Шарлатан

Действенность прорывного изобретения, по уверениям Лидстона, простиралась за сферу сексуального омоложения. Не только его волосы, как он говорил, из седых опять стали черными, но и опыты с преступниками доказали: имплантация тестикул не просто замедляет старение мозга, а запускает процесс в обратном направлении. Научная пресса, включая журнал Медицинской ассоциации, широко и одобрительно освещала его достижения. Вдохновленный Лидстоном, доктор Стенли начал собственные эксперименты и в последующие годы пересадил или ввел при помощи инъекции тестикулярный материал, взятый как у животных, так и у людей, шестистам сорока трем заключенным и тринадцати врачам. О своих головокружительных открытиях он подробно рассказал в журнале «Эндокринология». (Стенли принадлежит и еще одна самостоятельная теория о том, что склонностью к преступлениям чаще обладают люди, физически непривлекательные, и их преступления являются своеобразным способом мести этому миру. Выдвинув свою теорию, Стенли предложил программу пластических операций по исправлению дефектов носа у заключенных.)

Несмотря на громкие голоса многочисленных разоблачителей, уверения, подобные вышеизложенным, на время зажигали радостью и энтузиазмом сердца сообщества. Доктор Макс Торек, часто общавшийся в Чикаго с Лидстоном, говорил, что тот «пылал огнем увлеченности, в которой уже было что-то от фанатизма», и то же самое можно было наблюдать и у двоих крупнейших последователей омоложения посредством половых желез, которые выступили тогда на авансцену.

Как и Лидстон, современному миру они неизвестны, не столько будучи забытыми, сколько вычеркнутыми, вырезанными из истории, сброшенными в пропасть оруэлловской беспамятной дыры. Имена других передовых ученых того времени, таких как Пастер или мадам Кюри, сохранились в истории и памяти поколений. Окруженные ореолом святости, они получили признание как первопроходцы, родоначальники в своих областях науки. Но ни один из современных экспериментаторов в области омоложения (продления жизни, достижения практического бессмертия – в наши дни это называется по-разному) не желает украсить свою приемную портретами основоположников, поскольку заблуждения последних были столь велики, что даже простое упоминание их имен способно лишь отвратить потенциального клиента, исторгнув из его груди крик ужаса. И тем не менее они тоже имеют право занять свое место в истории науки. Ошибаясь, они проложили путь тем, кто оказался прав. За свою ошибку они боролись с храбростью, не меньшей, чем проявляли пророки более удачливые, борясь за свою правду. А в науке, как и в любви, очень трудно порой провести четкую грань между верой и сумасбродством.

Русский по происхождению доктор Серж Воронофф стал гражданином Франции, обосновавшись в Париже, где возглавил лабораторию физиологии в «Коллеж де Франс». Человек, обладавший, как выразился один из его приятелей, «магнетическим обаянием», Воронофф был шести футов и четырех дюймов роста, отличался неуемным воображением, а его интерес к деятельности желез и долголетию появился еще в 1898 году. Во время практики в Египте его часто приглашали ко двору хедива Аббаса II, где он оказывал медицинскую помощь и некоторым евнухам гарема властителя. Это были люди толстые и нездоровые. «Они рано седели, – писал Воронофф, – и редко доживали до старости… Не являлось ли это катастрофическим следствием утраты ими тестикул?» Если так, рассуждал он, то не разумно ли видеть причину так называемого нормального старения в угасании деятельности и изношенности половых желез, то есть локальном процессе, который может оказаться обратимым?

Он принялся за опыты. Для начала он пересадил тестикулы ягненка престарелому барану и обнаружил, по его словам, что шерсть животного стала гуще, а половой инстинкт пробудился вновь. Изыскания Вороноффа были прерваны Первой мировой войной. Доктор много ездил, леча раненых, изобретая способы подсадки собственной ткани (примененная им техника подсадки пациенту собственной кости использовалась впоследствии не один десяток лет) и заменяя обгоревшие куски кожи кусками околоплодного пузыря. Но вскоре его, как сирена, поманил к себе мир животных, и на этот раз вовсе не овец.

«Смею утверждать, – заявил он после ряда экспериментов, – что обезьяна превосходит человека по части крепости тела, совершенства органов и отсутствия в них дефектов, наследственных и приобретенных, от которых страдает большая часть человечества».

