Харбин

– Ночью ещо был и по размеру, и по фасону… Дак вот, пока ты спал, ночью-то, обоз тут шёл, с вашими, городскими: военными, да антелигенцией, а он и щас идёт, так шибко помороженные были, и робятишки меж имя, такая жаль! Вот рукава-то и полы и пообрезал да на завёртки отдал, чтоб на руки да на ноги робятишкам намотали…

Александр Петрович понял, что был не прав и пришедшая ему в голову мысль несправедливая; он даже захотел извиниться, но вовремя спохватился, потому что это была только мысль, а вслух он ничего не сказал.

– …А нам не привыкать, и дома у меня этих кожушков хватит. И на твою бы стать нашлося.

Адельберг удивился.

– Дома? Ты местный? – спросил он.

– Никак нет, ваше благородие. – Мужик поднял глаза и стал смотреть уверенно, как прежде. – Я ж гутарю, байкальский я, отседа до моей деревни через Байкал надоть… никак не меньше как три дни… Но энто ладно, энто не ваша чугунка, нету угля или там дров, или, к примеру, чехи всё позабирали, так и стой! Мы по энтому трахту уж скока бегаем; нам ваша чугунка – одне хлопоты.

После этих слов Александр Петрович снова подумал, что его случайная мысль «об украденном кожушке» была несправедливая.

– А как зовут тебя, мил-человек?

– Крестили Мишкой, кличут Лопыгой али Гураном, кому как способнее! А ты?.. Ты из каковских?

Адельберг не понял.

– Из каковских ты? – повторил мужик.

– Как «из каковских»?

– Я пытаю – антилерия, али кавалерия, али пехота какая?

– Ах вот ты о чём, я из егерей!

– А-а-а, из егерей, значит, знаем мы егерей! – протянул мужик, он стал топтаться и обшаривать себя по бокам. – А табачку у тебе, случаем, нету?

– Нет, Михаил, табачку у меня нет, весь выкурил в каталажке.

– Ну, тады слухай меня, ваше благородие! – Мужик перестал перетаптываться, глянул на конторку и тряхнул заплечным мешком, удобно устраивая на плечах верёвочные лямки. – Дело оно, конечно, хозяйское, однако ж, как я кумекаю, оставаться тебе туточа резону нету! Всё одно порешат! Поэтому я об чём гутарю… ежели хочешь жить, да с пользой дела, айда со мной!

Предложение мужика было неожиданным.

– А какая тебе от меня польза?

– А никакой! С мёртвого с тебя шинель снять да погоны с кокардой внучкам на че́чи отдать, пущай играют… дак ведь не дадут. Тебя разденут до исподнего, а потом уж порешат, потому предлагаю, ваше благородие, езжай со мной. Оставаться тебе тута всё одно резону нету, – повторил он, – потому как по тайге кругом партизаны. Вывезу тебя на тракт, ваши там ешшо телепаются, к ним и пристанешь, а тама, глядишь… – Мишка не договорил.

Адельберг глянул мужику в глаза, и, если бы в этот момент он уловил хотя бы тень подвоха, он бы знал, что делать, но Мишка смотрел на него прямо и открыто.

– А что, если тебя партизаны арестуют, со мной, офицером, не боишься?

– А мне чё бояться? Ежли схватят, покуда до тракта не добежим, тебя опять же стукнут, а шинель так и снять не дадут, а потом ешшо агитировать станут… А в обозе ты уже свой! – резонно сказал Мишка. – И мне по пути!

В это время открылась дверь, с улицы донеслись гулкие шаги солдатских башмаков по деревянному перрону, и в клубах пара в зал вошёл тот самый человек в форме железнодорожника, которого Александр Петрович уже видел.

Мишка замолчал, железнодорожник пристально посмотрел на них и скрылся в дверях конторки.

– Тикать тебе надобно, ваше благородие, энтот вот, самый у их красный, даром что чехи всё уже позабирали!..

«Это правда, а до обоза ещё дойти надо!» – подумал Адельберг, и вдруг ему показалось, что мужик по имени Мишка не зря появился у него на пути.

