Играй, не знай печали

Адель Хаиров

Играй, не знай печали

© Татарское книжное издательство, 2019

© Хаиров А. Р., 2019

Рассказы дачника

Всё бережно сложено в чашу вечера.

Антуан де Сент-Экзюпери, из романа «Цитадель»

Моё сдобное детство

На дачной веранде за круглым столом сидели три сестры и подносили к губам тёмно-зелёные пиалы с золотыми ободками. Тульский самовар «Баташев и сыновья» пел тюркскую песню и отражал их раскрасневшиеся лица с надутыми щеками: старшая Марьям, средняя Уммугульсум и младшая – Альфия.

В вазочке крыжовенного варенья завяз пропеллер осы. Шмель отяжелел и уже не мог оторваться от липкой лужицы. О чём они говорили, меня мало интересовало. Наверное, сплетничали. Я таскал конфеты «Птичье молоко» и кубики чак-чака – для своих друзей, засевших в малине с луками и томагавками.

Однажды я увидел, как моя давани[1], Уммугульсум Ибрагимовна, ела астраханский арбуз… с солью! Брала истекающий сахаром ломоть, вытряхивала чёрные семечки прямо в окошко и посыпала его крупной солью. На это было даже противно смотреть. Но, как объяснила сама бабушка, в Самарканде, где она долгое время проживала, так делали все.

Помню, как приехал издалека её младший сын со своей невестой Лидой. Он был военным и мотался по гарнизонам. Пошуршал бумажным пакетом и торжественно выставил на стол трёхлитровую банку красной икры. Явно хотел удивить. И тут в ответ откуда-то из-под вафельной салфетки вдруг материализовалась трёхлитровая банка… чёрной осетровой икры из бабушкиных закромов. И его мягко пожурили: «Ты забыл, мы же не едим красную». Думаю, если бы дядя Зуфар – стройный советский лейтенант, приехал с татаркой, то бабушка была бы рада даже щучьей икре!

Пища на нашем столе была очень жирная, калорийная, много мучного, сдобного. На плите в огромной кастрюле булькала шулпа[2] из баранины, один запах которой уже насыщал. Если рыба, то только огромные лещи, жаренные в масле до золотистой корочки. Каждый день лакомились сладкой выпечкой. Пекли медовые коржи и смазывали их кремом из сгущёнки. Чак-чак, баурсак, медово-ореховая пахлава, песочное рассыпчатое печенье… – всегда громоздились в фарфоровой глубокой вазе. Из новомодных делали многоэтажный торт «Наполеон».

Сёстры своим вкусам не изменяли, воздерживались только на Рамазан, и покидали этот свет нехотя, друг за дружкой, когда им было уже за девяносто.

…После раскулачивания (семейное предание гласит, что у прабабушки какой-то рьяный чекист вырвал серёжки из ушей, не дожидаясь, когда та их снимет) и ссылки на хлопковые поля Узбекистана большая семья обосновалась в Самарканде. Шло время, закончилась Великая Отечественная война, и сёстры на свой страх и риск вернулись в Казань. Купили в Старотатарской слободе деревянную избушку рядом с «родовым гнездом» – двухэтажным кирпичным домом, в котором теперь разместилась контора макаронной фабрики. Жили тихо, скрытно, никому не рассказывали, что ати[3] был родом из Стамбула, по фамилии Муштаки, что в Казани он торговал мехами и тканями.

Здесь и женился на знатной татарочке, бренчащей монетами в тяжёлых косах, породнившись с родом Мамяшевых.

Вернулись они другими – оузбеченными. Стали менее суетливыми, более плавными.

Давани готовила в саду на костре в большом закопчённом казане настоящий узбекский плов с жирными кусками баранины и нарезанной соломкой морковью. На кухне она всегда была перепачкана мукой, даже дверные ручки у нас были в тесте. С помощью волшебной скалки рождались пушистые пироги – мясные, рыбные, капустные, тыквенные, с курагой, чёрной смородиной, малиной и вишней. Помню, какой у неё зимой получался пирог с начинкой из варенья-пятиминутки, где каждый слой теста, как сладкий полупрозрачный пергамент, можно было легко «перелистнуть» или скатать в трубочку. Таких пирогов я больше ни у кого не встречал.

