Бюст на родине героя

Лицо Натана, при всей своей уродливости, тоже не казалось карикатурным, а, напротив, выглядело значительным, исполненным достоинства и силы. Смотрел он на собеседника с интересом, можно сказать, даже доброжелательно. Но неожиданно вспыхивал косящий правый глаз, и выражение неуловимо менялось – взгляд становился зловещим, угрожающим.

– Ты, молодой человек, погуляй пока по цеху, на девок погляди, тут у меня есть очень миленькие шиксы, – вновь обратился ко мне Натан. – А мы пока с Александром о нашем маленьком бизнесе потолкуем. Иди, иди, не стесняйся, выбирай. Если какая никейве понравится, получишь подарок от старика, от папы Натана.

Не дожидаясь ответа, он повернулся ко мне спиной и засеменил в дальний конец цеха, где, очевидно, был его кабинет. Шурка молча последовал за ним. Я же, задетый обращением «молодой человек» – Натан казался старше меня всего на несколько лет, ему никак нельзя было дать больше пятидесяти, ну пятидесяти пяти, – а еще пуще задетый предложенным подарком, все же отправился бродить по цеху.

Мне и прежде приходилось по журналистским делам бывать на сугубо женских производствах – швейных, прядильных, чтототамсборочных, – но я так и не привык к сотням любопытных, изучающих, оценивающих, насмешливых женских глаз, которые не отпускают тебя, пока, красный от смущения, ты не выскочишь из цеха. Не будучи специалистом в психологии толпы, а тем более толпы женской, я все же беру на себя смелость утверждать, что работницы разглядывают забредшего в их царство мужчину-чужака, если можно так выразиться, под двумя углами зрения. С одной стороны, они прикидывают, какого уровня начальство удостоило их посещением и чего можно ожидать от этого визита – наш народ, кстати, не привык ждать от начальства ничего хорошего; другой же угол зрения – чисто женский: что кроется у чужака под отутюженным костюмом и каков он, чужак, будет, коли его уложить в койку. Тут – это я о втором угле зрения – нет ничего суперэротического, просто женская толпа, занятая однообразным и, как правило, малоинтересным трудом, охотно отвлекается на внешние раздражители, причем самым простым, рефлекторным образом. Самая-самая что ни на есть скромница, которая на танцах забивается в угол и глаз на парня не поднимет, здесь, в цехе, оглядит тебя с ног до головы и оценит, правда, встретившись с твоим взглядом, тут же смутится, вспыхнет и потупится. В общем, я никогда, оказавшись в фокусе внимания сотен работниц, не впадал в эйфорию, не относил их интерес на счет своих мужских достоинств, понимая, что так они станут разглядывать любое человеческое существо противоположного им пола. Тем более что глядели они на меня в большинстве своем насмешливо. Ох, и умеют же наши бабы поставить возомнившего о себе мужика на место!

Здесь все было так и не так. Натановы работницы внимательно разглядывали меня и долго провожали глазами, в которых читалось и обычное житейское любопытство – зачем это к нам чужак пожаловал? – и досужий женский интерес, иными словами, налицо были те самые два угла зрения. Только не было в их глазах российского бабьего озорства и насмешливости – скорее, ожидание и тревога.

А хорошеньких девчонок, даже настоящих красоток, была и впрямь тьма-тьмущая. Казалось, мастерицы пряно-благоуханной восточной любви из Манилы, Бангкока и Гонконга, не дождавшись у себя на родине, хлынули сюда в Нью-Йорк, чтобы здесь перехватить меня, желанного. Однако я решительно отбросил игривые мысли и обратился к производству, которым были заняты восточные красавицы. Шили они всякую яркую ерунду: кофточки, маечки, свитерочки, нелепые трикотажные трусы до колена, чрезвычайно модные, как я успел заметить, среди нью-йоркской молодежи. Шили быстро, сноровисто, трусы, пара за парой, буквально отскакивали от зингеровских машинок.

Разглядывая швей (белошвеек, а?) и их работу, я дошел уже до конца цеха и тут увидел среди малорослых и худощавых азиатских женщин даму со всей очевидностью иного этнического происхождения и социального статуса. Она выделялась не только молочно-белой кожей и ярко-рыжими всклокоченными волосами, не только полной, без талии, фигурой, но хозяйской уверенностью и начальственной властностью манер. Рыжеволосая держала в одной руке кусок ткани, а в другой длинные ножницы и быстро-быстро, не примериваясь не то что семь раз – ни разу, выстригала ими, словно по лекалу, плавные обводы кроя.