Путь представлялся ясным. В 1914 году он, впервые использовав в качестве донора обезьяну, пересадил ее щитовидную железу «мальчику, страдавшему идиотизмом». Операция, как сообщалось, оказалась столь успешной, что «мальчик вскоре стал нормальным и был признан годным к армейской службе». Теперь Воронофф не сомневался в том, что именно железы низших приматов таят в себе ключ к обретению, если не вечной молодости, то чего-то весьма ей близкого. По его расчетам, обезьяньи яйца должны были обеспечить мужчине здоровье и активность на срок в полторы сотни лет, после чего организм попросту ломался бы, как одноконная повозка. Оставалось только закрепить успех доказательствами.

В то же самое время другая звезда в области омоложения, доктор Эйген Штейнах из Вены, в поисках заветной чаши святого Грааля, выбрал для себя иную дорогу. Будучи профессором Института биологии, Штейнах наряду с Фрейдом, Малером, Райхом и Витгенштейном вращался в кругу самых уважаемых членов венского общества. Обладая, по словам одного из его коллег, «внешностью Юпитера, он выделялся роскошной бородой неподражаемо тициановского отлива». Эгоистичный, раздражительный, горевший огнем паранойи, с годами все усиливавшейся, он увлекался верховой ездой, любил одежду ярких тонов и знал, как обратить на себя внимание, по крайней мере по мнению многих, отмечавших его заслуги и рукоплескавших при виде его.

По сравнению с экзотичным замыслом Вороноффа или множественными пересадками тестикул Лидстона, метод Штейнаха был прост. Опыты на крысах убедили австрийца в том, что юность можно вернуть «наложением лигатур на протоки» – вазэктомией. Тогда, согласно теории Штейнаха, «выделяющийся при эякуляции секрет, не находя себе выхода, хлынет обратно, мощно воздействуя на мужской организм чем-то наподобие парникового эффекта». (Спустя годы выяснилось, что неиспользованная семенная жидкость растворяется в моче.) Как и его соперники, Штейнах предъявил доказательства («Пациент чувствует себя молодым, энергичным, веселым и уже на закате лет полнится той же свежестью, что и в начале пути»), включая свидетельства о росте волос, улучшении зрения и излечении от многих недугов. И, о да, в проблемных случаях это «поднимало уровень мужской потенции». После триумфа в Европе имя Штейнаха вскоре после войны приобрело известность и в Штатах, у специалистов, когда в «Нью-Йорк медикал джорнал» его работа была названа большим достижением в борьбе со старческой дряхлостью.

Вечная юность! С начала двадцатых и до конца тридцатых годов продолжался этот хоровод – танцы восторженной толпы вокруг майского дерева половых желез. Воронофф выступал представителем целого движения, когда в своей книге, названной просто «Жизнь», писал: «Не подлежит сомнению, что медицина будущего, так или иначе, будет в значительной степени посвящена поддержанию деятельности и, если понадобится, пересадке желез, необходимых для сохранения жизни, силы и здоровья…

Существует ли в медицине другое открытие, столь же важное для индивидов и человечества в целом?»[8]

Глава 7

В августе 1918 года Джон Бринкли открыл в Милфорде, Канзас, свою клинику. Названная им Институтом здоровья, эта клиника разместилась в шестнадцати зданиях и включала в себя (согласно рекламному проспекту) Больницу Бринкли – Джонса, Адъюнктуру Бринкли – Джонса, Исследовательские лаборатории Бринкли – Джонса и Школу медсестер Бринкли – Джонса. Внутри клиника походила не столько на больницу, сколько на грандиозный кемпинг, предоставляющий ночлег и завтраки. Стены в номерах были обшиты панелями из красного и орехового дерева, а обои были небесно-голубыми и радовали горожан не меньше, чем радовался электрик, заключивший с Бринкли договор на обслуживание и уверявший, что «платят здесь лучше, чем где бы то ни было в округе».

