Российский колокол №1-2 2020

Взгляд бабушки падал на кружевной воротник, связанный для неё матерью. Она осторожно брала его в руки и улыбалась. Её лицо светилось при виде красивого изделия, олицетворявшего молодость. Сколько радостных воспоминаний пробуждал в ней этот ажурный воротничок! Разве лучшее в жизни досталось не ей? Что же такое счастье, если не сочетание красоты и любви, придающей всему, что окружает человека: людям, вещам, – повышенную ценность?

И снова ощущение чего-то пережитого в прошлом перехватило ей горло. В её руках вышитое полотенце. Что это? Забытый сон или грёзы? Бабушка провела рукой по глади, и его вид встряхнул ей память, и она вспомнила… что? Ей шёл двадцать первый год, когда она приехала к дедушке. На ней было платье ниже колен, на длинные волосы наброшен платок, подобранный в тон атласным лентам, свисавшим с её кос. Она была прямодушна и доверчива. И это понравилось свекрови, и они легко сблизились. Обаятельная семья. Приятно вспомнить её через столько лет! Первые недели, которые она прожила там, были настоящей идиллией. Она припомнила – удивительно, как такая мелочь осталась в памяти, – эпизод у ключа, когда местные девушки на выданье собрались возле него и ждали её появления, надеясь разглядеть поближе. Очаровательные были девушки, простые. Теперь нет той свежести души, какая была у них.

Она говорила, а у меня перед глазами вставали поросший осокой луг, два тополя, переживших не одно поколение селян, и ключ у их основания, в своём обилии и журчании ни с чем не сравнимый символ прелести деревушки. И вдруг на меня словно пахнуло его свежестью – и я порадовалась, что у меня есть «опора», куда более исконно непреходящее, чем городские улицы.

То ли инстинкт, то ли застенчивость заставляли меня молчать. Я слушала бабушку, и у меня дух захватывало от очередных свежих подробностей, которыми она снабжала уже знакомые мне истории. Как будто идёшь в неизвестное: мы очень близки, и в то же время я так мало знаю о ней.

Доставая из сундука одну вещицу за другой, она рассказывала мне о своих родителях: об отце, не вернувшемся с финской войны, рано овдовевшей матери, о сестре и брате, их взрослом детстве; и удивительно было, как много эти вещи вобрали в себя. Кружева украшали девичьи платья, скатерть вышита в год переезда к дедушке, крошечные валенки сваляны другом семьи для внука, моего брата, красивый белый платок подарен средним сыном после долгой разлуки, а другой, с жёлтым рисунком, – шурином к её очередному юбилею. Вспоминая их, она листала хронику жизни, перебирая годы радостей и горестей, словно видела лики времени, переступившие через порог приоткрытой памяти.

Платья моей прабабушки. Как миловидно, благородно и женственно выглядели они! Запустив руку в их воздушную мягкость, она осторожно вынимала одно из них, зелёное, и, собрав воедино, словно лёгкие летние волны, его многочисленные складки, бережно подносила к окну, сливаясь с ним в едином сверкающем образе былого счастья. Она гордилась трудами рук своей матери. Такие наряды мог создать лишь человек, который постиг Душу платья, – настолько они воплощали сущность того, что можно надеть на женское тело.

Как-то раз, взяв в руки одну из батистовых блузок, сшитых прабабушкой для своей юной дочери, в то время моей ровесницы, я засмотрелась на неё, и сердобольная бабушка поняла меня буквально. Признаюсь, когда она предложила мне примерить её, моим первым чувством была лёгкая досада. Я смешала тогда оригинальность со старомодностью. А эта блузка, выполненная вручную и украшенная костяными пуговицами, казалась олицетворением картинки из заморского журнала. Но что мода? Это линия, силуэт. Я поняла это позднее.