– Вот как надо кроить, вот так… А что вы делаете – руки-ноги вам оторвать… Столько отходов, вейз мир! Мы так по миру с Натаном пойдем, – причитала она на диковатом даже для моего слуха английском. – Не пяльтесь по сторонам! Для кого я показываю? Для Пушкина?

То ли имя поэта подействовало, то ли пронзительный крик хозяйки, но работницы скучились вокруг рыжеволосой, всем своим видом показывая покорность и внимание. Тут она заметила меня.

– Вы кого ищете, мистер? – спросила она подозрительно.

– Никого не ищу. Я приезжий, из Москвы. Господин Натан попросил меня подождать.

– Ах ты, Боже мой! – вскричала рыжеволосая, переходя на русский. – Наташа всегда так – бросит гостя, а сам… Ну что за человек! Пойдемте, пойдемте…

Отшвырнув ножницы, она подхватила меня под локоть и поволокла через цех в кабинет Натана.

Собственно, это был никакой не кабинет, а конторка без окон. Мне это понравилось: я убежден, что для ведения самых серьезных дел достаточно письменного стола, стула и телефона, а огромный и богато обставленный кабинет свидетельствует скорее не о процветании фирмы и деловитости руководителя, а о его вздорных амбициях. Дело у Натана было явно не малое, а он, молодец, управлял им, и, видимо, недурно, из такой вот клетушки.

Шурка и Наташа, как называла Натана его рыжеволосая супруга Дора, должно быть, уже заканчивали разговор о своем маленьком бизнесе. Когда мы вошли, Шурка подписывал какую-то бумагу, а хозяин кабинета, положив ноги в рыжих стоптанных сандалиях на стол, развалился в обшарпанном кресле и ковырял в зубах зубочисткой.

– Ну как тебе, молодой человек, мой цех? Конечно, это не швейная фабрика «Большевичка», но кое-что. А? – Натан явно пребывал в прекрасном расположении духа.

Из вежливости я похвалил цех, но все-таки не удержался – обращение «молодой человек» крайне меня раздражало – и заметил, что швейные машинки, должно быть, сделаны при жизни старика Зингера. Натану я был безразличен, поэтому, наверное, он не обиделся и, продолжая ковырять в зубах, сказал:

– Я до последней своей ходки такими машинками весь Энск обшивал и еще полстраны. Когда б эти шмараки меня не засадили, и на Европу бы вышел.

Услышав название города, который был одет тщаниями Натана, я встрепенулся. Я не раз бывал там, хорошо знаю этот город, со мною послучалось в нем немало хорошего и похуже. Конечно, он вовсе не Энск, так города не называют, но настоящее его название я по ряду сугубо личных причин утаю.

– Ах, так вы из Энска… – обрадовался я, будто встретил друга юности.

– Оттуда, оттуда. Родился в Энске, в зону из Энска ходил, с Доркой познакомился, выездную визу получил. Эх, Энск-Шменск… – Казалось, все это Натан говорил самому себе, но вдруг он встрепенулся и спросил: – А ты что, бывал у нас в Энске?

А то нет! Тогда я не понимал, что происходит. Только много позже осознал, отчего меня вдруг понесло: просто мы, россияне, встретив за бугром земляка, слегка чумеем и не задумываясь готовы раскрыть ему свои объятья. И я поведал Натану о своих многократных поездках на нефтехим и на шинный, о гулянках в полу-люксе гостиницы «Восток» и в ресторане «Заречный», не удержался и прихвастнул, как был принят в горкоме, когда в московском журнале вышел мой очерк о герое Степане Крутых.

– Ты знал этого хазера, эту грязную свинью, этого вонючего ублюдка? – вскричал Натан, с поразительной ловкостью и быстротой сбросив со стола коротенькие ножки. Сейчас его никак нельзя было назвать ласковым именем Наташа – от бешенства к лицу прилила кровь, глаза горели лютой ненавистью. – Два раза герой, холера на голову его родителей! Бронзовый бюст в скверу поставили, так думал, что Натан до него…

Словно почуяв, что едва не сболтнул лишнего, Натан осекся и замолчал. Дора посмотрела на мужа и осуждающе покачала головой.

Я понял, что дважды герой труда и заодно мой литературный герой чем-то изрядно досадил Натану, но расспросы счел неуместными. Наступила неловкая пауза, которую первым нарушил Натан:

– Ты, молодой человек, не обращай внимания. Это у меня, старика, такой уж характер. Натан быстро рассердится, да быстро отойдет. – Он широко улыбался, показывая золотые зубы, вставленные конечно же еще в Энске-Шменске: в Америке таких не делают.