Популярность Бринкли взметнулась до небес. Он прослыл не только щедрым хозяином, чей легендарный, признанный образцовым брак послужил процветанию Восточного Канзаса, но и в ту зиму, когда сокрушительная пандемия испанки с ее еще невиданным в истории размахом разразилась и здесь, доктор Бринкли заслужил всеобщее уважение и благодарность своими заметными усилиями. Доктор «словно владел каким-то волшебным средством и знал, чем справиться с болезнью, – вспоминал один из его ассистентов. – Может быть, это было что-то, усвоенное им еще в детстве, – он мальчишкой бегал в горах Северной Каролины. Не знаю, что это было, но это помогало». Когда неподалеку в Форт-Райли испанку подхватили больше тысячи человек, Бринкли (в отличие от вымышленных им подвигов времен войны) действительно оставался на своем посту, леча людей. Он ездил с фермы на ферму, месил грязь по дорогам на своем стареньком, 1914 года выпуска, «Форде». Его водитель Том Вудбери вспоминал: «Он был замечательным доктором. За время эпидемии у него не погиб ни один больной, и он оказывал помощь всем». Одна местная домохозяйка сказала так: «Он нас спасал. Его называют шарлатаном, и это разрывает мне сердце. Никакой он не шарлатан! Поверьте мне!»

Когда страдания пациентов той зимой усугубила еще и нехватка угля, Бринкли направил губернатору петицию с требованием выделить жертвам пандемии экстренную финансовую помощь. Его деятельность в тот период представляла собой яркий контраст со всей его предыдущей карьерой – контраст столь разительный, что в это было трудно поверить. Возможно, им двигала жажда известности. Возможно, ему не оставалось выбора. Но каковы бы ни были мотивы, заставившие Бринкли отступить от кодекса морали шарлатана, помощь, которую он оказывал больным все эти месяцы, остается самым похвальным достижением всей его жизни.

Но вскоре он опомнился и, когда послевоенную прессу накрыла первая волна сообщений о чудодейственных случаях омоложения, тут же вернулся к своим козлам. Хотя газеты первого ряда поначалу решительно его игнорировали, в то же время превознося Вороноффа, Штейнаха и Лидстона, он не унывал, занятый тем, как лучше использовать завоеванную им популярность.

Отверженный или нет, но доктор Бринкли имел преимущества, о которых его соперники даже и не догадывались: коварство, талант торговца и широкий доступ к животным. Большинству его клиентов, фермеров из американской глубинки, были прекрасно известны сексуальные аппетиты козлов. Проявления этих аппетитов они наблюдали всю жизнь. Это был архетип, закрепившийся в языке: козлиный (рогатый, горячий, похотливый). Древние греки изображали своего Пана, получеловека-полукозла, скачущим по лесам и лугам и лишающим девственности нимф. Если же углубиться в историю и вспомнить первый из дошедших до нас рецептов афродизиаков, как он изложен в древнеиндийском тексте восьмого века до нашей эры, то желающий «совокупиться с сотней женщин» должен отведать «козлиных яичек, либо отварив их в молоке с добавлением семян сезама и черепашьего жира, либо смешав их с солью, истолченной перечной рыбой и очищенным маслом». Это глубинное, таившееся в подкорке знание и несли пациенты в канзасскую клинику Бринкли вместе с жертвенными животными и семьюстами пятьюдесятью долларами (без скидок и кредита).

Вскоре после открытия клиники Бринкли ждал успех, достаточный для того, чтобы журналисты со всего города повалили к его дверям: миссис Ститтсворт, жена первого пациента Бринкли, которому были пересажены железы козла, родила резвого младенца – мальчика, которого назвали Билли, возможно, в честь того козла. Фотография улыбающихся на камеру доктора и младенца была помещена под таким заголовком: «Доктор Джон Р. Бринкли, хирург, поразивший научный мир подсадками половых желез козла мужчинам и женщинам, пожелавшим восстановить утерянное ими природное свойство». Когда слух об этом распространился, город наводнила новая толпа клиентов-женщин, разбивших лагерь в рощах и лугах Милфорда. Благодаря неустрашимой миссис Ститтсворт и ее козьим яичникам Бринкли основал новую отрасль своего предприятия, обещая клиентам увеличение детородной способности и бюста, а также сокращение морщин.