– Ну как, ваше благородие, полезай в кошёвку, туто-ка она, за углом! Али здеся останешься, судьбину пытать?

Кривыми окраинными улицами они выбрались на Сибирский тракт.

Постукивая кнутовищем по оглобле, Мишка погонял лошадь и по дороге рассказывал, что незадолго до Крещения сам Верховный и «ашало́ны с золотой казной» были взяты под охрану чехами и двинулись в сторону Иркутска; а перед Рождеством в Нижнеудинске стоял больной и обмороженный «Каплин-инерал», и там же соединились две армии…

«Каплин! Каппель! Обмороженный! Это плохо!» – думал Александр Петрович, слушая Мишку.

– …А всего-то несколько дён, как ваши отогнали отседа красных, и сейчас, надо думать, – уже под Иркутском.

Александр Петрович вздохнул: «Значит, это здесь был бой, за день до моего ареста. Опять я не успел!»

Они отъехали от станции и уже несколько вёрст как втянулись в обоз, а на выезде из деревни, на околице, перед самым трактом им показалось, что из-за заборов и плетней за ними кто-то то ли следит, то ли крадётся. Мишка зану́кал и во весь голос заревел на лошадь, правда, потом оказалось, что «ревел» он совсем не на лошадь:

– А нешто им, красным! Оне тожа пужливые, чисто медведи, – ему ревёшь, а он тика́ет…

По тракту бесконечной чередой шли конные упряжки. Александр Петрович обустроился в кошёвке, подоткнул мешки, набитые чем-то мягким, и огляделся.

От Омска до станции Тайга он ехал по железной дороге в хвосте штаба Верховного. На станции Тайга полтора месяца назад по приказу Колчака вместе с полуротой охраны и несколькими офицерами принял и сопровождал, до того как его арестовали чехи, небольшой эшелон с отцепившимся и отставшим вагоном с несколькими ящиками золота и ещё какими-то ценностями. По всей дороге запасные пути на станциях и отводные нитки были забиты холодными паровозами, теплушками и классными вагонами, пустыми и полными трупов замёрзших раненых и умерших от тифа. Недалеко от железной дороги, иногда пересекаясь, иногда расходясь, тянулся Сибирский тракт, по которому двигались две белые армии, остатки отбившихся воинских частей и бесконечный обоз с беженцами.

Впереди и позади Мишкиных саней ехали такие же сани, их было много, их чёрная муравьиная вереница была хорошо видна, особенно на равнине или когда тракт длинными тягунами поднимался вверх, и казалось, что обоз не имеет ни начала, ни конца. Иногда, когда обоз вытягивался в нитку, они с Мишкой обгоняли другие сани; маштачок, маленькая лошадка сибирской породы, тащившая их и доходившая вознице всего лишь под грудь, бежала бодро, и тогда Александр Петрович видел измождённых, закутанных с головой людей – мужчин и женщин, среди которых сидели дети, у детей были серые лица стариков, и старики с запавшими лицами мёртвых. Из тайги, осёдланной с обеих сторон отрядами партизан или бандитов, иногда раздавались винтовочные выстрелы и пулемётные очереди. Но в открытую партизаны не нападали, наверное, потому, что невдалеке параллельно проходила железная дорога, по которой с той же скоростью, что и обоз, двигались эшелоны с чешскими, польскими и сербскими легионерами.

Когда Адельберг угнездился в кошёвке: укрыл ноги, засунул в рукава шинели руки и начал согреваться, – он вдруг услышал, что, несмотря на громадное стечение народу, на тракте было тихо. Тихо было в тайге, тихо скользили по наезженному снегу сани, тихо храпели лошади, и даже сбруя звенела тихо, если передние сани вдруг останавливались или начинали съезжать на задние. От этой тишины появилось ощущение спокойствия и равновесия, но его опытный ум понимал, что всё это хрупкое и может сломаться от одного какого-нибудь непредвиденного случая.

– А что чехи? – спросил Александр Петрович.

