизни.

Однажды вечером (1944 г.) мы поехали в писательский дом, напротив Третьяковки, – в гости к Семёну Калабалину10. Это один из первых воспитанников Макаренко. В «Педагогической поэме» он фигурирует под фамилией Карабанов. Ганя, оказывается, работал с ним около года в детском доме и очень подружился с ним.

Лифт не работал, мы вскарабкались на девятый этаж, где была квартира Макаренко. Я поднималась туда с трепетом. Его самого в это время уже не было в живых, а в квартире жила его жена.

Этот вечер я запомнила на всю жизнь.

С Ганей они встретились, как старые друзья. Семён Афанасьевич оказался мощным человеком, с крупной седеющей головой. Со мной держался так, как будто знал давным-давно. В книге он симпатичен, а в жизни просто обаятелен. Высокий, смуглый. Глаза чудесные. Весёлый.

Познакомилась я и с женой Макаренко – Галиной Стахиевной.

Калабалин рассказывал, как воевал в партизанском отряде в Югославии, попал в плен, как фашисты перебили ему кости рук ломом, но он чудом остался жив, бежал. Он подарил Гане свою фотографию, где снят с приёмным сыном, лётчиком (впоследствии погибшим). На фотографии написал: «Другу-человеку по работе над человеком».

Фантастический был вечер, и закончился он фантастически.

Это было время салюта. Во время войны салют давался в честь взятия крупных городов или завершения крупной операции. Части, участвовавшие во взятии данного города, получали названия – например, Харьковская, Смоленская дивизия и т. п. В этот вечер салют был в честь взятия Винницы, как вспоминал потом папа, или Орла и Белгорода, как помнится мне. Обычно мы выходили смотреть салют на улицу. Давали залп из 20-и, 24-х, 30-и орудий, установленных в разных местах Москвы – в частности, на Ленинских горах, рядом с теперешней станцией метро «Ленинские горы» (тогда её не было). После каждого залпа из ракетниц (вроде пистолета с толстым стволом) выстреливали специальные гильзы с ракетным зарядом. Он взлетал высоко в небо и рассыпался звёздочками – красными, зелёными, голубыми. Люди, стрелявшие из ракетниц, стояли на крышах высоких зданий по всей Москве. Ещё с первых салютов сложилась традиция, что мальчишки на улицах после каждого выстрела кричали «ура!» и бегали искать пустые гильзы. Потом как-то привыкли, а сейчас мальчики не помнят первых салютов, да и называются они сейчас просто праздничным фейерверком, и из орудий не стреляют (кроме, кажется, Дня Победы), и «ура» не кричат.

В этот необычайный вечер у Калабалина мы смотрели салют с балкона, который выходил в сторону Кремля. Видны были пушки, стоявшие во дворе Кремля, за Москва-рекой, и виден был даже огонь в дулах при выстрелах, хоть они и были холостые. Россыпь разноцветных ракет виднелась далеко, по всему небу. И залпов было много.

Не могу представить, есть ли ты или всё это снилось

21.3.44

Милая черноглазая Муся!

Я дома. Словно из сказочного мира я упал в яму: грязь капает с настила, под подстилкой нар хлюпает вода, на полу под хворостом лужа. Да была ли Москва, счастье, любовь и свет? Ещё тяжелей. И ты – чистая, красивая – становишься снова далёкой, нереальной мечтой. Я не могу даже представить, есть ли ты или всё это снилось мне. Надежды на отпуск в Москву исчезли безнадёжно. Оказывается, через полчаса был отменён приказ о моём отпуске, а я уже уехал, иначе я так остался бы без отпуска. Получил твоё письмо и фото – милое, дорогое лицо, но без очков, и неподвижное равнодушное лицо не даёт мне представления о тебе, о которой я помню.

Но как тяжело! Испытав счастье, потерять его и готовиться к смерти.

Мне в этой грязи кажется, что я не имею права на твою любовь, на тебя – чистую, умную.

Прочёл твои письма, тяжело было читать их. Ты многое там написала того, что я сейчас спокойно читать не могу. Ну ладно, буду ждать встречи, выполнять приказ Калабалина.

Снова нарастает грязь. Мне думается: смогла бы ты поцеловать меня вот такого?

Мусёнок, я ещё чувствую свежесть твоих губ, нежность и ласку.

Тяжело и досадно.

Но люблю и буду жить ради этой полноценной любви: со свечами и алтарём, с сыном и работой.

Твой Ганя, скучающий вдали

Продолжительный и радостный разговор с Абрамом

21.3.44

Моя милая, ласковая, нежная. Я ещё сплю. Хотя обстановка ощутительно напоминает о себе. Но что обстановка?