Полная версия
Руфь
Геннадий Александрович Пискарёв
Руфь
Моей суженой посвящается…
© Пискарёв Г. А., 2019
* * *От автора
Наказ
«О любви немало песен сложено…», но, наверное, каждый живущий на бренной земле человек готов спеть нам ещё и ещё одну. Из классики мы знаем: ей, любви, – «все возрасты покорны», и что за неё отдают влюблённые всё, что можно отдать.
Но знает каждый из нас и то (не только из классики); нередко сакральное чувство становится предметом далеко не Соломоновых песней, а мерзких анекдотов и похабных стишков. Не раздумья ли на эту тему вырвали у великого духовидца Александра Куприна такие, быть может, экстравагантные, но искренние слова: «…Любовь имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов».
О тех, кто поднялся на эти вершины, и попытаюсь пропеть ещё одну песню. И в первую очередь о женской любви – любви всепоглощающей, беззаветной, примером которой стала для человеков ветхозаветная Руфь.
«Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом…» Это речение Руфи – моавитянки, оставившей племя своё, принявшей душой и сердцем родину мужа-чужеземца, возлюбившего свекровь, как родную мать, – ключ к пониманию смыслов моей новой книги, на первый взгляд, глубоко личной, интимной.
Но ведь и «книга Руфи», помещённая в Святом писании одной из первых среди благих повествований о библейских женщинах, – тоже, как будто, такая же. Но её откровения, по воле Божьей, всему человеческому роду – пример и наказ: «Никто из вас да не мыслит в сердце своём зла против ближнего своего, и ложной клятвы не любите».
Сказано это, заметим, задолго до рождества Христова, когда в мире царила далеко не любовь, а закон Моисея: око за око, зуб за зуб. Бесподобен, велик подвиг моавитянки Руфи, первой женщины на земле, что искупила, пожалуй, своей любовью первородный грех – соблазна Адама, свершённый Евой посредством коварного Змея.
Интересно? Ещё как! Особливо, когда происходит подобное в собственной жизни…
I. Так надо
Кровать, железная, никелированная с пружинно-проволочным матрацем, с поверх накинутой из куриного пуха периной, стояла в углу крашеной голубой, от времени потемневшей, масляной краской деревенской избы. Стояла загороженная от прямого света, лившегося из окон, напольными часами, что были заключены в самодельный футляр, сработанный местным умельцем – плотником. Ложе кровати упиралось в заднюю стену комнаты, где рядом находилась и входная дверь. Через неё можно было выйти в сени, называемые здесь мостом, на крытое тёсом крыльцо, скотный двор, в сенной придел – по-тутошнему – повить. Обратным образом осуществлялась связь и с жилым помещением.
Но о кровати. На тот момент, ранним, ранним утром, разнежившись от сновидений, возлежала на ней прекрасная панночка. Щёки её рдели румянцем, она очаровательно улыбалась во сне. И вдруг её безмятежность сменилась испуганной дрожью. Кто-то, склонившись над постелью, близоруко всматривался в молодую женщину, пытался пальцами провести по милому личику.
Скрипнула дверь. В проёме появилась хозяйка дома.
– Анна, ты что тут забыла?
– Прости, Марья, – послышалось в ответ. – Неужель и правда, невестка к тебе приехала. Это она?
– Она, она, Анна.
Медленно, как в киношном фокусе, Анна, отклонилась от молодой, повернулась к выходу, из её «бизых» глаз капали слёзы.
Таковым оказалось первое утро моей жены, Татьяны Дмитриевны (в девичестве Скрицкой, а теперь Пискарёвой) на родине её мужа, исконного русича, то есть меня. Куда приехала она, генеральская дочка, с корнями, уходящими по отцу в глубь шляхтских бунтарских родов, а по матери – в элитарные круги терского казачества и чеченских богатых тейпов.
Анна, рискнувшая на рассвете удостовериться в правоте слухов, что к Марье-Пискарихе приехала москвичка-невестка, вынужден признаться, была первой любовью моего отца (мать рассказала). Да, Баханиха, – это прозвище Анны, а в деревне оно значило и употреблялось больше и чаще, чем фамилия или имя по «метрике», была «бизой» – близорукой – щурилась, что и придавало ей какой-то притягательный шарм. Ну как раскосость «первой русской красавицы» Натальи Гончаровой – супруги «первого русского поэта» А.С. Пушкина. Отец даже сватался к Анне. И получил отказ. Причина? Внешне – лишение ряда гражданских прав, в частности, избирательного права моего деда по отцу, объявленного кулаком. Но не вредным, потому не выселенным.
