Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Я утешал себя мыслью, что, по крайней мере, добился своей цели – увидеть устье реки Большой. Я могу с уверенностью утверждать, что доступ к нему очень опасен и неосуществим для кораблей грузоподъёмностью в сто пятьдесят тонн и выше. Русские суда слишком часто терпят здесь крушения, чтобы закрывать на это глаза как мореплавателям, которые могут испытывать искушение посетить этот берег, так и их правительствам, которые могут их сюда послать.

Гавань, кроме того, не имеет никакого укрытия. Низменности, которыми она окружена, не защищают от ветров ни с какого направления. Берега реки очень изменчивы, и почти невозможно точно знать русло, которое постоянно меняет свое направление и глубину.

Остаток дня мы провели в Чекавке, не имея возможности ни проехать к потерпевшему кораблекрушение судну, ни вернуться в Большерецк. Всё небо ещё больше заволокло чёрными тучами. Сразу после нашего возвращения поднялась страшная буря, на реке началось такое сильное волнение, что волны докатывались до самой деревни. Это было удивительно, потому что река в этом месте не настолько широкая и глубокая. К северо-востоку от её устья низкий остров был единственной преградой для ветра, по нему с ужасным шумом перекатывались волны. Шторм не собирался утихать, но на берегу, думал я, он мне не опасен. Поэтому я решил поохотиться в окрестностях деревни. Но не успел я сделать и несколько шагов, как почувствовал, что ветер чуть не валит меня с ног; собрав всё своё мужество, я продолжал упорствовать, но дойдя до ручья, который надо было пересечь на лодке, понял, какому риску подвергаюсь и немедленно повернул назад, ругая себя за мелочную самонадеянность. Такие ужасные ураганы нередки в это время года, поэтому неудивительно, что кораблекрушения так часты у этих берегов: суда обычно малы, имеют только одну мачту; и, что ещё хуже, моряки, которые ими управляют, как мне говорили, весьма неопытны.

На следующий день мы отправились в обратный путь и в вечерних сумерках прибыли в Большерецк.

Моё пребывание здесь, я чувствую, будет долгим из-за необходимости ждать, пока можно будет использовать сани, и я продолжу свои описания того, что я видел сам или узнал из бесед с русскими и камчадалами. Начну с города, или Большерецкого острога, ибо так он называется в России.

Он расположен на берегу реки Большой, на небольших островах, образованных несколькими протоками этой реки, которые делят город на три части, более или менее населённые. Самая отдалённая часть, находится на востоке – это своего рода предместье, называемое Паранчина[35]; оно имеет десять или двенадцать изб. К юго-востоку от Паранчина находится средняя часть, где также есть несколько изб и деревянных хижин, которые служат для казённых магазинов. Возле них – караульное помещение, которое служит также канцелярией[36]; этот дом больше остальных, и всегда охраняется часовым. За ещё одной узкой протокой на северо-западе, ближе к реке находится группа жилищ, построенных без всякого порядка и разбросанных тут и там. Река здесь протекает в пятидесяти ярдах от комендантского дома. Его легко отличить от остальных; он выше, больше и построен, как деревянные дома в Санкт-Петербурге. В двухстах ярдах к северо-востоку от этого дома находится церковь простой архитектуры, как и все деревенские церкви в России. Сбоку от неё колокольня – сооружение из брёвен высотой в двадцать футов, под крышей которого подвешены три колокола. К северо-западу от комендантского дома, отделённая от него болотистой луговиной шириной около трехсот ярдов, находится ещё одна группа жилищ, состоящая из двадцати пяти или тридцати изб и нескольких балаганов. Этих последних в Большерецке вообще очень мало, не более десяти; а избы и деревянные дома, не считая восьми лавок, канцелярии и комендантского дома, составляют числом пятьдесят или шестьдесят.

Из этого краткого описания Большерецкого острога покажется странным, что он имеет столь неподходящее название, ибо никаких следов укреплений я здесь не обнаружил и, по-видимому, ни у кого никогда не было намерения их возводить. Нынешнее состояние города и его порта наводят меня на мысль, что правительство поняло, что слишком много трудностей и опасностей существует для того, чтобы развивать и улучшать его в качестве главного торгового центра полуострова. Их взгляды, как я уже заметил, обращены теперь к Петропавловской гавани, которая по своей близости, безопасности и доступности заслуживает всякого предпочтения.

