Прости

Эсэмэска от Карины пришла, когда Олеся, удачно поймав автобус, уже устроилась на свободном месте у окна, за которым опять сыпалось что-то невнятное: то ли снег, то ли дождь, то ли оба сразу. «Ты где?» – как всегда, без приветствия, спрашивала подруга. «Домой еду», – напечатала Олеся. «Я к вам сегодня, покупать ничего не надо, все привезу». Что ж, тоже неплохо. И бабушка немного развеселится, все-таки скучно ей дома одной целый день. А Карина… вот уж рядом с кем скучно не бывает! Маленькая, тоненькая до прозрачности, она моментально заполняет собой все окружающее пространство, превращая его в… да, в ту самую волшебную страну, где все хорошо. Даже знакомый наизусть двор, даже выученная до последней щербинки подъездная лестница, даже маленькая их с бабушкой квартира – все рядом с Кариной начинало искриться и цвести.

И в дверь она стучит не просто так, а непременно каким-нибудь знакомым ритмом. Чаще всего, конечно, бетховенским «гласом судьбы». Та-та-та-таааммм!

– Привет-привет! Леська, ты что, меня ждала?

– Не успела переодеться, только зашла, – Олеся улыбнулась.

– Ой, точно, на улицах пипец что творится, везде пробки, а ты-то вообще на автобусе, жуть! Давно пора что-то поближе к дому найти… А может, и не надо, ты и так затворничаешь, – Карина сыпала восклицания, вопросы и предложения, не дожидаясь ответа. – А я с Эдиком на Новый год во Вьетнам собираюсь. Как подумаю: тут холодрыга, а мы в теплом море и вместо елки пальма, круто же! Ой, а чего стоишь-то? Хватай пакеты, тащи на кухню!

– Да у нас голубцы есть…

– Иди лесом со своими голубцами! Тут надо что-то… Смотри! – Она покачала перед Олесиным носом длинной темной бутылкой. – Ты когда-нибудь пробовала гранатовое вино? Таисия Николаевна, а вы куда?

– Да пойду телевизор посмотрю, эти твои деликатесы в моем возрасте уже не полезны. Острое, копченое…

– Да ладно! Сыр еще есть, и пирожные совсем легкие, ничего не вредные! Изредка не только можно, но и нужно! Для настроения! А вино гранатовое, оно даже полезное. Хорошее, кстати, армянское. Не только для настроения, но и для здоровья.

– Вот разве что, – улыбнулась Таисия Николаевна. – Немножко, полрюмочки. И сыру мне на тарелочку положи, мне и хватит. И пойду я все-таки к себе, а вы тут уж сами пошушукайтесь, вам без меня свободнее будет.

Свободнее? Но, как ни странно, маленькая кухонька, где едва помещались холодильник, несколько навесных шкафчиков, мойка, плита с серебристой вытяжкой и угловой диванчик с придвинутым к нему столом, в присутствии Карины не съеживалась, даже наоборот, словно расцветала. И вечный запах сушеных яблок становился сильнее, и старенькие бокалы на полочке поблескивали веселее, и даже чайник закипал быстрее.

– Чайник-то зачем? Сперва… – Карина плеснула в два бокала темно-красного, почти черного вина. – Вот, по глоточку – за нас, красивых, умных, талантливых!

Возражать Олеся не стала. Хотя какая из нее красивая, умная и талантливая? Но из бокала пахло летом, солнцем и чем-то терпким. Обещающим.

– Погоди, – она поставила бокал на стол. – Какой еще Эдик? Ты ж по… как его… Ване умирала?

– Не по Ване, а по Дане, ну его в самую туманную даль! Предупреждали ведь меня! А, проехали! Эдик – совсем другое дело. Вот, гляди, что подарил, – Карина покрутила головой, так что сережки в аккуратных мочках блеснули остро и ярко.

– Новые?