Отец мой, Александр, погиб в войну. А Баханиха так ни за кого и не вышла замуж. Как и моя мать – после отцовской похоронки. Жила Баханиха бобылкой в своём доме, одевалась, вела себя по-старушечьи. А я помню: в детстве, возвращаясь в пургу из соседней деревни домой, замерзший, я сунулся отогреться в первую хату. Ею оказалась Баханихина. Дело происходило ночью, но двери в домах у нас в деревне не запирались. Однако, чтобы не разбудить хозяйку, я пробрался в комнату тихо. Смотрю: Анна в роскошном платье перед иконами и зеркалами со свечой в руках стоит – величественная, красивая…
Боже! Дай силы понять деянья и сокровенные думы людей. Хотя бы некоторых по первости. Отца моего, например, кулацкого сына, загулявшего после обрушившихся на деревню коллективистских перемен и женившегося на дочери Варьки-пролетарки – Марье, т. е. моей будущей матери. По поводу чего его батька – «тятя» по-деревенски – и мой дед Николай, валялся в грязи перед часовней и славил Господа за то, что Сашке-то, сыну беспутному, такую бабу дал.
Когда-то об отце написал я стихи:
Опять запил Сашуха Пискарёв,Дрожит жена, посуда, хата.Гремят слова из сотни слов:«Вся власть в руках пролетариата!»А вот вчера лишь комиссар,Изрядно выпив за обедом,В Магнитогорск решил сослать«Середняка», Боноку – деда.С часовни купол, что кочан,Был сброшен, между прочим, к разу,И чёрный ворон по ночамЛюдей увозит по доказу.Отец! Тех лет суровый перегиб,Дивлюсь, не взял тебя за жабры.Тебе везло, хоть ты погиб,Но на войне и смертью храбрых.Тебя, хватившего «сырца»,В кромешном орудийном гулеВдали от дома, от крыльцаК сырой земле пришило пулей.Упал, заснул, как от вина,И встать не хочешь, будто стыдно.…Отец, вставай! Твоя женаУж не ругается обидно.Она так ждёт тебя, отец.Мне жаль её: она же плачет.И я подрос. Я, твой малец,Ведь ты хотел со мной рыбачить.Родимый край. Родимый дом.Досчатый стол, скамья, полати…Отец, давай в него войдём.А пить не будем, правда, батя?Разве на то дана нам жизнь.А перегибы? – Ну, их, право.Отец! Отец! Но нет, ты спишь,Довольствуясь посмертной славой.А как осмыслить судьбу и деяния тётки Анны, кончившей дни свои у дальних родственников в городе Рыбинске Ярославской области, консультировавшейся со мной перед отбытием: «Можно ли прожить на тридцати пяти рублёвую «колхозную» пенсию на всём купленном в городе?» Тётка Анна! Величайшая гордячка, пролившая горькую слезу на пороге дома, быть может, соперницы своей – Марьи. Той, беззаветной, что возвеличилась чистотой, бескорыстием, самоотверженностью сердца своего. И… благородством невестки Татьяны – ветхозаветной Руфи, чудесным образом проявившейся во плоти моей суженой.
Тётка Анна считала гроши в предсмертные годы: 14 копеек – на мыльце; гривенник в день – на булочку; не пожалеть рублика, можно и колбаски чайной покушать… А мать моя доживала дни свои в столичной квартире, пенсию клала на книжку, о деревне тосковала ужасно, но… Читала вместе с невесткой «Письма о расколе» Мельникова-Печёрского. Только что напечатанные в восьмитомнике издательством ЦК КПСС «Правда», где работал её сын, т. е. я. Я, окончивший недавно Высшую школу при Центральном комитете Компартии Советского Союза, по рождению, как истинно русский человек, крещённый. В отличие от своей жены. Её крестили после замужества, в деревне, тайком от меня, партийца, дабы не повредить карьере. Смиренно, да нет – с любовью, и благоговением, приняла крещение любимая моя, в крови которой каких только компонентов не было, каких верований не гнездилось в душе.
Ох, понять бы, распутать верёвочку, свитую Господом Богом. Да не хватит, наверное, ни ума, ни времени для этого на грешной земле. Остаётся верить: так надо.
Да простят меня Силы Небесные, – «Так надо», – сказал когда-то мой товарищ Иван Фотиевич Стаднюк, автор «Максима Перепелицы», приехав в своё родовое село на Житомирщине из столицы в военной форме с полковничьими звездами на погонах. До этого его знали там как гражданского человека. Воевавшего, правда, но в звании солдатско-сержантском.
Стаднюку в мирное время дали старший офицерский чин за патриотические произведения. Так надо.
Так надо… Что-то в этом словосочетании вызывает улыбку. Но ведь в улыбке Бог.
II. Свет Богородицы
Поведанным выше эпизодом знакомства жены моей с деревней и жителями её, понятное дело, не ограничивалось.
Стояла весна, цвела черёмуха. Со стороны устья реки Тебзы, впадающей за нашей деревней в Костромку, из непролазных зарослей плыл терпкий аромат пенных соцветий.