Что же касается козлиных яичек, то их преимущества, как он уверял, не поддаются перечислению. Письма бывших пациентов свидетельствовали о «поразительной сексуальной мощи», а описываемые ими детали «говорили сами за себя». К тому же поступали и новые обнадеживающие сведения, в частности о случае с помешанным юношей, который

был, в конце концов, признан неизлечимым и обреченным на умственную неполноценность. Он решил свести счеты с жизнью, если я не сумею улучшить его состояние.

Через 36 часов после пересадки ему козлиных желез температура пациента поднялась выше 103 градусов по Фаренгейту[9], но еще через 24 часа она опустилась до нормальной и больше не поднималась. Его сознание постепенно прояснилось, он выглядит и чувствует себя моложе и подумывает о женитьбе. Безобразные сновидения и кошмары, всю жизнь преследовавшие его по ночам, улетучились…

Второй случай помешательства [вызванный на этот раз неумеренной мастурбацией] произошел с молодым банковским служащим, доставленным в мою клинику из государственной лечебницы. После операции по пересадке его сознание прояснилось, и в настоящее время он возглавляет большое финансовое учреждение.

Лечение сексуальных расстройств и деменции явилось лишь прологом. Канзасский Понсе де Леон[10] вскоре обнаружил, что с помощью трансплантации желез можно творить чудеса, излечивая двадцать семь различных болезней: от неопасных до серьезных, начиная с эмфиземы и вплоть до метеоризма. Бринкли предупреждал, что гарантировать результат не может – операция оказывалась успешной лишь в 95 процентах случаев. Он находчиво добавлял, что «интеллектуальная недостаточность» пациента может сделать операцию неэффективной.

Впервые его деятельность побудила АМА к расследованиям. Типичная настороженность по отношению к неумеренным гарантиям заставила медиков отправить в клинику Бринкли тайного частного сыщика. Там он познакомился с частично парализованной женщиной шестидесяти с лишним лет. Бринкли лечил ее от опухоли позвоночника пересадкой козьих яичников. «Она ковыляла, с трудом переставляя ноги, – докладывал сыщик. – Я помог пожилой леди перебраться из комнаты в комнату, когда она пожелала продемонстрировать мне, как ходит. Шла она очень медленно, но, по ее уверениям, силы в ее ногах прибавилось».

Однако хлебом с маслом для Бринкли по-прежнему оставались импотенты-мужчины, и с расширением своего дела он приобрел собственный транспорт, организовав встречу пациентов на вокзале. К прибытию поезда – обычно это происходило по понедельникам днем – водитель автобуса Гарри был уже тут как тут. Он приветствовал пациентов в шоферской фуражке и с веселой искоркой в глазах. Те были уже предупреждены, зная о Гарри из официальных писем, направленных на их имя Бринкли. Знали они и о Минни: «Если миссис Бринкли проживает недалеко от вас, она поделится с вами замечательными произведениями садового искусства, лучшими цветами из ее сада и чудеснейшими початками молодой кукурузы. По воскресеньям она будет навещать вас с большим ведерком мороженого собственного изготовления, которое, как она считает, ей особенно удается». По приезде в дверях клиники их встречала Минни со сладчайшей улыбкой и словами: «Сюда, мои мужчины».

Затем в «отстойнике» следовала первая беседа с самим доктором, еще сильнее укреплявшая в них веру в излечение. На фотографии той поры Бринкли предстает небольшого роста джентльменом в круглых очках в каучуковой оправе и с бородкой, напоминающей козлиную. Наклонив голову набок, он походил на человека, готовящегося к интеллектуальному пинг-понгу (пусть даже и с самой Европой). Добавить к тому его широкоизвестные фразы: «Всякая энергия есть энергия сексуальная», «Мужчина стареет, когда стареют его половые железы», и в путь-дорогу, Фрейд для бедных! Однако не все в нем было сплошным надувательством. Необыкновенное знание психологии как индивида, так и толпы, существенно облегчало ему путь к успеху. Он знал, что отношения с партнершей часто заботят мужчину меньше, нежели отношения с собственным его половым органом, и мастерство, с каким Бринкли эксплуатировал это знание, следует причислить к важнейшим из его талантов.