– Говорю же, подарил. Бриллианты – лучшие друзья девушек. Серьезный такой, положительный. Папуля будет счастлив, он же спит и видит свести меня с хорошим армянским мальчиком. Мальчику, правда, сорок с хвостиком, но разве это возраст?

– Как-то я плохо тебя представляю рядом с серьезным и положительным. Тем более, армянская семья – дело такое. Ты вправду собираешься рожать детей и варить хаш? Или что там у вас положено варить?

– Ой, да не знаю я, что там у нас положено! Где я и где кухня? Да и когда мне? Все расписано… Ай, прорвемся! Все серьезно! Скоро мамуля Эдикова приезжает.

– Не боишься?

– Ну… Не знаю… если его мамуле я не понравлюсь… не знаю. Я же…

– Ты замечательная! – перебила Олеся. – Если мама твоего Эдика… да ладно, она ж еще не приехала, ты ж не знаешь, что и как она думает. Может, еще лучшими подругами станете. Кстати… ты Лешку-то давно видела?

– Месяца полтора назад. На одном перформансе пересекались. Да я ж тебе рассказывала!

– И как он?

– Будто не знаешь! Ах, Кариночка, ты не понимаешь, мы созданы друг для друга, зачем ты…

– Не жалеешь?

– Что замуж выходила – нет, что развелась – тоже нет. Все хорошо в свое время. Всё и все. Если Лешеньке хочется чувствовать себя султаном, то без меня. Даже в роли главной жены. Я могу быть только единственной. Эдик вон ни на кого кроме меня и глядеть не хочет.

– Уверена? – с долей скепсиса уточнила Олеся. На первом этапе Карина в каждом избраннике находила мешок достоинств, но вскоре обнаруживала, что достоинства лишь слегка посыпаны сверху этого самого мешка, а ниже – сплошные недостатки.

– На все сто! – решительно парировала Карина. – Сколько ж можно, а? И кстати. Ты сама-то сколько еще собираешься в раковине сидеть?

– Карин, мы с тобой сто раз про это говорили. Мне и так неплохо.

– Неплохо ей! А должно быть прекрасно! Счастье-то где, ау?

– Это семейное, ты же знаешь. И мама, и бабушка. Ну и я. Спокойно – и ладно.

– А почему Таисия Николаевна никогда про маму твою не вспоминает? Уехала, и все.

– Ей мамин муж, ну или не муж, не знаю даже, очень не нравился.

– Он ее бросил? В смысле маму твою?

– Если бы. Посадили его. А мама за ним кинулась.

– Как декабристки?

– Вроде того. Дескать, оговорили, не виноват он ни в чем. Я тоже плохо знаю, бабушка молчит, как партизан, а сама я и не помню, конечно, мне года полтора было. Потом открытки иногда приходили, бабушка их сразу жгла, нечего, говорит. Выбрала, значит, выбрала. Но уж лет десять как не было ничего.

– То есть она может завтра на вашем пороге появиться?

– Ох, вот уж чего не надо, того не надо.

Передернув плечами – вдруг стало холодно, хотя окна они с бабушкой на зиму уже заклеили – Олеся обхватила себя руками.

В раковине! Скорее уж в логове. Как раненый зверь. И конечно, она не собиралась прятаться всю жизнь. Мечтала. Вот проснется – а рука не болит. И днем не болит, и вечером. И завтра. И послезавтра. И тогда, тогда она расправит наконец плечи, как тот атлант из модной книжки (прочитать она, правда, не осилила, как-то очень нудно показалось), поднимет голову, шагнет… А потом, после, в просторном сияющем зале увидит его. И он Олесю увидит – и ахнет. Как в том фильме, где у Костолевского еще приятель был, Ласло звали. Ахнет, а она… она мимо пройдет. Просто пройдет мимо. В ту жизнь, где его нет.

Карина, поклевывая то с одной, то с другой тарелки, на Олесю глядела почти требовательно:

– Слуш, ну про маму твою я все понимаю, а Таисия Николаевна… Что, если поискать этого ее, как его, Бориса? Сейчас же миллион возможностей. Вот бы им встретиться!