Нож быстро-быстро стучал по доске, и прямо на глазах вырастал невесомый холмик лапши. Иногда давани начинала крутить в руках горячую косу карамели – разминать её и тянуть в разные стороны. После чего на столе появлялись тающие во рту белые колпачки калевы.

Дома всегда было полно еды. Постоянно приходила близкая родня, дальняя и «седьмая вода на киселе», заглядывали знакомые, соседи, и застолье не заканчивалось.

Но это не было бездумным набиванием пуза. Обеденный стол красиво сервировали самой лучшей посудой, которая сверкала в буфете. В отличие от шумной и безалаберной пирушки, где гости курят и пьют вино из щербатых стаканов, а по ногам лупит сквозняк, у татар всё иначе. У них в тепле и уюте происходит негромкое общение, ухаживание за старшими, и какое-то незаметное, как будто бы стеснительное поедание вкуснейших блюд.

Вино у татар никогда не торжествовало на столе, только – чай. Байховый чёрный, цейлонский или индийский «со слонами» на пачках, по всем правилам заваренный в фарфоровом чайнике. Если мужчины и пропускали граммов пятьдесят водки, то украдкой, где-нибудь на кухне. Вообще-то уж лучше пахнуть луком и чесноком!

Сколько лет прошло, но в моих ушах – не зря их ещё называют «ушными раковинами» – звучит голос давани, которая, раскатывая тесто, слушала радио и тихонько подпевала Тахиру Якупову. Песня называлась «Су буйлап» («Вдоль по реке»). Как-то шёл я по Старотатарской слободе и услышал эту песню. Помню, был февраль, снег мёл такой мелкий-мелкий, как мука, просеянная через сито, превращая низкорослые купеческие домики в торты и пирожные. Песня неслась из окна второго этажа, в котором спелой тыквой светился абажур. Вдруг на шторе проступил женский силуэт – и тут к певцу присоединился тихий голосок. Мне показалось, что своими мечтами женщина уносилась далеко-далеко – на голубой палубе белого парохода, плывущего в Астрахань.

За бортом бежит река и обрызгивает капельками пассажиров. Чернобровый Тахир в белоснежной рубашке с коротким рукавом, облокотившись о перила, с грустью смотрит на берег. Речной ветер, взъерошив кудри, уносит его песню куда-то кому-то…

Мне захотелось зайти в тот дом…

Я вырос на той волшебной бахче

Бабушка будила меня часов в шесть. Я завтракал с закрытыми глазами. Мы садились в полупустой троллейбус у кинотеатра «Победа» и ехали на окраину Казани в посёлок Борисково. За окном хмурые дворники подметали солнечные зайчики, загоняя их в совки. Полусонные прохожие отскакивали от хамоватой метлы, которой дяденька в грязном фартуке размахивал как косой, а девушки с визгом пробегали под струёй, бьющей из шланга сверкающими горошинами.

По дороге на дачу

Я заглядывал в слепые глаза купеческих домов. Пока стояли на светофоре, успевал разглядеть загогулину на карнизе, фигурно выпиленную из дерева, заржавевший в дождях флюгер, захламлённую террасу, где раньше посвистывал самовар, опоясанный баранками с маком…

Потом появлялся строй подтянутых сталинок, здесь уже жили совсем другие люди, освобождённые от груза прошлого и старых вещей. Я видел, как бронзовый атлет крутит мельницу на балконе, а на него с фасада поглядывает гипсовая физкультурница с веслом.

За прогрохотавшим над головой железнодорожным мостом начиналась стройная ограда с колоннами, за ней тонким лучом в небо била золотая игла Казанского ВДНХ. Троллейбус неспешно шуршал по пустой дороге. Танк с постамента разворачивал на нас дуло, но он был свой – не бабахнет! Жёлтые казармы с бегающими солдатиками по кругу оставались позади и вдруг за изгибом поворота ослепляла вспышка – это сияло расплавленное серебро за плакучими ивами. Деревья осторожно входили в воду, и у них вспыхивали кончики распущенных волос.