В Большерецке, тем не менее, есть такая степень цивилизации, которую я не ощущал в Петропавловске. Главное отличие первого от второго – это разумный подход к европейским манерам. Я постараюсь указать и объяснить это, когда продолжу свои наблюдения над жителями этих поселений, ибо моя главная цель состоит в том, чтобы подробно описать их занятия, обычаи, вкусы и развлечения, их пищу, ум, особенности характера и телосложение и, наконец, принципы правления, которым они подчиняются.

Население Большерецка, включая мужчин, женщин и детей, составляет от двухсот до трехсот человек. Среди этих жителей, считая унтер-офицеров, шестьдесят или семьдесят казаков, которые заняты во всех работах, относящихся к службе правительству[37]. Каждый по очереди стоит в карауле, они расчищают дороги, чинят мосты, разгружают провизию, присланную из Охотска, и перевозят её от устья реки до Большерецка. Остальные жители состоят из купцов и моряков.

Эти люди, русские и казаки, среди которых есть и их метисы[38], ведут негласную торговлю, то одним, то другим; она меняется от конъюнктуры, но всегда имеет целью обогатиться нечестными средствами. Их бизнес – сплошное мошенничество, оно употребляется исключительно на то, чтобы обманывать бедных камчадалов, чья доверчивость и непреодолимая склонность к пьянству отдают их всецело в руки этих изворотливых мошенников. Подобно нашим шарлатанам и другим плутам такого рода, они ходят из деревни в деревню, соблазняя самых глупых туземцев: они предлагают им купить водку, перед этим коварно позволяя её попробовать. Камчадалу, будь то мужчина или женщина, почти невозможно отказаться от такого предложения. За первой пробой следуют другие, они быстро пьянеют, и ремесло искусителей достигает своей цели. Теперь эти воришки знают, как получить от них в обмен самое ценное, что у них есть, то есть весь запас мехов, часто плоды труда целого сезона, который должен дать им возможность заплатить налог казне и обеспечить, возможно, пропитание для всей семьи. Но ничего не может остановить камчадальского пьяницу, всё забывается, всё приносится в жертву удовлетворению его страсти, и мимолётное удовольствие проглотить несколько рюмок спиртного[39] доводит его до крайней нищеты. Даже самый болезненный опыт не может заставить их остерегаться собственной слабости и коварного вероломства этих торговцев, которые, в свою очередь, точно так же пропивают всю прибыль от своего плутовства.

Я закончу о торговле, прибавив, что лица, занимающиеся в основном оптовой торговлей, являются лишь агентами купцов из Тотьмы, Вологды, Великого Устюга и городов Сибири или же агентами других богатых торговцев, распространяющих свою деятельность на эту далёкую окраину. Экспортная торговля ограничена мехами и осуществляется главным образом теми же купцами.

Все товары и провизия, которые продаются в казённых магазинах, стоят чрезвычайно дорого, примерно в десять раз дороже, чем в Москве. Ведро французского бренди стоит восемьдесят рублей. Купцам разрешается торговать этим товаром; но водка, перегнанная из зерна, привезённого из Охотска, и произведённая в деревне из «сладкой травы», продаются по казённой цене в сорок один рубль девяносто шесть копеек ведро. Её могут продавать только в кабаках, открытых для этой цели. В Охотске цена водки, перегнанной из зерна, составляет не более восемнадцати рублей ведро; так что расходы на фрахт взимаются в двадцать три рубля девяносто шесть копеек, что кажется непомерным и позволяет нам составить некоторое представление о получаемой прибыли.

Остальная часть товара состоит из нанки и других китайских товаров, а также всяких товаров российского и иностранного производства, таких как ленты, носовые платки, чулки, шапки, башмаки, сапоги и другие предметы европейской одежды, которые можно считать предметами роскоши по сравнению с крайней простотой камчадальской одежды. Среди привозных продуктов сахар, чай, немного кофе, совсем немного вина, печенье, конфеты и сухофрукты, такие как чернослив, изюм и т.д. И, наконец, свечи, как восковые, так и сальные, порох, дробь и тому подобное.