– А хто их знает! Но видать, у них с красными согласие имеется, шоб особо не баловали ни те ни энти! Без того мы бы с тобой и трёх вёрст не пробежали, да ещё в твоей шинелишке, да и не с руки им!

– Что ж так?

– А то! Мы, да все остальные, своими ногами плетёмся, голодные и холодные. Вона! – И Мишка указал кнутовищем на обоз. – В тайге партизаны как у себе дома! А они, чехи, по две перьсоны на один вагон, а больше не поместится! Кажный вагон барахлом да пианинами забит под самую завязку, однех глаз нету! Ворохни́ся тут! Особливо против красных! Да и против белых! Далеко ли они уедут, а? Я спрашиваю! Потому они, то есть чехи, как в заднице… промежду энтими!.. – Он сверху вниз округло показал руками и незаслуженно огладил маштака кнутом. – Эх! Када тока и подотрёмси?

– Нейтральная зона, несколько вёрст! – тихо подтвердил Адельберг. – Союзники!

– Натуральная, как есть! – Мишка обернулся, и Адельберг увидел, что его глаза блестят злостью. – Союзники! Каки ж они союзники, мать их? Они – пленные наши! То бишь ваши. Сказал тоже, союзники! Таперя у вас союзники – японцы, косоглазые! Можа, ты их на станции видал! Во! Они хотя бы туто-ка – за ближним морем, а остальные, разные там хранцузы с агличанами, так они за дальним морем. Тута им чё надо? Отсель, что ли, немца воевать? Дак и немца уж нет! Замирился Ленин с немцем. А мы всё воюем! – Мишка сплюнул. – Ты вона чё, поройся-ка, – он ткнул кнутовищем в правый борт саней, – достань снизу шапку. Она с ушами, да натяни поглубже, а то свои-то позноби́шь.

Адельберг нашёл под мешками большой барсучий малаха́й, натянул на самый лоб и подумал, что Мишка оказался дважды прав: прав в том, что чехи, как хозяева положения, заняли всю железную дорогу, и в том, что на таком морозе и правда несложно уши «познобить».

Через несколько минут он почувствовал, что всё его тело смертельно хочет спать. Обочины тракта ни медленно, ни быстро проплывали мимо; среди кустарников то тут, то там виднелись припорошенные снегом большие бугры, это были трупы брошенных лошадей. Вверх торчали распряжённые санные дышла: если конь слабел, сани распрягали и бросали; стояли артиллерийские орудия с забитыми замками и снятыми панорамами. Попадались припорошенные бугры поменьше, это были люди, умершие от голода или тифа, начавшего свирепствовать по всему тракту ещё от Новониколаевска. В одном месте тел было сразу несколько, уложенных рядом, ногами к дороге, у них в головах, у среднего, стоял связанный верёвками берёзовый крест.

«Белые, красные, беженцы?» – задался вопросом Александр Петрович, и сон будто смазало.

А Мишка говорил. Говорил, почти не умолкая, рассказывал о разном: о том, что видел, о том, что слышал от других, а когда проезжали мимо этого креста, перекрестился и замолчал. Александр Петрович тоже перекрестился, однако ему не хотелось, чтобы Мишка молчал; сон сошёл, всё, что происходило на самом тракте и по обе стороны от него, было тягостно: и белый снег, и тишина, которая воспринималась тоже как белая, холодная и неживая, а Мишкин разговор как-то всё это скрашивал. Адельберг подумал, что, наверное, не стоит нарушать его молчание, но не удержался и спросил:

– Сколько, ты говоришь, вы по этому тракту «бегаете»?

– Дак всю жизнь и бегаем. Я и себя не помню, а всё бегаем. Ишо и до меня… уж каку сотню лет! Да вот, слышь? – Мишка глянул на него через плечо, и Александр Петрович услышал в его словах ухмылку. – Ваши тут, из Рассеи, посля реформы, када земельку-то у них свою отняли, а нашу дали, царь энтот…

– Александр Второй!