Я вдруг почувствовал, что отношение Натана ко мне резко изменилось: он встал, подошел ко мне и заглянул в глаза.

– Значит, говоришь, бывал у нас и всех знаешь. Ай да молодец! А на Болотной бывать приходилось?

Я кивнул.

– Ну вот видишь! И Болотную знаешь! Вот там на Болотной мы с Доркой и жили. Дом семь, это где собес, прямо за пивным ларьком. Знаешь, да? А в доме восемнадцать, в подвале, у меня цех был. На работу пешком ходил, домой обедать ходил…

Что ж, подумал я, и этому бандиту, впрочем, бандиту симпатичному, не чужда ностальгия, не чужда сентиментальность – приятно вспомнить даже о заплеванном пивном ларьке на родине, которая щедро поила березовым соком на свободе и прижимисто – баландой в зоне. Расчувствовался мужик, из Натана превратился в Наташу. А я для него – живая весточка с малой родины, кусочек этой самой Болотной, с собесом, подпольным цехом, замусоренными дворами, ржавыми гаражами. Он, должно быть, встретил бы как родного и уполномоченного районного ОБХСС, которому, наверное, ежемесячно отмусоливал, не мог не отмусоливать, изрядный куш.

– А ты, Дора, чего молчишь? – набросился Натан на рыжеволосую супругу. – Почему не приглашаешь молодых людей на вечер? Ты что, забыла? У отца твоих детей сегодня день рождения! – И, обращаясь ко мне и Шурке: – Не ахти какой праздник, азохен вей, с каждым годом ближе к могиле. А-а-а… ладно. Посидим, поговорим, немного выпьем, немного закусим, икорка там, то-се… Несколько родственников, друзья, только, знаете, самые близкие. Так что я вас жду, мы с Дорой очень обидимся, если не придете.

Натан величественным жестом прервал наши с Шуркой поздравления и нажал кнопку на своем письменном столе. Через минуту восточная рабыня подала чай в роскошном китайском сервизе.

Мы ехали к себе домой в Бруклин, и Шурка все пытался понять, с чего это вдруг мы оказались с ним в числе самых близких людей Натана.

Натан Казак (я аж подпрыгнул на сиденье: и фамилия – тоже перевертыш!) был известен в эмигрантских деловых кругах крайней удачливостью в бизнесе и предельной жесткостью в отношениях с партнерами. Приехал он сюда лет десять назад, неплохо, по советским, разумеется, меркам, упакованный: удачно продав свой подпольный цех в Энске, он умудрился перекинуть в Штаты не менее полутораста тысяч плюс посуда, мебель, ковры, даже небольшой морской пейзаж (двадцать на тридцать, холст, масло, предположительно Айвазовский). Но все эти советские богатства здесь вызывали лишь снисходительную улыбку. Старики эмигранты, приехавшие сюда в конце шестидесятых (анекдот: «Вы знаете, кто был первым эмигрантом? Нет? Так слушайте – Юрий Гагарин!» – «Почему?» – «Да он же первым сказал «поехали»!)», чувствовавшие себя здесь едва ли не пионерами с «Мэйфлауэр», посмеивались над родшильдами из Союза, переиначивая старую одесскую шутку: «Это в Гомеле вы хохим, а в Нью-Йорке – еле-еле поц».

Натан не хотел быть в Нью-Йорке поцем – ни полным, ни еле-еле. Он не стал очертя голову бросаться в здешний мелкий бизнес – все эти лавчонки, ресторанчики, похоронные бюро, брокерские конторки, а осмотрелся, нашел единомышленников и взялся за настоящее дело. Этим делом стала поистине гигантская афера с нефтью и нефтепродуктами, о которой подробно писали газеты – больше американские, но немного и наши. Она была раскрыта, и ее организаторы из так называемой русской эмиграции, а вместе с ними и мелкая сошка – рядовые исполнители, получили сроки на полную американскую катушку. Вышли сухими из воды лишь несколько человек, среди них Натан Казак. Как ему это удалось? Этого никто не знал. Сам же Натан в редкие минуты откровенности любил напустить туману: в Энске-Шменске и не из таких передряг выпутывались, а тамошняя ОБХСС даст сто очков вперед здешнему фэбээру, в общем, хорошая еврейская голова всегда смекнет, кому, когда и сколько дать.