Нос вспоминает

Выгружались на конечной, ловили попутку – какой-нибудь пыльный ЗИЛ, который подбрасывал до поворота. И отсюда по шпалам узкоколейки направлялись к заветной даче. Бабушка тащила пластмассовые корзины со снедью, я – бидон с молоком или яйцами. Шли мимо бесконечного забора пивзавода, откуда вырывался на просторы пьяненький ветерок. Спускались на просёлочную дорогу, и там нас иногда подбирала какая-нибудь телега, бредущая в посёлок.

Мой нос многое помнит. Нет-нет, да и появится в ноздрях дурманящий запах бензина из кабины грузовика, острый солярочный – от шпал и придорожной травы, сладковатый – от пивных дрожжей, горячий хлебный – от потной лошади.

Но вот мы оказывались у голубой калитки садового товарищества. За ней обрывались дорожные запахи и тебя начинали обволакивать сотни всевозможных туманов и ветерков, которые текли из садов гурьбой наперебой…

Я видел, как одни из них вздымаются самоварным дымком к бирюзовому небу, другие стелются по росной траве, третьи виснут на плечах, как пёстрые ленты, и тянутся к нежному горлу. Можно было часами ходить по садовому товариществу и «разглядывать» носом!

Вечерами я любил гулять по аллеям и изучать домики. Вот в этом ярко-зелёном с верандой на одно кресло-качалку живёт пенсионерка, влюблённая в мальвы. Она и сама в пурпурной панамке, как старая мальва! Её цветы на длинных стеблях высовываются за ограду, чтобы клюнуть какого-нибудь дачника в темечко. Напротив в полуразвалившейся халупе ощетинилась крыжовником злая старушенция. Я как-то подкрался и набрал полную бескозырку маленьких зелёных арбузов, но она засекла-таки и погналась за мной, щёлкая костлявыми коленками. Я юркнул в какую-то щель…

А в теремке необычной конструкции – с крышей до самой земли – проживал чудак, он выращивал кишмиш и дыни. У калитки рос огромный грецкий орех, а под грушей висел гамак из рыболовной сети.

Мне кажется, что садоводы в те годы были более поэтичными. Огурцы и помидоры не заслоняли им театрально растекающийся по крышам закат. По вечерам они, как купцы, любили долго чаёвничать на веранде, пробуя ложечкой всевозможные варенья и джемы. Угощались сладкими пирожками. Пробовали вишнёвую наливку из липкой бутылки с мумиями ос.

…Мы подошли к своей голубой даче с тыльной стороны. Осталось только отомкнуть амбарный замок на дверце, сделанной из спинки железной кровати, чтобы пройти на участок.

– Салям-элейкум! – кричит моя бабушка соседу.

Джапар-абый[4], помешивая черпаком в тазике варенье, поднимает заплаканные от дыма глаза и машет рукой, подзывая. Бабушка посылает меня к нему с кружкой. Он накладывает тёплую фиолетовую пенку до краёв, и мы с бабушкой пьём чай, макая куски белого пшеничного хлеба в кружку. Губы у нас фиолетовые. Их хочет поцеловать оса.

Индийский слон

Мой дядя, студент КАИ, из подручных средств собрал ламповую радиолу и назвал её по первым буквам своего имени – «ЗУФ-1». Он, как радист, сидел в наушниках и гулял по ночному эфиру. Рядом с радиолой лежала стопка граммофонных пластинок в конвертах. Бабушка в минуты лирического настроения ставила татарские песни и подпевала.