Нехватка всех этих предметов в столь отдалённой провинции и потребность, естественная или искусственная, которая существует в них, позволяют купцам продавать их по любой непомерной цене, которую может придумать их жадность. Обычно, их выставляют на продажу почти сразу же по прибытии. Купцы держат лавки в домиках напротив караульного помещения. Эти лавки открыты каждый день, кроме праздничных.

Жители Большерецка не отличаются от камчадалов своим образом жизни; правда, у них мало балаганов, и дома их несколько чище.

Их одежда такая же. Верхняя, называемая парка, подобна рубахам наших возчиков и сшита из шкур оленей[40] или других животных, окрашенных с одной стороны. Под этим они носят длинные штаны из такой же кожи, а на теле – очень короткую обтягивающую рубашку, нанковую, или из другого хлопчатобумажного материала; женщины – из шёлка, что среди них считается роскошью. Оба пола носят сапоги; летом – из козьих или собачьих шкур, а зимой – из тюленьих или из шкур с ног оленя[41]. Мужчины постоянно носят меховые шапки; в тёплое время года они надевают длинные рубашки из нанки или выделанной кожи без меха; они сшиты так же, как и парки, и отвечают той же цели, то есть надеваются поверх других одежд. Их праздничная одежда – это платье, отделанное мехом выдр, бархатом или другими столь же дорогими вещами и мехами. Женщины одеты так же, как русские женщины, чья манера одеваться слишком хорошо известна, чтобы нуждаться в описании. Я только замечу, что чрезмерная скудость всякого рода вещей на Камчатке делает женский туалет предметом весьма значительных расходов, и они иногда перенимают одежду у мужчин.

Основная пища этих людей состоит, как я уже писал, из сушёной рыбы. Рыбу добывают мужчины, в то время как женщины заняты домашними делами или сбором ягод и других растений, которые, наряду с сушёной рыбой, являются излюбленной пищей камчадалов и русских этого края. Когда женщины выходят, чтобы собрать урожай на зиму, у это них большой праздник, и отмечается он с бурной и невоздержанной радостью, которая часто приводит к самым экстравагантным и нескромным происшествиям. Они толпами расходятся по местности, распевая песни и предаваясь всяким нелепостям, которые только подсказывает их воображение, и никакие соображения боязни или приличия не могут их удержать. Я не могу описать их распутное безумие лучше, чем сравнив его с вакханалиями язычников. Плохо будет мужчине, который случайно попадётся им в руки, даже если он будет силён и ловок! Тут уж не избежать ему насилия!

Свою пищу они приготовляют следующим образом, из которого видно, что их нельзя заподозрить в изысканных манерах. При разделке рыбы у них ничего не пропадает. У свежепойманной рыбы они вырывают жабры и тут же сосут их с огромным удовольствием. С таким же изощренным плотоядным чревоугодием они отрезают от рыбы куски и жадно поедают их, пачкаясь в крови. Затем рыбу потрошат, а внутренности бросают собакам. Остальное сушится или готовится: варится, жарится или печётся, но чаще всего поедается сырым.

Еда, которая больше всего ценится местными гурманами, и которая показалась мне особенно мерзкой, является одним из видов лосося, называемый «чавыча». Как только он пойман, его закапывают в яму и оставляют так до тех пор, пока он не прокиснет или, собственно говоря, совершенно не испортится. Только в состоянии такого разложения он приобретает вкус, наиболее приятный для утончённого вкуса этих людей! По-моему, отвратительный запах, который источает эта рыба, может обратить в бегство самое голодное существо на свете, но камчадал питается этой гнилой плотью с каким-то сладострастием! Особенно счастливым он чувствует себя, когда ему попадается голова! Это считается самым вкусным, и обычно распределяется на несколько сотрапезников. Мне часто хотелось побороть отвращение и отведать эту столь ценимую пищу, но я так и не смог решиться на это; я не только не мог её попробовать, но даже поднести ко рту, всякий раз, когда я пытался, зловоние, который она испускала, вызывало у меня тошноту и непреодолимое отвращение.