Впрочем, Натан, поговаривали, умел не только отстегивать кому надо, он мог, коли потребуется, не раздумывая достать пушку из подмышечной люльки. Ничего себе цеховик из провинциального Энска! Брайтон-Бич слухами полнится. Один из слухов такой: в разгар нефтяной аферы ее организаторы зафрахтовали танкер-стотысячник и погнали его на Ближний Восток за левой нефтью, подобно тому как в Союзе за бутылку нанимали забулдыгу-шофера перебросить левый товар знакомому галантерейщику. Предприятие было рискованным, и возглавлявший экспедицию Натан распорядился установить на палубе пяток пулеметов. Несколько раз дело доходило до перестрелки, и тогда Натан самолично ложился у турели. Этот слух он не подтверждал и не опровергал – только загадочно улыбался. А вы бы стали добровольно брать на себя такое?

Сейчас, прикидывал Шурка, Натан тянет этак на двести – двести пятьдесят лимонов, а может, и больше – доподлинно этого никто не знает. Помимо фабрики, где мы только что побывали, известно, что он владеет домами на Брайтоне и на паях с кем-то нефтеналивными судами среднего водоизмещения, а также скупает по дешевке полуразрушенное жилье, считай, шеллс – пустые коробки, в Бронксе, очевидно полагая, что рано или поздно недвижимость в этом районе пойдет вверх. Нюх у Натана на такие дела, как у пойнтера на дичь, так что были бы у Шурки деньги (он сказал «свободные деньги», давая мне понять, что вообще деньги-то у него водятся, но они в обороте), он и сам вложился бы в Богом забытый Бронкс. Вообще же этот денежный мешок не гнушается и мелочами, если они сулят мало-мальски приличный прибыток. Например, Натан охотно покупает у Шурки скелеты, которые отбраковывает солидный американо-канадский партнер. Между прочим, не чье-нибудь, а именно Натаново газетное объявление натолкнуло Шурку на блестящую коммерческую идею начать остеологический бизнес, привело его к долгожданной золотой жиле. Зачем ему эти кости, одному Богу ведомо, но это не Шуркина забота. Натан платит наличными, вот и сегодня слегка авансировал, а задаток никогда не помешает… По моей просьбе мы приехали на Брайтон-Бич за полчаса до назначенной Натаном встречи в ресторане – мне хотелось еще раз прогуляться по новому нашему Порт-Артуру.

Вроде бы и смотреть не на что: коротенькая, узкая, запруженная автомобилями улочка, укрытая сверху эстакадой вылезшего здесь из-под земли на поверхность, на свет Божий мрачного нью-йоркского трейна, чуть пахнущая плещущимся рядом океаном, а больше чем-то вкусным и сытным – то ли свежесваренным, еще горячим борщом, то ли сложной смесью добротных деликатесов, из которой разве что самым современным хроматографом можно выделить отдельные компоненты: вот это пик паюсной икорки, а это – белужий бочок, а это – охотничьи, как были раньше, сосиски. Так, помнится, пахло в годы моей юности в Елисеевском магазине на Тверской.

Смотреть как будто не на что, а – целый мир: яркий, красочный, немного смешной, чуток карикатурный, но трогательный. Да, в Москве не врали – вот она, знаменитая вывеска: «Мы имеем свежий карп». Это возле небольшого деликатесного, куда едут гурманы со всего необъятного Нью-Йорка, хотя здесь тебя иной раз и обхамят, как в Москве, Одессе или Смоленске. Меня, было дело, и обхамили: «Вам, видите ли, другую селедочку, а эту куда мне девать, в жопу запихнуть, да?» Круто! Так и у нас не скажут. Впрочем, пусть обхамят по-нашенски – старые привычки живучи, – но ведь они и впрямь «имеют свежий карп» и еще много-много свежайшей всякой всячины, как выглядит которая мы давно уже забыли. А у их соседей, магазины по всей улочке дверь к двери, свой «свежий карп»: телевизоры, магнитофоны, носильное барахло, то, что у нас хозтоварами называется, выпивка со всего света и наша в том числе, в общем, нет разве что черта-дьявола. При этом, поверьте, ничего покупать вовсе и не хочется – уж больно много всего.