Мне нравилась музыка к индийскому фильму «Миллион рупий». Я мог слушать её бесконечно. Прикрывал глаза и воображал, как въезжаю, покачиваясь, на огромном слоне, украшенном цветочными гирляндами, в какой-то город с золотыми буддийскими храмами и буйной зеленью. Жители машут мне с балконов и крыш. Они осыпают меня лепестками роз. Всё это было так правдоподобно, что я ощущал, как трёт шею жёсткий воротничок золотого камзола, как мне завидует с забора какой-то мальчик-индус, как пахнет розами и кислым потом от слона.

Когда осенью дедушка повёл меня в Казанский зоопарк и я там впервые увидел старого слона, отгороженного от публики гвоздями остриями вверх, то я его узнал… Он меня тоже. Слон коснулся хоботом, как клюшкой, полосатой антоновки, которой его угостили, и покатил её мне.

Игра с солнцем

Дедушка соблюдал режим, после обеда он укладывался на часок. Мне тоже стелили, чтобы я ему не мешал. У меня была своя детская раскладушка. Я ложился под лёгкой тенью яблони и притихал. Иногда засыпал, но чаще тихо мечтал. Луч солнца находил дырку в листве и начинал играть со мной. Он ползал по лицу и слепил. Сквозь щёлочки я видел апельсины вместо антоновки, потом огромная стрекоза закрывала мне глаза дрожащим крылом – и я смотрел на мир, раскрашенный витражами. Она улетала, пощекотав мне нос, и тут же появлялся мираж – город, объятый пламенем. Жар обжигал мне веки, я начинал плеваться, чтобы потушить дома и мечущихся людей.

Сонное одеяло

Вечером спальня дедушки становилась похожей на соты, полные мёда. Она была в глубине дачи и солнечный свет отыскивал её только на закате. Заливал полностью и стоял. В шкапчике слипался кулёк лимонной карамели, которую дедушка держал, чтобы поощрять меня за помощь в саду. Выдавал одну-две конфетки в липких жёлтых обёртках. Но я быстро прознал, где он их прячет, и стал незаметно сам себя награждать.

Я тихонько затворил за собой дверь и стоял, прислушиваясь к тишине. Где-то гудел отяжелевший от пыльцы шмель, на гамаке паутины всхлипывала бабочка. Её лимонные крылышки показались мне фантиком, в который было завёрнуто тельце.

Засунув за щёки две карамельки, я увидел дедушкино лоскутное одеяло. Оно было бежево-шоколадное и такое сонное на вид, что как только я коснулся лбом его батистовой пухлости, то сразу же заснул, пуская сладкие слюни.

Недавно я услышал рекламу турецких одеял: «Пуховое из батиста, лёгкое, очень мягкое, как облако. Прекрасно принимает форму тела, нежно окутывает его. Идеально подойдёт детям и нежным барышням с чувствительной кожей».

Именно таким и было дедушкино одеяло!

Грустные картинки

На белой двери в спальню дедушки, после того как он ушёл в мир иной, я нарисовал синим карандашом четыре портрета одного и того же человека. Это был вымышленный герой. Вот он ещё подросток – в вязаной лыжной шапочке, видимо, собрался покататься. Под ним следующий кадр: мальчик превратился в усатого мужчину в строгой шляпе. Ниже: он уже бородатый пенсионер с грустными глазами. Следующий образ – сгорбленный старик с палочкой. И почти у самого пола – череп и кости, всё, что от него осталось. Взрослым не нравилась эта картинка. Маленький мальчик должен рисовать маму, домик и солнышко.

Неудавшийся побег

Однажды, когда мы шли с бабушкой по дамбе, я увидел цыганский табор, расположившийся в низине. На ветках сушилось пёстрое бельё, на костре кипел чёрный казанок, дети резвились, как кутята, чуть в сторонке на складном стульчике, как на троне, восседал седой цыган в широкополой шляпе и пускал дымок. Он наблюдал как бы со стороны за происходящим, а когда что-то говорил, то его рот начинал сверкать золотом. Все замирали и слушали. У женщин даже монетки в косах переставали бренчать. Запах мясной похлёбки защекотал мой нос, и я проглотил слюну.