– Во, он самый! Я не помню, я ишо не родилси, када ваши безземельные тутока всё шли и шли и нашей деревеньки за Байкал-морем не миновали. Один тожеть, как ты, егерем был. Нас двое сразу родилося – двойнята, значит, я да сестрёнка-близняха, дак он мамку с сестрёнкой скрал, а меня отцу оставил, ада́ли перепутал. А отец-то чё, гураньим молоком меня и выкормил. А мамка пропала и сеструха… незнамо где. Вот нас, кто по ту сторону Байкала живёт, гура́нами и кличут. То есть от козы мы, от дикой. – Мишка хохотнул. – Так-то!

– Да-а! – Александр Петрович тоже усмехнулся. – Интересная история, а посмотри, тракт старый, а верстовых столбов не видно!

Однако Мишка, видимо, не расслышал вопроса, ударил кнутовищем по оглобле, и маштачок взялся бодрее.

– Я вот что! – спросил он. – Ты Красноярский город када́ проходил?

– Больше месяца назад.

– Больше месяца назад! Так вот, Каплин-инерал…

«Каппель!» – мысленно поправил его Адельберг.

– …промашку дал, от Красноярска вниз пошёл по Енисею. Это я всё про ваших, значит, из Рассеи! А пото́мача на Кан-речку свернул, а тама… – Мишка аж присвистнул, – тамо-ка, ваше благородие, не приведи Господь!

– А что там?

– Ключей там много, тёплых, вода текёть поверх льда, не замерзая, лёд местами тонюсенький, хруп – и ты в воде, по пояс, а то и выша! А на снег вылезешь, и весь льдом, ада́ли куражко́м, покрываешься. И такой весь Кан. Берега высо-о-окие, чисто столбы, сосна, кедрач. Немудрено поморозиться. Немного оттэда вышло, а каки и вышли, так… И глушь… и Кан – глушь, и вся энта тайга – глушь. На сотни верст ни зимовья́, ни вехи.

– Бывал там?

– Бывал раз! Боле хватит! Зимой снегу лошади по подбрюшицу, летом – гнус, сваво носа не увидать. Тольки и времени, что в мае, покель нечисть не повылазит; да осенью, до снегов, до Покрова! Тама, говорят, энтот Каплин ноги и позноби́л. А ты, часом, не знал его?

– Знал! – с грустью сказал Александр Петрович. – В Германскую кампанию вместе воевали.

– Бра́вый был ахвицер?

– Бравый!

– Ну дак и нет его таперь, бравого! Не уберегли!

Какое-то время они ехали в тишине, слышно было только, как шевелится мороз и посвистывают полозья саней, тех, что спереди, и тех, что сзади, и крики возниц: «Понужа́й!», «Понужа́й!»

Мишка прижал ко рту руку в вязаной варе́ге и отогревал её дыханием.

– Каво ревут «понужай»? И так нюх в нюх идём. Не околел ещё, ваше благородие?

– Нет!

– Ну ин ладно! Это я про это – инерал он и есть инерал, даром что немец, Каплин твой! А царя-то пошто не уберегли? Зачем обидели его, да так, что он аж отрёкси? Это ж каку ссору надо было сотворить в столицэх, чтоб так царя досади́ть. Тышу лет он правил, а тут отрёкси! А?

Пока Александр Петрович думал, что ответить, они нагнали другие сани.

– Ты спросил меня, почему кожу́х мой не по фасону, глянь на энти сани, что сейчас обгоним…

Александр Петрович посмотрел, в санях сидела закутанная баба, а с ней пятеро или шестеро детей.

– Семеро! – сказал Мишка. – Самый младший, поскрёбыш-то, у ней на грудях замотанный. Хотя ежели по правде, то шестеро, он у ней уж помер, но не отпущает она его. Дай-ка ей рыбки вяленой, вона из энтого мешка, да тольки брось, в руки не давай, и в зенки прямиком не гляди, а то ки́дается.