– Как его искать, если она не знает о нем почти ничего? Они совсем недолго встречались, а потом он вдруг исчез. И замуж она только через десять лет вышла, все ждала, а от него ни письма, ничего.

– Арестовали? Сталинская тирания и ужасы режима, как там говорят?

– Да ну тебя! – отмахнулась Олеся. – Не настолько бабушка старая. Это все уже при Хрущеве было, оттепель, какие еще ужасы режима? Я, может, поискала бы, но зацепиться-то не за что.

– Она ведь до сих пор вспоминает, да?

– Не то слово. Вздохнет, задумается. Он, говорит, может, где-то по земле еще и ходит.

Глава 3

Где эта Тося, по какой земле ходит?

Проснулся Александр от того, что ему было жарко. В окно, над краем занавески, било неожиданное для ноября, но оттого еще более радостное солнце. Полоса его легла на старенькие обои, и они вдруг не то чтобы помолодели, но на тусклой серо-коричневой поверхности появились вдруг знакомые с детства узоры. Вот этот букет тогда казался рыцарем в диковинно крылатом старинном шлеме с плюмажем на макушке. Глаза рыцаря из-под надвинутого низко щитка смотрели пристально: всего две крошечные темные точки, неведомо что означающие в цветочном узоре, но это были именно глаза! Строгие, требовательные: ну что, повелитель, принимай командование. Другие завитки, подальше и поменьше, недвусмысленно сообщали: рыцарь не одинок, за ним целая армия. Ее нужно возглавить, чтобы победить врагов! Только позавтракать, иначе бабушка Таня никак не отпустит, да и от напеченных специально к его пробуждению румяных блинчиков (с деревенской сметаной, плотной, как масло, и каким-нибудь вареньем) – дураков нет отказываться. И – вперед, рубить самодельной алюминиевой саблей заросли крапивы и бурьяна!

Сейчас вместо душистых блинчиков его ждали остатки «археологических» пряников, а вместо бурьянных войск – залежи старья, среди которого требовалось отыскать неведомые бумаги. Или, наверное, главное – тетрадка? Не менее неведомая. Что, если тетрадок окажется много?

Кладовок в доме имелось две. Кроме обследованной вчера комнатушки с расхлябанным (хоть и блестящим) шифоньером был еще пристроенный к задней части дома сарай. Электричество туда тянуть не стали, и Александр пошире распахнул дощатую дверь, еще раз порадовавшись ясной погоде, теперь уже с практической точки зрения.

Слева от двери громоздился неказистый стеллаж, несший на своих полках «запасной» садово-огородный инвентарь (в большинстве своем ржавый, но вроде не вовсе негодный), грязные жестянки (из одной торчали малярные кисти, совершенно закаменевшие) и мотки разномастных веревок, проволок и почему-то изоленты. Синей. Классической. Александру тут же вспомнилось шутливое правило: все, чего нельзя починить с помощью скотча, можно починить с помощью синей изоленты, чего нельзя починить синей изолентой, починить невозможно в принципе.

К неремонтопригодным объектам относились, надо полагать, две ржавые велосипедные рамы, торчавшие из свалки справа от двери, перекрученный остов детских санок с болтающейся на одной заклепке спинкой и тому подобный хлам. Внутри ощетинившейся металлическими огрызками кучи виднелось что-то коричневое. Картонное, судя по цвету.

Коробка. Небольшая, точно не от телевизора (даже тот древний «Рекорд», что жил на даче в его, Александровом, детстве, сюда не поместился бы), хотя полустертый стилизованный силуэт рюмки на одном из углов говорил о хрупком содержимом. Надписей на коробке не имелось, то ли их время съело, то ли их и не было. Может, там в самом деле когда-то была посуда? Сервиз какой-нибудь?