Самая распространённая рыба на Камчатке – форель и лосось разных видов; едят также зубатку, жир этой рыбы очень полезен, а также служит в качестве лампового масла.

Среди растений, которые камчадалы используют в пищу, главными являются корень саранки, дикий чеснок, «сладкая трава», и другие растения и плоды, почти такие же, что встречаются в России.

Саранка известна ботаникам под латинским названием «Lilium flore atrorubente». Его форма, размеры и цвет были подробно описаны в третьем путешествии капитана Кука[42]. Её мучнистый корень служит вместо хлеба[43]. Обычно её сушат перед употреблением, но она полезна и питательна при любом другом способе приготовления.

Дикий чеснок[44] заквашивают и получают острый напиток, который имеет очень неприятный вкус, его также используют в различных соусах, камчадалы очень любят его.

«Сладкая трава» достаточно приятна, когда она свежая. Это растение также было подробно описано англичанами[45]. Оно высоко ценится туземцами, особенно алкоголь, дистиллированный из него. После сбора его разрезают его вдоль и выскребают сердцевину половинкой речной раковины; затем сушат его на зиму, а когда используют в блюдах, его предварительно варят. Из этой «сладкой травы» также гонят спиртное, которое, как я заметил ранее, продаётся в казённых магазинах: для этой цели растение покупается у камчадалов[46].

Жителей Камчатки три вида: туземцы-камчадалы, русские и казаки, а также их потомки от смешанных браков.

Туземцев, то есть тех, чья кровь не смешана, мало, три четверти их умерли от оспы, а те немногие, что остались, рассеяны по разным острогам полуострова. В Большерецке их не более одного или двух.

Коренные камчадалы, как правило, ниже среднего роста; они округлы и приземисты, глаза маленькие и впалые, щеки выпуклые, нос плоский, волосы чёрные, у них почти нет бород, а цвет лица немного смуглый. Женщин похожи на мужчин чертами и цветом лица; из чего можно заключить, что они не очень соблазнительны.

Характер у камчадалов мягкий и радушный, они не лжецы и не вороваты, они очень доверчивы, и нет ничего легче, чем обмануть их, это мы видели на примере как наживаются на их слабости к спиртному. Они живут вместе в полной гармонии, вероятно от того, что их немного. Они всегда готовы оказывать помощь друг другу, в этом проявляется их стремление услужить, хотя по природе своей они очень ленивы. Деятельная жизнь была бы для них невыносима, а самое большое, по их мнению, счастье, исключая пьянство – это ничего не делать и вечно жить в спокойной праздности. Дело доходит до того, что они часто ленятся обеспечивать себя самым необходимым для жизни, и голодают целыми семьями, потому что не берут на себя труд обеспечить летом запас рыбы, без которой они не могут прожить зиму. Если они пренебрегают таким образом сохранением своего существования, то не думайте, что они обращают больше внимания на чистоту; она не проявляется ни в них самих, ни в их жилищах, и их можно справедливо упрекнуть в том, что они склонны к крайностям. Несмотря на эту беззаботность и другие естественные недостатки, достойно сожаления то, что они малочисленны; поскольку, судя по тому, что я видел и что было подтверждено мне разными людьми, если мы хотим найти в этой стране образцы чести и человечности, то следует искать их среди камчадалов – они ещё не обменяли свои простодушные добродетели на блестящие пороки европейцев, посланных принести им цивилизацию.

Именно в Большерецке я начал ощущать последствия этого влияния. Я видел следы европейских нравов не столько в кровосмешении, в чертах лиц и языке жителей, сколько в их склонностях и образе жизни, которые не всегда являют собой эталон добродетели. Это поразительное различие между поселенцами и туземцами проистекает, по моему мнению, из трудностей, лежащих на пути к цивилизации, и я приведу свои на то доводы.