Заканчивалась копка огородов. Селяне спешили закончить это весеннее дело «за погоду», когда, как известно, день год кормит. Однако в то утро, они, похоже, забыли об этом, предпочтя хлебу зрелище. Сгрудившись на пригорке, как с трибун «Колизея», они глазели на «арену» – наш приусадебный участок. Где вместе со свекровью и мной, разумеется, копошилась с лопатой и невестка. Москвичка! Для моих земляков поступок сей находился выше их разумения. Родные дети, а девчонки особенно, всячески отлынивали от этого нелёгкого труда.
На расстоянии зрителям не было заметно, что новоявленная огородница понятия не имела об искусстве вскапывания заступом грядок. Она просто втыкала его в сырую, тяжёлую землю и, используя рукоятку лопаты, как рычаг, отваливала толщенный пласт почвы вперёд. В то время как следовало бы этот пласт, но не толщенный, а тоненький, поднять вверх, перевернуть в воздухе и сбросить вниз, успев на лету раскрошить его.
Свекровь, прекрасно понимая, что работу помощницы придётся переделывать, нашла-таки деликатный выход из создавшейся ситуации. «Танечка, – ласково обратилась она к невестке, – что-то руки у меня поослабли. А надо бы навоз потаскать в огород. Может, с Геннадием вы это сделаете, пока я докапываю грядку».
Какой разговор! Мы приступили к новой работе: грузили на носилки из навозной кучи, что дымилась за двором нашего дома, весьма ароматное месиво, вприпрыжку таскали его к месту последнего назначения.
Эта картина, по-моему, доконала обывателей окончательно. Их, да простится мне не приличествующий торжественности момента современный молодёжный сленг, – заколбасило.
Жена моя стала в родной округе легендой. Её чуть ли не боготворили мои двоюродные братья (родных не имел), тётки (дядей тоже не имел: все шестеро погибли на фронте). Так вот, муж одной из отцовских сестёр (я поведаю её – также Руфью долю – попозже) Павел Жиганов – фронтовик, танкист, жжёный, резаный, ни бога ни чёрта не боящийся, млел при виде Татьяны, вежливой, тихой, но постоянно излучавшей будто бы иконописный свет Богородицы. Он отставлял в сторону недопитый гранёный стакан с водкой, переставал «лаяться» естественным для него матом – замирал. И это человек, вышедший из адского пекла войны, где после боёв с супостатами скрюченными голыми руками очищал нередко гусеницы своей «тридцать-четвёрки» от кишок, мозгов и дерьма подавленных им, только что ещё дышавших тварей.
А тётка Нюра, у которой однажды мы переночевали, не сомкнула вместе с мужем Колей за всё это время глаз. Почему? Ответ в простодушном, но трепетном вопросе их ко мне поутру: «Генк, а она до ветру-то ходит?»
…Кузен мой, Яблоков Толя, стащив у тёщи своей в соседней деревне Ощепково бутылку самогонки, устраивается в железнодорожном кювете с вожделенным намереньем – опохмелиться. Тут-то и замечаем его мы с женой, пришедшие к пригородному поезду, дабы отправиться в райцентр. Толя, уже поднёсший было к губам живительную мутную смесь, цепенеет. Лишь рука со стаканом непроизвольно тянется к Татьяне. И та берёт ёмкость – выпивает содержимое. Толя оживает, вновь булькает в опустошённую «полторашку» – протягивает мне. Пью и я.
Прибывает наш поезд. Мы спешим на посадку. Толька бежит следом и, плача, кропит следы Тани остатками столь драгоценного для него напитка.
Летом мы снова решили приехать к матери – на «Смоленскую». Это престольный праздник, отмечающийся у нас ежегодно 10 августа. И вот мы на полустанке «Бродни», от которого до деревни около трёх километров. Мы шли по росистой луговой тропинке, не замечая, что вслед идёт «парочка» постарше нас, сошедшая с того же поезда, в котором ехали и мы. Столкнулись с незнакомцами у ворот в деревню, когда пытались вытащить из огородного прясла жердину-засов.
Меня чуток обескуражило, что незнакомец-мужчина уж слишком «сверлит» глазами мою жену. Да и попутчица его не стеснялась собственного неприкрытого любопытства.
В тот же день мы узнали: к Авдотье и Ивану Маховым (они жили на краю деревни) впервые за 25 лет приехали в гости их старшая дочь Екатерина с законным мужем.
Катя распрощалась с родными местами после войны, попав по спецоргнабору в Москву (тогда не очень людную), стала одной из домработниц, кажется, у маршала Василевского. Вышла замуж за младшего лейтенанта из охраны полководца.