Конечно, случались и досадные осечки. Однажды к нему явилась пара авантюрных бонвиванов, прибывших из Калифорнии, чтобы заполучить новые половые железы. Бринкли решил взять последние у козлов тоггенбургской породы, но они настояли на породе ангорской, как более стильной. Слишком поздно выяснилось, что источником жуткого запаха, который стал исходить от них после операции, являются их обновленные гениталии. Но в целом триумфы следовали один за другим. Младенец родился у второй пары оперированных – бизнесмена из Милфорда и его супруги. Младенца назвали Чарлз Дарвин Меллинджер, признав тем торжество науки. В дни рождественских праздников мистер и миссис Бринкли, взобравшись на крышу своей клиники, бросали оттуда подарки – индеек, гусей и уток – в протянутые руки соседей.

Такое радушие, такое искреннее благожелательство… Возможно ли, что подобно Вороноффу, Штейнаху и Лидстону, Бринкли верил в то, чем занимался?

Ответ могут подсказать кое-какие мелочи: например, будучи в подпитии, Бринкли обзывал пациентов старыми олухами, или же проступки посерьезнее: изменчивость его представлений о том, как следует проводить операцию. Иногда он расщеплял железу животного на подобные зубчикам чеснока отдельные дольки, иногда соединял маленькую железу с той, что побольше, уподобляя процесс «внедрению частички стекла в яблочную мякоть». Иной раз ход операции был проще бросания в мешок рождественского подарка. Вопросы вызывало не мастерство Бринкли – строго говоря, как хирург он был вполне компетентен и при желании мог заблистать. Но он мало заботился о тщательности производимых действий, и качество операций оставалось весьма сомнительным. Он оперировал и до и после «часа коктейля», а с расширением его предприятия все чаще и чаще перепоручал работу ассистентам с дипломами, полученными подчас в учреждениях даже менее солидных, чем у него. В результате за годы деятельности Бринкли умерли десятки пациентов – либо в операционной, либо вскорости после возвращения домой. Множество других оказались навсегда изувеченными. И все же прошло много времени, прежде чем клинику Бринкли стали прочно ассоциировать с убийством. А пока, каков бы ни был исход, ему платили и платили.

К двадцатому году поползли слухи: когда Бринкли не хватает животных, он крадет их с соседних ферм. Бринкли же, надеясь раскрутиться еще сильнее, обратился за помощью к профессионалам рекламы. Что привело к его порогу Г. Роя Мосната из Канзас-Сити. Как ни странно, Моснат приехал, ничего не слышав об опытах Бринкли, – так, по крайней мере, оба вспоминали, но, едва узнав о них, он буквально подпрыгнул от восторга: «Ей-богу, мы поймали быка за рога! Миллион долларов у вас в кармане, доктор Бринкли!»

По пути на ферму Ститтсворта Моснат окидывал окрестности восторженным взглядом влюбленного. («Там кучерявые облака…») После беседы со Ститтсвортом у водокачки он вернулся в Канзас-Сити с карманами, полными купюрами, и планами развернуть кампанию.

Момент был поистине судьбоносный, так как конфронтацию АМА вызвал даже не столько шум по поводу операций с пересадками желез, сколько настойчивое желание доктора организовать рекламу. Ассоциация запрещала своим членам (к которым принадлежал и Бринкли) прибегать к услугам рекламы даже и до появления статей Самюэля Гопкинса Адамса в «Кольерс», а после «Кольерс» запрет стал еще строже. Одним из открытий Адамса явился тот факт, что добрую половину своей прибыли американские газетчики получали, печатая рекламу патентованных лекарств, то есть существовала и действовала коррупционная схема огромных масштабов. Для большей живости рекламе обычно придавали вид новостей. Но даже и в иной форме реклама бывала глупой и назойливой – начиная с ксилографических портретов самоубийц («вот что бывает, если не лечить свои нервы») и вплоть до трескучих призывов к патриотизму (полосный рисунок дяди Сэма, клятвенно заверяющего об употреблении им ста коробочек «экслакса» ежемесячно). Союз «здравоохранения» с рынком был настолько тесным, что порядочные эскулапы бежали от него как черт от ладана.

Прибегнув к услугам рекламы, Бринкли превратил АМА в своего врага. При том, что работой Мосната он был не вполне доволен, находя его действия слишком робкими. Это стало очевидно, как решил он, когда лишь два журналиста во всей стране посвятили ему, Бринкли, новые очерки.