Сейчас там были… да, именно бумаги, по-другому не скажешь. Сверху – россыпь старых советских поздравительных открыток. «Дорогие Боря и Таня! От всей души поздравляем вас с Новым годом! Желаем счастья, здоровья и успехов в личной жизни! Поцелуйте от нас маленького Витеньку!» На обороте открытки веселый моложавый Дед Мороз махал рукой, высунувшись по пояс из ракеты с надписью «СССР» на борту. Маленький Витенька, сообразил Александр, это ж его отец. И улыбнулся диковатым «успехам в личной жизни».

Следующая открытка пестрела не поблекшими за годы бело-розовыми яблоневыми цветами, цыплячье-желтыми тюльпанами и алыми знаменами. Картинку пересекали небрежно, словно кистью, выписанные слова «Мир! Труд! Май!». «Дорогой Боря, рад поздравить тебя с нашим праздником, праздником труда! Жму твою рабочую руку, руку настоящего строителя! Желаю железного здоровья, твоей неименной бодрости, высокого полета мысли и новых свершений! Светить всегда, светить везде! Светить – и никаких гвоздей!» – завершал свое послание цитатой Маяковского некий Коля К. Саше он почему-то представился невысоким вихрастым парнем в клетчатой ковбойке и смешной кепке, а главное – с сияющими ясными глазами, – оживший положительный персонаж из старых советских фильмов.

И дедушка когда-то таким был. И с бабушкой Таней он познакомился где-то там, на одной из «великих строек». Может, и Тося – из тех же времен? Или раньше?

Он стремительно перебрал открытки, собирая их в аккуратную стопку. Подписи «Тося» не мелькнуло ни на одной.

Под открытками обнаружилась растрепанная пачка инструкций и гарантийных листков к давно почившей бытовой технике: тому самому телевизору «Рекорд», двум стиральным машинам, фену, электросоковыжималке и морозильной камере с диковинным именем, разобрав которое Александр искренне изумился – выходило, что листок относился к здоровенному белому «сундуку», до сих про стоявшему в родительской квартире. «Сундук» все еще честно исполнял свою холодильную миссию, мама морозила в нем ягоды и фаршированные впрок перцы.

Следующая пачка (или, скорее, стопка) состояла наконец из тетрадей. Сверху, правда, лежал отцовский школьный дневник за первый класс. Ностальгия, в общем. Как и прочие тетрадки (одна даже в косую линейку, с бледно-розовыми линиями полей, заполненная кривоватыми палочками и кружочками), в основном из начальной школы. Кроме трех. Одна потоньше, в картонной, когда-то белой обложке, другая «общая», в сером коленкоре, третья, тоже «общая», вовсе без корочек, заполненная вырезанными из журналов и календарей «полезными советами» и рецептами. Под картонной обложкой обнаружились какие-то схемы и расчеты – не то конспект, не то обоснование рацпредложения (у деда были, Александр точно помнил).

По клетчатым страницам тетрадки в сером коленкоре вился убористый дедушкин почерк. Зачем-то перелистнув несколько, Александр прочитал:

«В тот день мы долго шли по бульвару. Там росли какие-то необыкновенные розы, красные, белые, желтые. Тося сказала, что они называются чайные, они пахли особенно сильно. И сладко, и горько, сейчас розы так не пахнут, пахнут целлофаном и вообще пластиком. Тося в своих новых модных туфельках устала и оперлась на мою руку. И мне хотелось, чтобы бульвар этот никогда, никогда не заканчивался».

Значит, не героическая санитарка на поле боя и не подруга детства в деревенском пруду. Все-таки любовь. Но сейчас почему-то не мелькнуло никакой обиды за бабушку Таню. Только что-то вроде восхищения. Дед-то, оказывается, тот еще романтик!