Тётка Авдотья поначалу ездила к дочери (после того, как за самогоноварение отсидела год в колонии, ездить перестала). По возвращении из столичных странствий по ту пору она без зазрения совести «заливала», что бывала не только в Мавзолее – Кремле, пивала чаи с самим Сталиным.
О, как! Но есть и факт: через 25 лет Екатерина навестила мать. Навестила отца, инвалида. Инвалида войны первой группы. И будто бы только после получения тётки Авдотьиного материнского письма о чудо-невестке Марюхи Пискарихи.
Говорят: ближе к церкви – злее черти. Может быть, может быть… Подползали они и к Татьяне. А чего? Кто она есть, если живёт, как бы это сказать, не знамо с кем, что ли.
Нечестивые, неразумные. Понимаете ли, вы истинный смысл вразумления библейского мудреца Экклезиаста: «Горчее смерти женщина… Добрый перед Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».
III. Летящий поезд
Она была (именно была, т. к. жена моя скончалась шесть лет назад) моложе меня на 9 лет. Как нас свёл вместе Господь? Неисповедимо, но порою мне кажется, что голос её приходилось мне слышать в ранние студенческие годы, когда проезжал по Гончарной набережной Москвы в сторону Ярославского вокзала. На этом маршруте, у Таганки, с крутизны Народной улицы зимой на санках каталась разноголосая ребятня. «Да-да, я тоже делала это», – рассказывала мне Татьяна потом. Мне думается, что я даже видел её: по окончании МГУ, во времена работы в областной Калужской газете. По журналистским делам мне надо было встретиться с генерал-лейтенантом Рослым, бойцы которого штурмовали в начале мая 1945 года – рейхсканцелярию Гитлера. Один из них Никита Егоренков, сбивший паучью свастику над логовом, был тогда жив и жил в Калужской области, где и познакомился с ним я.
Рослого довелось увидеть в окружении отставных военачальников, в скверике на Гончарной набережной – фронтовики играли в домино. Рядом на лавочке сидела девчушка, до которой мне не было никакого дела. А ведь, возможно, то и была Татьяна, пришедшая со своим отцом – генералом авиации, – к боевому товарищу, проживавшему в соседнем доме. «Ну, почему, если это была ты, не обратил на тебя внимания тогда?», – допытывался я у любимой своей после свадьбы. «Не на что ещё было внимание обращать», – отвечала она.
Но обращал ли внимание я на других? Обращал. Ещё как. Вот и свидетельство этому – стихи, написанные в разные годы, частично опубликованные. Есть смысл привести их, кое-где что-то пояснив.
В детские годы мои, годы первоклассные, бытовала среди нас такая игра – загадка, сутью которой являлся ребус. Задаешь, например, соседу или соседке вопрос: «Можешь назвать город, состоящий из одного мальчика и ста девочек?» И если слышишь в ответ: «Севастополь», – кричишь: «Точно!» Сева – мальчик, сто Поль – девочки. Соединённые Сева и сто Поль превращаются в «Севастополь».
По аналогии «7 я» – становится семьёй, если цифру «семь» написать буквами и к ним пододвинуть «я».
Эти нехитрые головоломки родили, помнится, моё первое стихотворение про любовь к девочке Зое. Вот оно, именованное «Наваждением».
Итак:
Тридцать я – 30 я.Наваждение, друзья,30 я кружатся вихрем.Буйство! Как унять такое?Пододвинул букву к цифре —Получилось имя: Зоя. Имя Зои Чистяковой, Ах, какой я всё ж толковый! Зоя, Зоенька – одна! И красива, и умна.Мне не надо тридцать Зой!Мне достаточно одной.Зоенька Чистякова – платоническая первая детская любовь моя, она шла за мною всю жизнь вплеталась в чувства, что, можно увидеть во многих следующих творениях моих. Она утихомирилась лишь после сближения с Татьяной, сближения духовного и плотского, грань между которыми слившись с суженой, я уже не мог определить.
…Белый, белый песок моей родной речушки Костромки. Не знойное солнце, тугой ветер, несущий запах разнотравья, леса и василькового ржаного поля, что спускается с крутого пригорка к речке – чистейшей-чистейшей, воду которой, не боясь заболеть, в детстве мы пили с ладоней. В радостном полёте стрекозы и бабочки. И мы с Татьяной, распластавшиеся на траве, растворённые в природе – в Боге. Она, обнажённая, сошедшая как бы с лучших картин выдающихся живописцев, поглащает меня в неистовом трепете – божественно, чудно, естественно, нестыдно и прекрасно.
Этот пламень любви её воскрешал меня не раз к жизни, казалось бы уже обречённой, – после шунтования сердца, резекции поражённого раком желудка, когда она, прорвавшись через заслон врачей, на следующий день после операции, сделанной в ЦКБ («Кремлёвке»), покрывала запёкшиеся губы мои и искажённое лицо животворными поцелуями.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