И, сознав, я даже пыталась по образцу из сундука создать что-нибудь своё – не часть интерьера, а предмет гардероба. Первым плодом этих трудов стал жилет. Работа над ним была вымученной, лишённой лёгкости и воображения. И он получился похожим на машинный трикотаж, не отличающийся самобытностью. У подражательства есть изъян – оно может наскучить. С настойчивостью, присущей деревенским людям, бабушка терпеливо учила меня превращать спицы в орудие, пригодное для выражения моего настроения. С тех пор я перевязала множество вещей: подвесных украшений, скатертей, бахромы, и они стали для меня способом накопления и передачи информации от неё ко мне.

Видя бабушку праведной, полной достоинства, я спрашивала себя: помнит ли она, о чём думает наедине? Не возникало ли желания у неё, мечтательной и романтичной, воображаемое превосходство над близкими мотивировать личными склонностями? Задаваясь этим вопросом, я уже сознавала его риторичность. Как не любить ей было этих порядочных, честных, достойных людей: брата – степенного и основательного, сестру – кроткую и тихую, племянников и племянниц, с которыми она легко ладила, соседей, вместе с которыми переживала участь заброшенной деревушки? Их жизнь, как и её собственная, полная незаметных жертв, была патриархальна и гармонична.

Мне не дано знать, какие тайные восторги ей привелось изведать. Догадываюсь только, что с годами их стало меньше. Мгновения радости обрели для неё сезонный характер – лишь летом дом снова наполнялся близкими ей людьми. Мы уезжали. Заслонив глаза от солнца рукой, она застывала на месте и неотрывно глядела вслед увозившему нас автобусу. Она не роптала и не требовала сочувствия, хотя бесконечно нуждалась в нём. Лишь память скрашивала серость и обыденность её жизни. Она была духом семьи, духом времени, в котором мы жили. И я любила её за эту верность памяти.

Уже нет моей бабушки, а этот дух по-прежнему поддерживает меня, как и память о сундуке, цветах и её доме. И я снова вижу, как сияет вера в её глазах, как от отчаяния на лицо ложатся тени, как она шуткой встречает горестную новость, не желая из гордости допустить, чтобы видели ужас, охвативший её душу. И, моя дорогая, я распахиваю объятья, мысленно заключаю в них тебя, прижимаю к своей груди, принимая все твои условности и причуды!

Интервью

Александр Гриценко

Александр Гриценко

Евгений Попов

«Мне было плевать на советскую власть, пока она не трогала меня»

Евгений Попов – известный российский писатель, президент Русского ПЕН-центра. В советские времена являлся одним из главных организаторов самиздатовского альманаха «Метрополь», за что был исключён из Союза писателей СССР В последнее время широко печатается в российских журналах, альманахах, газетах как прозаик и эссеист. Лауреат премии «Большая книга», заслуженный работник культуры РФ.

О литературном процессе настоящего и прошлого с Евгением Поповым беседовал Александр Гриценко. Сокращённая версия интервью вышла в январе 2020 года в книжном приложении к изданию «Независимая газета» – «НГEX LIBRIS».

– Писатели 70-80-х – насколько они отличаются от современных? Сейчас не нужно многое из того, что требовалось авторам в СССР. Вы вот, например, печатались в самиздатовских журналах, рисковали. Вас ещё в Красноярске исключили из комсомола за участие в самиздате. Сколько вам лет было?

– Шестнадцать.

– Как отличаются писатели? Какие нюансы? Тем более вы вели семинары в Липках, семинары премии «Дебют», преподаёте в Литинституте.