Тетрадку Александр убрал в прозрачный файл для документов, почему-то вспомнив вдруг, что эта штука называется не «файл», а «мультифора». По крайней мере, так утверждала Кира. Ну и пусть. Все говорят «файл», да и короче так. И еще – эта мысль заставила его улыбнуться – было бы более аутентичным завернуть тетрадку в старую газету. Правда, клетчатые страницы не выглядели древними, да и старых газет в обозримом пространстве не наблюдалось. Так сойдет. В еще один файл он сложил открытки и несколько конвертов из тех же времен, может, дедушке приятно будет вспомнить тех, кто когда-то им с бабушкой Таней писал. А на некоторых и адреса отправителей имелись – не помешает.

Уезжать было почему-то жаль. Он перекрыл воду, проверил еще раз печку, даже смазал замки и петли. Поскрипывание рассохшихся половиц казалось добродушным ворчанием пожилого родственника. От калитки Александр обернулся: окна взблескивали на солнце, дом словно бы улыбался: возвращайся!

Дорога от деревни и дальше, через московскую путаницу, лежала вдали от обычных его маршрутов, но, может, именно поэтому удалось удачно перехватить три неплохих заказа. Александр уже предвкушал вечер в изучении серой тетрадки, когда телефон пиликнул сообщением: «Если не передумал, живу там же».

Знакомство с дедушкиной исповедью откладывалось.

«Живу там же» означало, что до Ванькиной квартиры – рукой подать, как они за последний год ни разу на улице не столкнулись? Домой Александр все-таки зашел. Переоделся, выложил свои находки, позвонил отцу (утешая себя тем, что отсутствие новостей в их ситуации – уже хорошая новость), купил в ближайшем цветочном ларьке недорогой, но симпатичный букет из мелких лиловых колокольчиков и чего-то пушисто-зеленого. Колокольчики продавщица назвала каким-то длинным, похожим на «каля-маля» словом, которое Александр тут же забыл. Зато «каля-маля» напомнило о Ванькином «с сыном познакомлю», пришлось в супермаркете, кроме продуктового, заглянуть еще и в отдел игрушек. Коробка же с конструктором напомнила вдруг о мешке Деда Мороза, и он вернулся к продуктам, добавив к традиционному коньяку, нарезкам и коробке пирожных еще и мандарины. Толстенькие рыжие солнышки пахли Новым годом. Один мандарин Александр, оглядываясь, словно делал что-то неприличное, ободрал и запихнул в рот – скучавший возле кассы охранник глядел во все глаза, а потом вдруг подмигнул.

Стало весело и спокойно.

Ванькин подъезд по-прежнему пах кошками, только стены стали бледно-синими. Раньше были зеленые, и между этажами, сбоку от подоконника, красовалось нацарапанное пивной пробкой «Сашка + Светка». Интересно, те царапины под новыми слоями краски еще заметны?

Однако проверять он не стал. Светка принадлежала прошлому, там и должна была оставаться. И неважно, какова она сегодня – толстая баба с выводком сопливых отпрысков или подтянутая бизнес-леди с идеальной прической – главное, что она была.

Из знакомого черного дерматина (надо же, Ванька за столько лет даже дверь не поменял, а впрочем, зачем?) таращился глазок, когда-то напоминавший Александру перископ вражеской подводной лодки. Почему именно перископ и лодка именно вражеская? Бог весть.

Дверь распахнулась так быстро, словно Джонни поджидал в прихожей. За ощутимо округлившимся его плечом маячила пластмассовая улыбка Тани. Раньше Александр не задумывался, а сейчас совпадение имени с бабушкой показалось неприятным. Да еще и явственная, как в прежние времена, крупная надпись «отличница» на гладком лбу, под разложенной на ровненькие прядки светлой челочкой. Да и леший с ней, с Татьяной! Я к другу пришел!

– Заматерел, Джонни! – Александр по-медвежьи обхватил приятеля, похлопал по спине, пощупал демонстративно плечи, отпустил, как будто разглядывая, щелкнул по животу. – Брюшко-то, а? Жена хорошо кормит?

– Не жалуюсь, – улыбнулся тот. – А я ведь только о тебе вспоминал, а тут вдруг ты сам… Это ж мы с твоей свадьбы, получается, не виделись?