Впрочем, они-то покупают. «Лиечка, детка, постой здесь, покарауль сумки, пока я делаю шопинг…» Со вкусом, в свое удовольствие «делают шопинг». Или просто гуляют погожим вечером – людей смотрят и себя показывают. Прошли три старика в соломенных шляпах, похоже, еще из ЦУМа, у всех троих на пиджаках внушительные сколки орденских планок да по ордену Отечественной войны. Говор московский – будто не на Брайтоне, а на Сретенке. Девчушки пробежали, так они по-английски щебечут, должно быть, русский у них с заметным акцентом – ничего удивительного: говорить, наверное, учились уже здесь, а может, и родились в Нью-Йорке…

Нашему брату приезжему здесь можно провести целый день – не наскучит. Но поспешили в ресторан, заставлять Натана ждать, по мнению Шурки и Риты, было неловко.

Знаменитый ресторан на Брайтон-Бич – тоже ничего особенного: зал просторный, интерьер современный, много дерева, но в общем не ахти, к тому же неудержимо выпирает российская провинция: да, до боли знакомые кадочки с пальмочками-фикусами-кактусами. Нет разве что плюшевых портьер.

Натан с Дорой встречали гостей в холле. Мы церемонно поздравили виновника торжества и вручили подарки.

Кстати, из-за подарка я сильно перенервничал.

В самом деле, что такой, как я, может подарить человеку, цена которому четверть миллиарда? Дома я наверняка придумал бы подарок-шутку, приятный одариваемому и доступный мне. Но здесь?

Когда я поделился с Шуркой своей заботой, он рассмеялся:

– Тоже проблема! Не держи в голове – здесь просто дарят бабки, в конверте.

Час от часу не легче: какова же должна быть сумма, приличная для вручения такому богатею? Шурка твердо сказал: важно внимание, а не сумма, по полсотне с носа вполне довольно – Натана и десятью тысячами не удивишь, а наши возможности он прекрасно себе представляет.

Вообще-то говоря, пятьдесят долларов для меня тоже сумма немалая, но я положил ее в конверт и в холле ресторана неловко протянул Натану. Тот благосклонно кивнул и небрежно сунул конверт в карман.

Вскоре после нашего прихода подтянулись последние гости, и Натан пригласил всех в зал. Стол был накрыт человек на двадцать, и Дора как хозяйка вечера рассадила нас, видимо, по тщательно продуманному плану. Поближе к виновнику торжества разместился люд постарше: плохо сидящие дорогие костюмы, много апломба и золотых зубов, на дамах – драгоценности с очевидным перебором и меха. В общем, те же персонажи, что и у нас, когда собираются в своем кругу цеховики, директора магазинов, кладовщики баз (не военных баз, а продовольственных), снабженцы больших заводов, словом, хозяева жизни образца пятидесятых – шестидесятых годов. Мне не раз приходилось бывать на таких застольях.

За столом Натана в этой традиционной компании выделялись две пары: скуластый мужичок татарского типа с курносой и голубоглазой женой и элегантная темноволосая пара в безукоризненных, словно прямо с показа моделей, костюмах. Шурка шепнул мне, что скуластый мужичок – персона весьма важная, поскольку представляет здесь какой-то российский нефтяной гигант, а темноволосая пара – очевидный признак смычки итальянских мафиози с их примерными русскими учениками, которые со дня на день превзойдут своих учителей.

Шурка, я и между нами Рита были помещены посредине длинной стороны стола, как бы отделяя старшее поколение гостей от молодежи. Молодежь же была представлена тремя дочерьми Натана и Доры, рыжими, носатыми и неуклюжими девицами от семнадцати до двадцати лет, которые, впрочем, вели себя шумно и заносчиво, Шуркиными близнецами и еще несколькими девами и юнцами, причем двое из числа последних были почему-то в черных шелковых ермолочках. На молодежной стороне стола, прямо напротив Натана и Доры, сидели еще двое парней: кряжистый армянин с приплюснутым носом и смятыми, пережеванными ушами и высокий сероглазый славянин, единственный среди гостей в смокинге, его светлые длинные волосы на затылке были связаны черной ленточкой в конский хвост, так, кажется, называется эта прическа у нас, а по-английски – пони-тэйл. Еще до Шуркиных объяснений я догадался, кто эти двое, – уж больно красноречив был их облик, к тому же слева под пиджаком армянина выпирала такая гуля, что оставалось лишь гадать, спрятан там у него наш родимый «калаш» или какой-нибудь непатриотичный «узи».