Александр Петрович порылся и из зашитого суровой ниткой мешка вытащил за хвост стоячую колом вяленую рыбину. Мишка оглянулся, увидел рыбину и согласно кивнул, нукну́л лошадке, дал вожжей и поравнялся с соседними санями. На санях за спиной у бабы боком друг к другу сидели дети, один из них, по виду мальчик, смотрел прямо на Александра Петровича и держал руки, как в муфте, в отрезанном от овчинного тулупа рукаве.

«От Мишкиного кожуха?» – подумал Адельберг, протянул рыбину, но мальчик не пошевелился и не моргнул, а может, в сумерках этого было не разглядеть, и по самые глаза мальчик был поверх шапки замотан толстым бабьим платком.

«Пять! – подумал Александр Петрович. – Уже, наверное, только пять».

Мальчик сидел зажатый своими братьями и сёстрами, видимая часть его лица, нос и щёки были восковые, полупрозрачные и неподвижные. Адельберг приноровился и кинул рыбину так, чтобы она упала, задев спину возницы, но та тоже не пошевелилась. Мишка громче нукну́л и снова щёлкнул кнутовищем.

– Попадья́! – сказал он. – Вот только батюшку еёшнова злые люди на кресте его же церкви и распяли. И как взобралися?

– Большевики?

Мишка оглянулся и неопределённо пожал плечами:

– А хто его знает? Большевики али меньшевики. Вишь, как у них всё запроста – большой, значит, большевик, меньшой, значит, меньшевик, а средний как? Чё ли средневик?

Мишкины сани обгоняли сани попадьи, Адельберг посмотрел ей в лицо и не разобрал, жива ли она.

– …Разе в том дело?.. Медведь на колокольню не утянет, а ежели и утянет, так верёвками не привяжет и гвоздями не прибьёт. Али я не прав? Люди энто сделали! Твари Божьи. Никто не родится большевиком али меньшевиком, у него и имя-то нет, када мамка его тока-тока на свет выпростает: Мишка он али Сашка. И не всяк ещё до имени своего доживёт! А ты про верстовые столбы пытаешь! На кой ляд они ей? Ей уже всё равно, скока она проехала и куда. Она уже тамо-ка! – И он ткнул кнутовищем в небо. – Тольки зря рыбу перевели, дак, это ничево, ещо наловим, Байкал большой, чё даст, всё твое. Царствие ей небесное! И робятишкам еёшным! – Он порылся под полой и вытащил круглый, плотно набитый кисет.

«Забыл, наверное, что у меня просил табак!» – усмехнулся про себя Адельберг.

– На вот! Закури, что ли! Дак ведь у тебя небось и завёртки-то нет. – Он открыл кисет и вытащил аккуратно разорванные газетные листки.

Александр Петрович, душа которого стала холодеть, то ли от мороза, то ли от того, что он только что увидел, был благодарен Мишке за табак, за то, что он говорит, за то, что едет, и мало ли ещё за что?

– А у нас поп сбежал сам, к красным, к партизанам, молодой ишо совсем! – сказал Мишка. – Но удиви-и-ил, вот-те крест! Причащаит он их там, что ли? Так вот детишки наши, у меня три внучки, уж год как неучами растут, грамоте не разумеют, а энто не дело.

– Так и что? – удивился Александр Петрович, о таком он слышал впервые.

– Ну а как, што? К примеру, ты человек столичный, видать, да из егерей, а можа, и гварде́я какая, так, стало быть, надо думать, и царя-батюшку вида́л?

– Видел!

– Значить, образованный!

Адельберг замялся.

– Вижу, что образованный. Как жеть, быть в столицэх, да при царе, и необразованным! А, к примеру, заморскими языками владеишь?

– Какие тебя интересуют? – спросил Александр Петрович, ему стало любопытно. – Может, тебя монгольский интересует? Граница рядом.

Мишка махнул рукой и досадливо поморщился.

– С бурята́ми? – По-сибирски он сделал ударение на последний слог. – Не, с энтими я и сам, слава тебе Господи. Даром, что ли, бок о бок трёмся. Какой-нибудь позаковыристей!