Большерецк не так давно был главным городом Камчатки, тем более что коменданты сочли нужным основать там свою резиденцию. Начальники и их свиты принесли с собой европейские знания и манеры, а они, как известно, обычно изменяются при передаче, в зависимости от расстояния от источника. Между тем следует полагать, что русское правительство старалось, по возможности, доверять свои полномочия и исполнение приказов только офицерам с признанными заслугами, насколько я могу судить по тем, кто работает в настоящее время. Поэтому можно предположить, что эти офицеры в местах своего проживания были образцами многочисленных добродетелей, знаний и прочих достойных уважения качеств цивилизованных наций. Но, к сожалению, уроки, которые они давали, не всегда оказывались столь действенными, как можно было бы ожидать; то ли потому, что они были только попытками и не были достаточно осознаны, то ли потому, что не были усвоены во всём своём совершенстве, а производили лишь мимолётные или, может быть, порочные впечатления на умы туземцев.

Эти реформаторы также не нашли достойного рвения ни у казаков, составлявших гарнизон, ни у купцов и других русских, осевших на полуострове. Склонность к распущенности и стремление к наживе, которые первые завоеватели почти всегда приносят с собой, а также постоянное усугубление этих качеств благодаря лёгкости, с которой туземцы могут быть обмануты, тормозили реформы. Губительная зараза ещё более распространялась со смешанными браками, в то время как семя социальных добродетелей, которое пытались посеять, давало едва заметные всходы.

Следствием этого было то, что туземцы, т.е. коренные камчадалы, сохранили почти повсеместно свою невежественную простоту и примитивные нравы, и то, что часть остальных жителей, русских и метисов, поселившихся в острогах, где живёт начальство, всё ещё сохраняют зачатки европейских нравов, но не самых лучших. Мы уже имели этому свидетельство в том, что было сказано об их принципах в торговле, и моё убеждение укрепилось во время пребывания в Большерецке благодаря более пристальному наблюдению за жителями, которые, за исключением этой малости, мало чем отличаются от туземцев.

Господин Козлов и его окружение, подражающее его примеру, часто устраивают развлечения и танцы для дам этого острога, и они принимают приглашения с одинаковой готовностью и радостью. Мне представилась возможность убедиться, что всё сказанное мною было правдой, что эти женщины, как камчадалки, так и русские, имеют заметную склонность к удовольствиям; их желание так велико, что они не в состоянии скрыть его. Скороспелость девушек поразительна, и, кажется, на неё совсем не влияет холодность климата.

Что касается большерецких женщин, посещающих эти собрания и принадлежавших, главным образом, к метисам или имеющих русских родителей, то их внешность не казалась мне неприятной, я заметил некоторых, которых можно было бы считать красивыми; но свежесть их недолговечна; от деторождений и ежедневных трудов она угасает почти в расцвете их лет. У них чрезвычайно весёлый нрав, может быть, даже немного в ущерб приличиям. Они стараются развлечь общество всем, что даёт их весёлость и игривость. Они любят петь, их голоса звонки и приятны; хотелось бы только, чтобы их музыка больше походила на нашу. Они говорят как на русском, так и на камчадальском, но все с акцентом последнего. Я не ожидал увидеть в этой части света польские танцы, а ещё меньше – деревенские пляски в английском стиле; но каково было моё удивление, когда я обнаружил, что они танцуют некое подобие менуэта! То ли моё пребывание в течение двадцати шести месяцев в море сделало меня менее привередливым, то ли воспоминания, которые они оживляли, заворожили меня, но эти танцы, мне показалось, исполнялись с достаточной точностью и бо́льшим изяществом, чем я мог себе представить. Танцоры, о которых мы говорим, настолько горделивы, что презирают песни и танцы туземцев. Туалеты женщин в этих случаях является предметом их особого внимания. Они выставляют себя напоказ во всём самом красивом и дорогом. Эти праздничные и танцевальные платья в основном из шелка; и ранее мы уже видели, что они должны быть весьма дорогими. Я закончу этот рассказ наблюдением, которое я имел случай сделать как на этих, так и на камчадальских танцах: дело в том, что большинство мужей, как русских, так и туземцев, не подвержены ревности; они закрывают глаза на поведение своих жён и весьма им послушны.