Ну а сам стол, сам стол был хорош. Жирные антрацитовые пласты паюсной икры, янтарные отвалы семги, бесстыжие говяжьи языки, дрожащие телеса студня, груды салатов-винегретов, зелени-шмелени, овощей-фруктов. Собственно говоря, нас, советских, всем этим не удивишь: когда надо, все это невесть откуда появляется и на наших столах. Но не в таких количествах, не с такой естественностью, доступностью и недостижимым для нас разнообразием. Вы понимаете, что я хочу сказать? Хорошая наша хозяйка и к новогоднему столу раздобудет свежие помидорчики на Центральном рынке по цене тройской унции золота и этим ограничится, и будет счастлива. А здесь подадут к столу голландские помидорчики, и израильские, и калифорнийские – кому какие больше нравятся. Разумеется, стол у Натана был не просто хорошим, это был хороший еврейский стол: и гефилте-фиш, и печеночки, и форшмачки, и какие-то салатики прямо из Израиля. Это я только о закусках, которые мы, гости, застали, когда уселись за стол; потом были бесчисленные, я сбился со счету, перемены.

Однако все расселись. Пожилые гости с вожделением поглядывали на закуски и потирали руки, предвкушая гастрономические наслаждения. (Я же, странное дело, не испытывал ни малейшего аппетита, хотя в тот день и не пообедал. Черт его знает, может, и в самом деле не так уж и сладок хлеб чужбины, а может, просто слегка замутило меня от жирного изобилия. Но потом ничего, после второй-третьей рюмки аппетит все-таки с некоторым опозданием, но появился…) А Шурка разглядывал бутылочные этикетки. Он, большой знаток выпивки, похвалил ее качество, но не преминул отметить некоторую эклектичность подбора: отличный «Бурбон» соседствовал со «Столичной», элитарный французский коньяк – с нашими «тремя звездочками», а среди бургундского торчали бутылки «Хванчкары» и «Кинзмараули» – тут тебе и пыль в глаза самым дорогим, самым отборным, и дань эмигрантской ностальгии.

Хлопнули пробки, официанты разлили шампанское в хрустальные бокалы. Поднялся сидевший рядом с Дорой седенький еврей (похоронное бюро плюс два магазина – шепнул мне на ухо Шурка) и принялся за жизнеописание Натана. На мой вкус, биография излагалась излишне комплиментарно – выходило вроде бы так, будто в сквере у энского горкома надо было ставить бронзовый бюст Натана, а никак не моего героя, знатного сборщика большегрузных шин Степана Крутых. Минут этак десять владелец похоронного бюро уделил энскому периоду жизни Натана, при этом он деликатно обошел ходки в зону, лишь смутно намекнул на тяжкие испытания, которые преодолевал на родине виновник торжества. Перейдя к нью-йоркскому периоду, похоронщик сообщил, что дорогой наш друг приехал в Америку голый и босый (тут старики потупились – они-то знали, с чем приехал сюда Натан), но упорный труд для счастья детей (потупились рыжие дочери) позволил ему быстро подняться и занять подобающее место на новой родине. Мазлтов, дорогой наш Натан! Долгих тебе лет, и здоровья, и благополучия, и процветания – на радость дорогой нашей Дорочке, Бог тебе дал такое сокровище, и твоим дочкам-красавицам (потупились все), и сотням, тысячам бедных людей, которым ты так щедро, отказывая себе во всем, даешь работу, хлеб и крышу над головой!

Седенький расцеловался с Натаном, потянулись к нему с бокалами и другие, а те, кто не мог дотянуться, повскакивали со своих мест и пошли чокаться. Мы тоже встали и направились к Натану.

Шурку и Риту он ничем не выделил среди прочих гостей – чокнулся и с улыбкой кивнул, однако меня, к моему удивлению, притянул к себе, обнял за плечи и прошептал в самое ухо:

– Спасибо, что уважил старика. Натан сразу видит, кто ему настоящий друг. Мы с тобой еще поделаем дел, чтоб я был так жив.

Итак, в первый день знакомства я стал настоящим другом забавного злодея. Не стану врать, что это меня сразу обеспокоило и заставило задуматься о последствиях скоротечной дружбы и делах, которые мне предстояло поделать с Натаном, но я был озадачен проявленным ко мне вниманием и догадывался, что за ним что-то кроется. Должно быть, самые проницательные из гостей заметили, как Натан со мной шептался; моя котировка за столом сразу поднялась – во всяком случае, представитель братской мафии пристально посмотрел на меня, склонился к своему соседу, который до этого переводил ему первый тост на английский, и что-то спросил. Я же не удержался от остроты и тихонько, чтобы не услышали чужие, сказал Рите и Шуре: мол, итальянский бандит мог бы выучить русский только за то, что «им разговаривал» Натан.