Но хватило и этого.

Глава 8

В июне 1920 года главный хирург Американского госпиталя в Чикаго, доктор Макс Торек, столкнулся в лифте с доктором Фрэнком Лидстоном. Офис последнего располагался в том же здании.

– Можете уделить мне минутку, Макс? – спросил Лидстон. И вот как описывал Торек то, что произошло потом:

«Мы вошли к нему, и, едва оказались за закрытой дверью, как он принялся раздеваться. Я был смущен и озадачен. Он резко повернулся ко мне лицом – обнаженный, как статуя Аполлона.

– Взгляните!

Врач привычен ко всему, и удивить его трудно, но это зрелище поразило меня до глубины души: у Лидстона было три яйца!»

Не остановившись на имплантах, которые иллинойский профессор прикрепил к брюшной стенке, он поднял планку своих экспериментов, добавив половую железу казненного преступника к своим собственным. Три яйца, как заявлял он, пока демонстрируют отличный результат. Они не только подхлестнули его сексуальные аппетиты, но и благотворно повлияли на мышление, увеличив скорость и ясность мысли – и, о нет, использование органа преступника не придало ему преступных наклонностей. Торек, суровый скептик, более увлеченный любительской фотографией, нежели деятельностью желез, слушая Лидстона, наблюдая его мессианский энтузиазм, начал верить. Он очарованно внимал Лидстону, а тот распинался перед ним целых три часа.

Но в ходе этого представления венгр ощутил и нечто иное – в возбуждении Лидстона чувствовался кипевший в нем подспудный гнев. Всего лишь за несколько дней до этого, 12 июня, доктор Серж Воронофф стал темой прозвучавшей на весь мир сенсации, впервые пересадив половую железу от обезьяны человеку[11]. Лидстон считал, что Воронофф украл его открытие (о котором стало известно из публикации АМА) и наслаждается славой, которой по праву должен был бы удостоиться он, при том, что Воронофф пошел по более легкому пути, обратившись к органам обезьяны. Что и заставило Торека усомниться в научности достижения Вороноффа, свидетельствовавшего, как ему показалось, скорее об умении доктора использовать любые средства для получения преимущества перед соперником.

Торек сочувствовал взглядам Лидстона и склонен был разделить его точку зрения. Но еще важнее, как ему казалось, было выяснить истину. Не теряя время, он поехал в Нью-Йорк, где планировалось первое американское выступление Вороноффа. Там на факультете медицины и хирургии Колумбийского университета, говоря по-английски с забавным французским акцентом, этот выходец из России торжественно раскрыл собранию достойнейших научных мужей технику проводимых им операций. И Торек, убедившись, что не Лидстон, а именно Воронофф находится на правильном пути, пригласил последнего в Чикаго – продемонстрировать свое искусство.

Воронофф, обладая известным великодушием, не желал делить мир на победителей и побежденных – качество, так раздражающее нас в победителях. Едва прибыв в Чикаго, он тут же нанес визит вежливости доктору Лидстону, посетив его лабораторию. Выяснив, чем занимался доктор в последнее время, он, как рассказывают, воскликнул: «О-о, это замечательно! Ваши операции – для бедных людей, мои же – для богатых!»

Лидстон был вне себя от негодования. Этот похититель его славы не только проник в его лабораторию и рыскал по ней, разглядывая таблички и роясь в ящиках, но благодаря вероломству Торека получил право на выступление перед публикой! Как и опасался Лидстон, это выступление привлекло всеобщее внимание, став одним из главных событий года. «Что это был за день для всех нас, для всей чикагской профессуры, – писал Торек. – Весь амфитеатр был заполнен до отказа. Среди публики – знаменитости, видные горожане». Выступая, словно цирковой фокусник с ассистенткой, своей молодой и красивой американской женой, Воронофф ошеломил публику как лекцией, так и наглядными опытами с собаками. В зале не хватало только двух знаменитостей. Одним был Лидстон, который до самой своей смерти, последовавшей в шестьдесят пять с лишним лет, так и не простил Вороноффу кражу приоритета. Вторым был Джон Бринкли, который пытался ворваться в зал и тем нарушить всю степенность собрания. Однако доктор Торек, увидев его, запретил впускать этого «скользкого типа».