– Я терпеть не могу ни политику, ни всякие партии-шмартии и всё прочее. Сейчас мы живём в другой стране. И это я вижу по студентам Литинститута, которым от 20 до 30 лет. Они какие-то вещи просто не понимают. Они неглупые и часто очень талантливые люди, но они по сравнению с той страной как иностранцы, понимаете? Они, когда пишут прозу и лезут в те времена, обязательно какой-нибудь ляп сделают. Я не просто так сравнил их с иностранцами. Я вам пример приведу. Однажды мы сидели в ресторане с Ахмадулиной. Она как раз только что написала заявление по поводу высылки Сахарова. И с нами был американский корреспондент. Эрудированнейший. Его потом выслали за что-то из СССР. И он нам вдруг говорит: «Я одного понять не могу. А почему он в суд не подаст?» Мы покатились от хохота: «Какой суд, когда его без суда выслали?!» И как-то он так смотрит… я вижу, что верит, но относится к этому как к чуду. А для нас это была обыденность. И это чувствуется в прозе всех известных писателей тех лет, вне зависимости от их умонастроения, почвенники они или либералы. Я имею в виду талантливых писателей. У них гораздо более общего, чем различного. Как гораздо более общего между Шукшиным и Аксёновым. Но это отдельная тема. Сейчас я читаю очень много рукописей молодых писателей. Я вам так скажу: пошли интересные темы, абсолютно внепартийные. Либерал автор или патриот, меньшевик, монархист или большевик – неважно. Стали интересно писать на вечные темы. Мы живём в новом мире. Все общаются через Интернет. И это идёт на пользу писателю. Нет цензуры. Легко идёт обмен информацией. Много свободы. То, что мы хотели в советские времена, – всё сейчас есть.

– То есть Интернет – это не свалка, как говорят многие?

– Моё мнение такое: когда говорят о том, что Интернет – это бездуховность, что это мусорная свалка, я говорю: «Полная чушь!» На мой взгляд, Интернет – это спасение русской литературы. И вот почему именно русской. Потому что у нас не Франция, не Греция, не Италия. У нас огромная страна. И я, поскольку почти 20 лет веду семинары, например, в Липках у Филатова Форум молодых писателей… Так вот, когда они только начинались и приезжали десять талантливых людей со всей страны ко мне на семинар, я мог безошибочно сказать, кто из них из деревни, кто из них – столичная штучка, сейчас – нет. Я уж не говорю о том, что они все одинаково одеты: в яркий цветной китайский ширпотреб; они и читают примерно одинаковое. Такого раньше не было. А в СССР вообще, например, парень из сибирской деревни не мог поддерживать разговор о Набокове, потому что жизнь была устроена так, что за Набокова сажали. В Москве не сажали, в Москве сажали только за Солженицына и за Оруэлла. Сейчас те, кто действительно интересуется, все знают модных писателей, знают классику. В Сибирь, представляете, сколько толстый журнал шёл? И пока там его прочитают. Минимум полгода пройдёт, а иногда и год, и два, а в наше время всё делается мгновенно.

– Вы затронули интересную тему, сказали, что между Аксёновым и Шукшиным было много общего. Прокомментируйте это.

– Я успел побеседовать об этом с Аксёновым, с Шукшиным я меньше разговаривал, потому что был тогда робок. У Аксёнова я спросил: «Вась, ты почему как-то так к Шукшину относишься?» – «Да ну, он деревенщина!» Я говорю: «Во-первых, он не деревенщина, потому что деревенщина – другое». И вы, и я, и Аксёнов знаем, что такое деревенщина. Это когда «разлюли-малина», портянка там, то-сё, «ох вы, закаты у Глушки». Шукшин – не деревенщина и не деревенщик. Если уж на то пошло, он не деревню описывал, а люмпенов – выходцев из деревни. Это раз. Потом я говорю: «Вась, у вас же много сходного в биографии. У Шукшина папашу шлёпнули, у тебя он сидел бессчётное количество лет». Это два. Третье, «чудики» знаменитые шукшинские. Первый «чудик» появился не у Шукшина, а у Аксёнова. Это Кирпиченко. «На полпути к Луне» – его знаменитый рассказ, как простой мужик с Севера едет в Москву, ну и так далее – вы знаете этот рассказ. Потом у Шукшина чуть позже появились «чудики».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.