Через день, когда мы шли той же дорогой, табора уже не было. Ветерок раздувал золу погасшего кострища и гонял бумажки по вытоптанной лужайке. «А куда ушли цыгане?» – спросил я бабушку. «Туда! За кордон…» – махнула она рукой за горизонт. И мне страшно захотелось «за кордон», который начинался на стыке леса и неба, за сиреневой акварельной полосой, похожей на след беличьей кисти по пузырчатому ватману.

Я подговорил девочку-соседку, которая тоже хотела посмотреть на этот загадочный «за кордон», и мы принялись плести из ивовых прутьев машину. Пока она возилась с кузовом (получалось что-то вроде большой двухместной корзины), я сделал из алюминиевой проволоки ключи от ещё несуществующей машины. Они болтались на цепочке у меня в руке, и я был очень доволен.

Осенью в детсаде я подбил на побег двух приятелей. Уговаривая, показывал им картинку с цирковым львом Бонифацием под пальмой. Отлавливали нас по очереди. Чтобы меня не узнали, я надел картуз задом наперёд и пошёл прихрамывая. Но мою уловку быстро раскусили.

Встреча с молнией

Помню молнию вблизи. Мимо пробежал испуганный дождик, потом дачный посёлок стали обстреливать пушки из чернильных туч. Заряжай, пли! Косые струи пахли свежим огурцом, они избили флоксы и помидоры. Даже пики из алюминиевых трубок не помогли. Мы с приятелем с испуга залезли на старую иву. Но снаряды били всё ближе – сначала ржавый столб электросети мелко задрожал и покрылся инеем, затем вскипела железная бочка водонапорной башни. Стоял гул, запахло морозом. Следующей целью должна была стать наша одинокая ива. Мы дрогнули и попадали вниз. И тут же дерево в четыре обхвата детских рук треснуло от вошедшего в него лезвия. Молния была ярко-синяя, холодная, как средневековый меч. Нас расшвыряло от взрыва.

Выглянуло солнце и земля запарила. И вдруг мы увидели голый ствол ивы. Она дымилась, и весь склон был усеян узкими листочками с её поверженной головы. Взрослым ничего не сказали. Наврали, что прятались от дождя на чердаке.

В меду заката

Летний вечер, ясный, как стакан сладкого чая с лимоном. Я тоже, как ложечка, перестал звенеть. Затих, задумался. Наблюдаю, как закуток сада, где ещё шпарит солнце, тихо наполняется мёдом. На дачный домик наползает сиреневая тень. Флоксы, примятые ливнем, принялись поднимать растормошенные головы. Вижу, как лепестки превращаются в белых бабочек, которых клюют длинноногие фламинго, – это гладиолусы. Продолговатый кабачок ползёт питоном к зелёным мышам – огурцам. И даже оставленный на раскладушке мамой журнал «Работница» показался живым – попытался взлететь, но мокрые страницы были тяжелы.

Потом появилась бабушка и стала читать вслух сказку «Су анасы» («Водяная») из зелёной книжки. До этого она чистила лещей и чешуя набрызгала ей на волосы. Вдруг мне почудилось, что она – русалка и только прикидывается бабушкой. Я испугался.

Ихтиандр в ванной

В жару бабушка наполнила ванную для поливки, и я туда погрузился. Шланг выскользнул и зажурчал в малину. Струя уходила, не растекаясь, в растрескавшуюся почву.

На веранде бабушка, вздыхая от духоты, стучала ножом по доске – крошила зелёный лук. Она собиралась жарить пирожки. Я поиграл немного с пластмассовым корабликом, потом, представив себя человеком-амфибией, погрузился на дно и стал громко выпускать пузыри. И вот, вынырнув за порцией воздуха, вижу, как бабушка, отшвырнув в сторону доску с луком, в одной тапочке, со всех ног несётся ко мне. Она бежала прямиком по грядкам, хрустя помидорной рассадой и распинывая вёдра. Такой прыти я от неё не ожидал! Подскочив, ухватила меня за волосы и вытащила из ванной, как щенка. Шланг заплясал и окатил её струёй. Она плакала от радости.