– Получается, так, – Александр улыбнулся через силу, вспоминать о свадьбе не хотелось.

– Как жена? Я и забыл даже… Кира, кажется?

– Кира, – сухо подтвердил Александр. – Мы развелись, давно уже. Я теперь опять в той квартире живу.

Пластмассовая улыбка на Татьянином лице на мгновение сменилась гримасой неодобрения, но тут же вернулась на место.

– Проходи. Вань, веди гостя в комнату.

Даже стол заранее накрыла, тоже без особого одобрения подумал Александр, пока Джонни плескал по пузатым бокалам принесенный коньяк.

– Ну, за встречу? – оживился он.

Но молчание, повисшее после первого «тоста», показалось Александру почти похоронным. Лучшие друзья? Он уже жалел о вчерашнем своем порыве, да и Иван, похоже, не знал, о чем говорить.

– А бизнес как? – лучший друг наливал следующую порцию. – Ты ж так резко на подъем пошел, все завидовали…

– Бизнес, как и Кира, – равнодушно сообщил Александр. – Давно с другим.

Бизнес… До сих пор вспоминать было тяжело. Он и не вспоминал. Старался, во всяком случае. Начиналось-то все… ах, как все начиналось! Собственный таксопарк! И ведь все, все получалось! Две машины, пять машин, десять, двадцать… Но резкий, вдохновляющий подъем (я могу! Абрамович со всеми своими яхтами идет курить в сторонке) сменился закономерным падением. Летишь ты такой вдохновенный, как на крыльях несет – и хрясь мордой об забор! Некрашеный, занозистый, жесткий. Весь в крови, в грязи. Сетевые такси живенько вытеснили с рынка конкурентов, от таксопарка, которым Александр так гордился, осталась одна-единственная машина, та, с которой он когда-то начинал. Спасибо еще, с кредитами удалось рассчитаться, и квартиру старую продавать не пришлось. Кира закономерно решила, что они «не созданы друг для друга» (она всегда так выражалась, а он, дурак, не чувствовал картонного привкуса ее речей). И он сломался.

Пил, как будто работу работал. Валялся на диване, пялился в какие-то сериалы и шоу. В пьяной полудреме казалось, что Кира опять вытащила его на очередную модную постановку, опять на сцене вопят, раздеваются догола, мужики целуются с мужиками и крутят в сторону зрителя странные, но многозначительные жесты. Потом обнаруживал, что вопит телевизор (пару-тройку раз соседи приходили, чтоб звук убавил), заливал в себя очередную порцию «топлива» и оказывался «в домике».

– Ты что, так ее любил?

В первый момент пробуждения Александр тогда решил, что дед ему тоже снится. Но тот оказался вполне настоящим, сидел в старом кресле у дивана, на котором валялась бренная Александрова тушка, и смотрел молча. Вот только и спросил про «любовь».

Да еще холодно было, как на улице, – дед распахнул все окна, словно не подумав, что на дворе зима и минус. А может, как раз подумал. В вытрезвителях, говорят, тоже холодом очухивают. В вытрезвителе Александру бывать не приходилось, а на явившегося некстати деда он глядел, чуть не молясь про себя: уходи, ну уходи же, тошно мне, сейчас глотну и тогось оно все конем!

– Ты не понимаешь! – простонал он. – Я все, все потерял!

– Зажрался, – констатировал дед, имея в виду явно не алкогольное «нажрался». – Жив, фактически здоров. Пока здоров, такими темпами до цирроза рукой подать, а то почки еще отвалятся, тоже весело. Крыша над головой есть, и даже не барак, а вполне приличное жилье. Деньги? Как пришли, так и ушли, сегодня есть, завтра нет. Кира? Скажи спасибо, что сейчас сбежала, да и не ободрала до трусов, тоже, можно сказать, удача. Или у тебя любоф? – Он так и произнес, «любоф», нажав на финальное «ф», что почему-то прозвучало очень обидно.