– Китайский, французский, английский, немецкий! Какой?

Мишка оглянулся:

– О! Энтим, немчуры который! Скоро всем на Руси жиды да немчура заправлять будут!

– Это с чего же ты взял?

– Как так с чего? – Он изумился. – В Иркутске что ни лавка, то немец. Скобяное – немец, мануфактура – немец, наряд какой дочке или внучкам купить али струмент – снова немец. Ты сам-то кто? Случаем, не немец?

– Немец! – рассмеялся Александр Петрович. – Да только матушка моя русская.

– То-то и оно! Тятька твой немец, а на русской женился, стало быть, и она немка, и не была, так стала! Вот я и говорю, коли кругом немцы, так, знать-видать, его и надобно учить. А тут и русскому – некому, коли свой поп-грамотей сбёг.

В разговорах они ехали до полной темноты. Мишка рассказал, что его жена умерла при родах и оставила дочь, а та вышла замуж и родила ему трёх внучек, погодок, младшей исполнилось шесть лет, а муж оказался хворый и в верхнеудинской больнице умер. Вот для них на «промыселдобывание» он и поехал, да ещё за городскими новостями.

Далеко впереди показались огни.

– А тебя как по батюшке кличут? – спросил Мишка и оглянулся.

– Александром Петровичем!

– Дак вот, Петрович! Глянь, воона вдаль, по леву руку! Вишь, огни?

– Вижу, а что там?

– А ты не понужай! Это Черемховские копи, угольные. Самые что ни на есть красные. Тут тракт от них боком проходит, а вёрст через тридцать дорогу-т пересекает, а дале ужо Иркутск, тожеть красный! Мне туды надоть, в городу дело есть, но там я с тобой, даже ежли ты шинелишку скинешь, не проеду. Так-то! Тама ваши третьего дни красным сильно наваляли, да не осталися, ушли…

Александру Петровичу вдруг стало досадно: «Чёрт бы тебя побрал! Ехали-ехали!..»

– На другие сани тебя пересадить – не возьмут, все полнёхоньки, сам видишь. К чехам тебе надоть – красные к ним в вагоны не суются! Ты же немец, по-ихнему талдычить умеешь?

– Умею!

– Подъедем, ты и договорись. Прикинься тольки не ахвицером, а так, городским каким, мол, жену с робятишками догоняешь, кумекаешь? А там что Бог даст, а я тебе рыбки для них подкину, полмешка, и бекешу дам, каку получше, городскую, даром, что ли, выменял?

– Хорошо, Михаил! – сказал Александр Петрович. – Ты выручаешь меня, а я не знаю даже, смогу ли я тебя отблагодарить…

– На Бога надейся! Бог приведёт – тада и отблагодаришь!

Часа через два тракт упёрся в переезд через железную дорогу, по которой вплотную медленно катились составы. Лошадь упёрлась в чьи-то стоящие впереди сани, и Мишка съехал на обочину.

– Ну вот! Сейчас я ему овса подкину, всё одно стоять незнамо сколь, а ты прощава́й, а можа, ещё и свидимся.

Мишка вытащил из-под Адельберга мешок с овсом и пошёл подвешивать.

– Иди, Петрович! Долгие проводы – лишние слёзы.

Адельберг слез с кошевы, закинул мешок с рыбой за плечо, зашагал по утоптанному тракту к переезду и вдруг услышал сзади Мишкин тихий голос, так близко, как будто бы Мишка шёл за ним и шептал прямо в ухо: «А Колчака тваво, абмирала, краснюки то ль вчера, то ль позавчера расстреляли да в Ангару и скинули, прямиком под лёд, так что, Петрович, будь настороже!» Александр Петрович вздрогнул и оглянулся: справа от него стояла вереница саней, на которых сидели люди и почти не шевелились. Мишки близко не было. «Неужели послышалось?» Он постоял и двинулся дальше. «Расстреляли!» – снова услышал Адельберг Мишкин голос. «Да нет, ерунда! Как это может быть и откуда ему знать?» Он поддёрнул лямки мешка и обтопал с сапог снег.