Так как бабушка работала, то для присмотра за мной был выписан из деревни двоюродный брат дедушки – горбун Габдрахман. Он появился на следующий день после того, как по телику показали спектакль «Карлик-нос», и принялся, бормоча, готовить на кухоньке суп. Я сидел на стульчике и зачарованный смотрел, как качается горб под шерстяной жилеткой и переминаются ноги цапли в больших тапочках. Он был явно из сказки!

Тайна летней ночи

Ночь всё меняет. Сад трогает тебя чёрными ладошками, ловит лицо натянутой паутиной, бросает за шиворот паучка. Чьи-то цепкие руки хватают за ноги и крадут сандалик. Красные ягоды наливаются чернилами. Огурцы и те будто измазаны сажей – висят баклажанами. Золотой ранет – обуглился, яблони шумят – шепчутся друг с другом. Близкие люди становятся чужаками. Я не узнал бабушку, которая показалась на тропинке. Потом увидел, как за забором покачнулось огородное чучело в шляпе и засеменило к дому. В мутном свете окна оно вдруг превратилось в соседа. Чудеса!

Как-то ночью на дачу нагрянули дядины друзья, все под хмельком. Дядя достал с чердака припрятанную рыболовную сеть, и они отправились в залив. Бабушка принялась стряпать. Я проснулся и присел рядом с ней. Шипела и брызгала сковорода, одно яйцо покатилось и разбилось, мука просыпалась на носки бабушкиных чувяков.

Вскоре в саду послышались голоса. Из тьмы начали выныривать лица. Парни как будто бы снимали с голов чёрные чулки. Все были мокрые, от них пахло тиной, видимо, когда шли с бреднем, то проваливались в ямы. В круге света с грохотом появились три ведра, полные выпрыгивающей краснопёрки. Тут же принялись чистить в две руки, чешуя летела во все стороны – снежком.

Утром ночных гостей и след простыл, только чешуя на траве да мокрая сеть на заборе говорили, что это был не сон.

Как-то в разгар лета мы вернулись в город посреди ночи. Не помню, почему так припозднились, кажется, ждали машину. Я вошёл во двор и не узнал его. Это была чаша, наполненная до краёв пряным запахом конопли, которая вымахала с человеческий рост. Чаша дрожала от сверчков. На втором этаже купеческого дома горел абажур, казалось, он плыл по ночному дворику и его, подпрыгнув, можно поймать, как мяч.

Я трогал ладонью бревенчатые стены, и они были тёплыми. Дом был живым. Летом он пах иначе, нежели зимой. Дерево за день пропитывалось солнцем и ночью слезилось смолой. В комнатах дышалось легко…

Вспомнилось, как в 1970 году мы с мамой поехали к морю. Поезд «Казань – Адлер» пришёл на станцию Лоо глубокой ночью. Мы, сверяясь с бумажкой и спрашивая редких прохожих, нашли тот дом, где должны были жить (1 рубль за топчан в комнатушке с оконцем под потолком). Не решаясь будить хозяев, тихо расположились в беседке до утра. Она была вся увита виноградом. Нас тотчас окружили сотни светлячков. Они медленно передвигались, как будто ползали по воздуху. Некоторые приближались к лицу и с любопытством освещали его.

Весь сад был погружён во тьму, и только в беседке творилось невероятное. На рассвете сказочная беседка превратилась в обычный навес из ржавого железа.

Перед отъездом я налил море в баночку из-под витаминов и привёз в Казань. Соседка Маша с дочкой Валей рассматривали её на свет и пробовали море на язык. Море для них было загадкой. Что это? Какое оно?

В тот год все казанские девушки распевали песни из музыкального телефильма «Песни моря» с Натальей Фатеевой и румынским актёром Даном Спэтару. На море мечтала поехать каждая советская семья. Но у тёти Маши сильно пил муж – дядя Володя. Два раза в месяц, в день аванса и получки, в нашем чешском серванте от страха дрожала вся посуда – это за стенкой дядя Володя бегал за тётей Машей. В это время Валя сидела у нас, сжавшись в комочек, и делала уроки.