Танцы и развлечения туземных камчадалов, на которых я также присутствовал, представляют собой зрелище, столь же достойное внимания своей необычностью. Не знаю, что поразило меня больше – песни или танцы. Танцы показались мне дикарскими. Они состоят в том, чтобы делать повторяющиеся и весьма неприятные судорожные движения, и в то же время издавать натужные гортанные звуки, подобные приступам икоты, время от времени хором оглашая воздух пением, слова которого часто лишены смысла, даже на камчадальском. Я записал одну из этих песен, которую я вставлю в этом месте, чтобы дать представление об их музыке и ритме.

Что означает: «Дарья, Дарья поёт и танцует до сих пор». Эти слова повторяются, не переставая.

В своих танцах они любят подражать различным животным, на которых они охотятся, таким как куропатка и другие, но главным образом медведю. Они представляют его медлительную и неловкую походку, его чувства и различные сцены: вот медвежата со своей матерью, вот любовные игры самца с самкой, и, наконец, как он встревожен, когда его преследуют. Видно, что они тщательно наблюдают за этим животным и знают его в совершенстве, так как имитируют все его движения настолько точно, насколько это возможно. Я спрашивал русских, которые были бо́льшими знатоками, чем я, так как часто присутствовали при охоте на этих животных, хорошо ли исполнялись их пантомимы; и они уверили меня, что эти танцоры – лучшие на Камчатке и что звуки, походка и различные позы медведя были точно такие, как у настоящего. Между тем, не в обиду любителям будет сказано, эти танцы, на мой взгляд, не менее утомительны для зрителей, чем для исполнителей. Это настоящая му́ка – видеть, как они выворачивают бедра, вывихивают свои конечности и напрягают лёгкие, чтобы выразить удовольствие, которое они получают от этих странных танцев, которые, повторяю, напоминают нелепые развлечения дикарей: камчадалы действительно могут во многих отношениях считаться таковыми.

Рассказав о ловкости, с которым эти люди изображают позы и движения медведя, которого можно назвать их учителем танцев, будет не лишним рассказать, каким образом они охотятся на это животное. Есть несколько способов. Иногда они ставят для него ловушку: под тяжёлым бревном, один конец которого поддерживается в воздухе высокими жердями, помещают какую-нибудь приманку, и как только он учует и увидит её, он с жадностью набрасывается на неё, задевает подпорку бревна – и оно падает ему на голову, наказывая за ненасытность. Проходя по лесу, я видел медведей, пойманных таким образом. Такая ловушка остаётся наживлённой до тех пор, пока медведь не попадётся, чего иногда не случается целый год. Этот способ добычи не требует большой смелости и труда; но есть другой, очень здесь распространённый, для которого необходимы и сила, и мужество. Камчадал выходит один или с кем-нибудь, чтобы выследить медведя. У него нет другого оружия, кроме ружья, своего рода карабина с очень маленьким прикладом, копья и ножа. С собой берётся запас провизии – штук двадцать рыб. Таким образом, легко экипированный, он может проникнуть в любое место, которое может быть убежищем животного, даже в самую чащу леса. Камчадал выбирает место, обычно где-нибудь в зарослях шиповника или среди камышей на берегу озера или реки, и терпеливо ожидает, когда появится его противник; если понадобится, он будет оставаться в засаде целую неделю, пока не придёт медведь. Когда зверь оказывается на расстоянии выстрела, он кладёт ружьё на воткнутую в землю подпорку[47], с помощью которой он увереннее прицеливается и стреляет. Обычно он попадает медведю в голову или в плечо – самые чувствительные части его тела. Но тут он должен быстро перезарядить ружьё, так как медведь, если первый выстрел не свалил его, бросается на охотника[48], у которого не всегда есть время для второго выстрела. Тогда он прибегает к своему копью, чтобы сразиться с нападающим зверем. Его жизнь будет в серьёзной опасности[49], если он сразу не нанесёт медведю смертельного удара; и можно предположить, что из такой битвы человек не всегда выходит победителем, но это не мешает жителям этих мест ежедневно подвергать свои жизни опасности. Частые случаи смерти своих соплеменников не оказывают на них никакого воздействия. Конечно, они никогда не идут на это, не подумав, что это либо победа, либо смерть, но эта суровая альтернатива не останавливает и не страшит их[50].