Наверное, потому что было правдой. Саша мотнул бы головой, мол, к лешему в ангидрид такую «любоф», но голове было совсем плохо. Дед на попытки внука поднять себя с дивана глядел молча, но сквозь укоризну просвечивало пусть не сочувствие, но – понимание.

На кухне, несмотря на распахнутое окно, висел тяжелый алкогольный дух. Возле мойки громоздились два огромных пакета с пустыми бутылками. И только тут Александр осознал, что сильнее всего спиртным несет из раковины, куда дед опорожнил все стратегические запасы.

И застонал.

– Переживешь, – раздался из-за спины голос деда. – Никто не умер. И не война. С остальным разберешься.

Ну да, на висках уже серебро мелькать начинает, и не говорите, что некоторые в двадцать лет седеют! Его «двадцать» остались в дальнем далеке, а ему, значит, жизнь с нуля строить?

– Будем? – Иван успел плеснуть в бокалы очередное «по чуть-чуть». – За бог с нами и хрен с ними! – бодро сообщил он и вдруг съежился, увидев опять появившуюся в дверях комнаты Татьяну.

– У тебя-то как дела? – Александр тоже не знал, о чем говорить, и следовал вежливому протоколу.

– Кручусь. Техникой всякой занимаюсь…

Это могло означать что угодно: от управления техническим обеспечением условного «газпрома» до должности продавца-консультанта в салоне сотовой связи.

– На жизнь-то хватает? – Саше, честно говоря, было почти наплевать: по столу судя, не голодают, из окон не свищет, полы не проваливаются. Но для поддержания вежливой беседы сойдет.

– Да вроде не жалуемся… – Иван как-то замялся. – Ты прости… Сам знаешь, кризис везде. Так что пойми, сам ремень потуже затягиваю.

Бросив взгляд на не то чтоб внушительное, но заметное брюшко над упомянутым ремнем, Александр постарался не хмыкнуть. Наоборот, улыбнулся вполне по-доброму:

– Не-не, у меня все норм. Не поверишь, но доволен. Как подумаю, что пришлось бы голову ломать, как работников своих обеспечить, – ну его в пень! Сам за себя – оно спокойнее.

– И жениться еще раз не думаешь?

– Дай после Киры отдохнуть! – засмеялся Александр, впервые произнеся имя бывшей жены без малейшего трепета. Надо же, нигде ничего не кольнуло.

– Вот и правильно! – радостно подхватил Иван. – Да и поздно нам уже резвиться-то, а? Мой-то уже сам скоро за девками бегать начнет.

– Ой, – спохватился Александр. – Я ж ему… – он полез в пакет и торжественно водрузил на стол яркую коробку.

– Спасибо, – кивнул лучший друг и заорал: – Вадька! Вадим!.. Да вылези из берлоги своей!

На пороге комнаты появился щуплый нескладный парнишка. Явно стесняясь незнакомого гостя, он глядел в пол, переминаясь с ноги на ногу.

– Вот! – гордо махнул на него Иван. – Наследничек! Вадим!

– Здравствуй, Вадим! – улыбнулся Александр. – Совсем большой уже. Боюсь, не прогадал ли я с подарком, – он протянул мальчишке коробку.

– Спасибо, – вежливо кивнул тот.

– Чем увлекаешься-то? – Александр продолжал отрабатывать протокол «в гостях у старого приятеля»: положено проявлять неравнодушие к чужим детям, значит, проявим.

– Историей, – буркнул парень и почему-то покраснел.

– История большая. Каким периодом?

– Древностями. Ну когда люди среди дикой природы выживали. Ну и вообще… Знаете, был такой пират Генри Морган? Он сперва просто разбойник был, а потом губернатором его сделали, а один писатель про него книжку написал. Ну не совсем про него, но там в предисловии написано, что основным про-то-ти-пом, – он выговорил трудное слово по слогам, – был Генри Морган. «Одиссея капитана Блада» называется.