Дверь в детство

Во сне я открыл входную дверь в свой дом на улице Тихомирнова. Ощутил её вес и вспомнил запах в сенях – сладковатый, пыльный. На деревянных ступеньках всегда были кляксы от коромысла, и ступени попискивали, как котята. Вошёл в свою квартиру, а там стол накрыт. Бабушка гремит на кухне кастрюльками. Окошко распахнуто в сад. Шторка бултыхается. Солнце, пропущенное сквозь осенние листья, наполнило мой сон. Вдруг яблоня с шумом осыпалась и золотые шарики запрыгали по земле, освещая сад снизу. Я зажмурился!

Сам Пушкин разрешил

Помню, когда я пошёл в первый класс, мама принесла домой томик Пушкина в истёртом кожаном переплёте. Я листал, разглядывая гравюры под пергаментом.

И вдруг увидел своё имя. Потрясённый, прочёл по слогам: «Играй, Адель, не знай печали…». Надо же, сам Пушкин ко мне обращался! Если мама сердилась: «Хватит играть, садись делать уроки», то Александр Сергеевич, наоборот, разрешал. Во дела! С возрастом строчка эта обрела более глубокий смысл – «делай всё весело, играючи. Живи радостно!» Таково было напутствие Поэта…

Ботинки с конфетами

Я вышел во двор, на крыльце лежали огненные кленовые листья, припорошенные снежком. Осторожно спустился по скользкой лестнице, обходя эти тарелочки с пломбиром. Но раза два всё же оступился. Они хрустнули. Было жаль такой красоты!

Я пробирался сквозь ломкий стеклянный воздух. Женщина с авоськой, в которой звякали сосульки пустых молочных бутылок, не могла открыть ворота на улицу. Я стал помогать плечом, но силёнок было маловато. Ворота сковало льдом. Вылезали через дыру в заборе.

Все надеялись, что это ещё не зима, что это баловство и снег растает под осенним солнышком, но ночью ударили морозы покрепче, как будто бы декабрь заглянул в гости к октябрю и решил остаться. Утром меня ждали на пороге новенькие зимние ботинки на толстой рифлёной подошве и в каждом из них лежало по конфете «Мишка на Севере».

Я догадался, что это папа ночью вернулся из командировки в Москву. Он ещё крепко спал, и все говорили шёпотом.

Подкова Тамерлана

Подкова местами отшлифовалась до блеска и скользила по грязи, как лысая автомобильная резина. Усталая лошадь сбросила её с ноги и пошла дальше, прихрамывая. Подобрав подкову на обочине, я размечтался, представив себе играющие на солнце мускулы чёрного аргамака, который жевал ромашки. Лепестки залепили ему губы. Скинув железо с копыт, он рванул в степь вместе с майским ветром. Имя появилось сразу – Тамерлан!

Помню, как ранним утром по пятикилометровой дамбе у деревни Отары, которую возвели близ Казани от большой воды с Волги, шли-тянулись бесконечные подводы – скрипя колёсами, бренча бубенчиками под дугой, стуча пустыми вёдрами, прикреплёнными к облучку. Лошадки, как хохлушки, были украшены разноцветными лентами, в гриву вплетены полевые цветы, чёлки кокетливо подстрижены. Оглобли и дуги свежевыкрашены, в телегу на сено брошено старое лоскутное одеяло. Баянисты, разминая пальцы, пробегались туда-сюда по гладким кнопочкам, похожим на таблетки, громко зевали, и заодно с ними раскрывали свои алые рты немецкие аккордеоны. Татары в телегах шумели, приодетые к празднику. Белые пятна рубах, бликуя, мялись снежными комьями, вышитые золотым гарусом тёмно-зелёные распахнутые жилетки топорщились на ветру, как жёсткие крылья июньских жуков. Скуластые, жилистые, уже закопчённые с мая месяца лица светились в предвкушении байрама[5].