Впереди в темноте, на фоне медленно катящихся без огней вагонов угадывалась полосатая будка и чернел дом путевого обходчика, он подошёл к будке: та была пуста, шлагбаум открыт, и он увидел, что в доме обходчика все окна и двери заколочены досками. «Мертвечи́на!» – мелькнуло в его голове. Он снял мешок, развязал, вытащил рыбину хвостом наружу и снова завязал в расчёте на то, что, если увидят рыбий хвост, можно будет завязать разговор и напроситься в вагон, и пошёл вдоль железнодорожного полотна.

Глава 2

Адельберг шёл рядом с медленно катившимися, наглухо закрытыми вагонами. Он думал о германской войне, когда солдаты австро-венгерской армии, чехи и словаки, в Галиции, на Юго-Западном фронте, сдавались в плен и сами выдавали русским «братьям-славянам» расположение своих частей, рассказывали о желании освободиться от австрийского императора и построить свою свободную Чехию, просились в строй… Вспомнилась их ненависть к австрийцам, немцам, а особенно к мадьярам.

«Нет! Тут Мишка дал мне неверный совет. Немцем представиться мне никак нельзя!» Он полез в нагрудный карман френча и нащупал там справку на имя тверского губернского статистика Александра Петровича Кожина: «Вот это будет лучше!»

Адельберг посмотрел вперёд и увидел, что в следующем вагоне из приоткрытой двери на снег падает и мелькает узкая полоска света, и вдруг в черноту ночи, кувыркаясь и сверкая искрой, вылетел окурок.

«Сейчас закроют, и уже будет не достучаться», – подумал он и увидел, как полоска света стала сужаться, видимо, в вагоне уже докурили и стали закрывать дверь.

Он побежал, догнал вагон, грохнул кулаком в стенку и громко закричал:

– Эй, брате, есть рыба, если «Бе́херовки» глоток нальёте, отдам полмешка!

Дверь поехала обратно, и в светлом проёме показались две головы:

– Откуда пан знает про «Бэ́хэровка»? Я за глоток «Бэхэровка» сам полвагона отдам!

Надо было быстро что-то соображать.

– А водки или самогона? Замёрз, уже ног под собой не чувствую!

– А откуда у пана рыба?

– На тракте на серебряный портсигар выменял. Рыба, сказали, байкальская, хорошая.

– Рыба – это, пан, добре, но краще было б, чтоб портсигар остался у пана. – И дверь снова поехала.

– По́стойте, брате, пустите хотя бы отогреться, я вашим брата́м много в Галиции помогал.

– Когда, пан?

– В июле шестнадцатого и позже тоже. – Адельберг старался говорить быстро, при этом он так же быстро шёл и уже начал задыхаться.

– А где?

– В Галиче, Станиславе, Надвурне!..

– И что пан там делал?

В этот момент вагоны загремели, задрожали и резко остановились. Раздвижная, на роликах, тяжёлая дверь дрогнула и покатилась, полностью открыв проём: на пороге стояли двое мужчин в белом исподнем, в австрийских каскетках и в валенках.

– Пан, прыгай и мешок не потеряй!

Адельберг взялся за порог вагона и почувствовал, как руки сверху ухватили его за плечи бекеши и мешок, и испугался.

«Сейчас сорвут с меня всё и вытолкают вон!»

– Не бойся, пан, нам ни рыба, ни шуба твоя не нужно, прыгай швидче! Мороз!

Адельберг сильно оттолкнулся от земли и закатился на деревянный пол теплушки, передохнув, сел, поправил на коленях полы бекеши, поддёрнул верёвочные лямки мешка и поднял глаза.

«Пусть делают что хотят! Не уйду!»

– Как пана по имени?

Над ним стояли двое рослых мужчин и глядели в упор.

Адельберг набрался духу и громко выпалил:

– Кожин Александр Петрович! Начальник штаба 1-й Заамурской бригады Юго-Западного фронта, подполковник. На статской службе…